Fighters

Всё начинается с Ferrero Rocher. Трёх блестящих конфет, обнаруженных им в его личном шкафчике 14 марта. На Белый день. Он знает, кто их туда подсунул; видел сквозь окно двери класса, случайно, просто потому, что забыл кроссовки и не вовремя вернулся. Или, наоборот, вовремя, Хонджун так и не может решить. Его зовут Чон Уён. Первый год обучения, отделение кинопроизводства. Выдающийся нос, родинка на щеке, любовь к спортивной одежде. Талант к танцам и канал на Youtube с двумя тысячами подписчиков. Канал не существует уже полтора месяца, но Хонджун всё ещё хорошо его помнит. Записанные в тёмных залах ролики с авторской хореографией, безмолвные влоги с прогулками по городу, неловкое видео, где смуглые руки на камеру готовят жареный рис. Вкусно. Хонджун несколько раз готовит вместе с ними, и получается — вкусно. Даже Сонхва, с которым они только-только начинают вместе жить, молча ест. Канал исчезает за одну ночь, а Чон Уён появляется на пороге школы искусств весенним утром. Через две недели в шкафчике появляются конфеты. Записки нет. Растерянный из-за “сюрприза” Хонджун раздаёт конфеты в золотистой фольге зардевшимся одноклассницам, а следующий за ним тенью Сонхва ощутимо напрягается; сразу же решает, что это очередная злая шутка, каких было много в их прежней школе. Под аккомпанемент его взволнованного бубнежа Хонджун машинально ощупывает свой нос, к которому почти уже привык. Тонкая переносица, острый, поднятый вверх кончик. Перелом давно зажил, но воспоминания о боли свежи, вряд ли он о ней когда-нибудь забудет. Ему пятнадцать, он ниже одногодок на голову, его волосы ярко-красные, горят как осенний лист, в ушах — серьги, самые первые. В руках — разодранная тетрадь по истории с лаконичным «Пидор» на обложке. Ему не обидно, ему всё равно. Нос ему ломают в драке через неделю. Не в той, о которой гудит вся школа остаток учебного года, а в другой: подлой и трусливой, в мужском туалете, куда с ним не ходит Сонхва. Правды о ней никто никогда не узнает. О том, что конфеты от Уёна, Хонджун никому не говорит. *** — Ты в порядке? — Да. Конечно. Он не в порядке, и Сонхва, слишком внимательный к таким вещам, это видит, иначе не стал бы спрашивать. Их занятия уже закончились, все одноклассницы разошлись по домам или хагвонам, но Хонджун всегда остаётся в кабинете конструирования одежды дольше. Всегда остаётся допоздна, пока хромой охранник не начинает угрожающе звенеть ключами в коридоре. Потому что чувствует себя здесь как дома. Даже дома он не чувствует себя так, как здесь. На своём месте. В безопасности. Заземлённым. Но сегодня он не в порядке, и даже трём метрам атласной ткани не удаётся привести его в равновесие. Он разглаживает ладонью лоснящиеся в свете лампы тканые волны и смотрит в никуда. В голове, словно зацикленный тикток на 15 секунд, раз за разом прокручивается момент из сегодня, из-за которого он так и не поел в обед. Вот он идёт в столовой с подносом, вот спотыкается из-за оклика Уёна, вот почти падает. Вот все над ним смеются. Желудок жалобно ноет. — Просто голодный. Хонджун не имеет ничего в виду, кроме того, что сказал; ничего не требует, не просит. Но вжикает молния на сумке, гремят навешанные на ней с обожанием брелоки, шелестят страницы учебников. На свободный от ткани угол раскройного стола становится помятый с одного бока стаканчик клубничного йогурта. Поверх стаканчика опускается пластиковая ложечка. — Возьми. Чхве Сан отдал. Первогодка с отделения танцев. Сонхва двигает йогурт ближе. Потом приглашающе снимает фольгу и, забывшись, облизывает её. На кончике его носа остаётся клубнично-розовое пятно, и Хонджун впервые за пять часов смеётся. Сонхва смущённо улыбается, когда утирается тыльной стороной ладони. — Ему понравились мои ботильоны. — Ему понравилась бы и твоя юбка, не постесняйся ты её надеть. Юбка. Всё случилось из-за клетчатой красной юбки, которую, как и ботильоны на достаточно высоком каблуке, Хонджун покупает на Мёндоне в одном из сэконд-хэндов специально для Сонхва. Юбки, которую тот так и не надевает утром, потому что в его голове снова что-то ломается, что-то переключается, переворачивается с ног на голову. Хонджун надевает её сам, потому что юбка — это совсем не страшно, а чужое мнение — совсем не важно, и только из-за неё в обед теряет равновесие. Ему до сих пор кажется, что он балансирует на грани, и от этого в ушах звенит. — Она тебе больше подходит. Многие в школе оценили. Обтекаемость формулировок Сонхва его всегда восхищает, он сам так не умеет. Он всегда говорит то, что думает. Называет чёрное чёрным, а белое белым. Ким Хонджун, в отличие от Пак Сонхва, достаточно смелый, чтобы носить юбки в школу. Чон Уён достаточно отбитый, чтобы вопить на всю столовую, что надетая поверх брюк юбка ему идёт. — Ты можешь носить всё что угодно, Сонхва. Даже если кто-то считает, что это всё не для тебя. Йогурт производит революцию в его организме. Уровень сахара в крови поднимается спустя всего две ложки, и мир вокруг расцветает всеми красками. Хонджун чувствует себя ожившим и вдохновенным, готовым на подвиги. Стоящий у него в ушах издевательский смех наконец затихает. — Я буду продолжать носить ботильоны. Они красивые. И мне идут. — Я рад. Хонджун доедает йогурт. Он действительно рад за Сонхва. *** Вода в душе шумит уже сорок минут. Время заполночь, Хонджун, всё ещё потный и липкий после спортзала, терпеливо ждёт. Шьёт. Мягкие игрушки для благотворительного фонда, которые он уже сшил ко дню Детей, стоят рядком на спинке дивана, безымянные и оттого бездушные. Розовый кролик, белка, медвежонок, сиреневый улыбающийся кот. Неидеальные, но уже гораздо лучше Мито — чёрного кролика с розовыми ушами, которого не позволяет ему выбросить Сонхва. — Я уже решил, что тебя смыло в слив. Персиковый запах геля для душа появляется раньше Сонхва, его длинные волосы убраны под пушистое белое полотенце, и без них он выглядит не собой: маскулинным настолько, насколько не является на самом деле. Он в тёмно-синей шёлковой пижаме, розовощёкий, гораздо спокойнее, чем часом ранее. На лице — ни намёка на косметику, которая так подвела его в спортзале и почти довела до истерики. — Извини. Они говорят это одновременно. Только Сонхва — искренне, а Хонджун — для проформы. Потому что Сонхва важно это услышать. — Этот кот похож на Уёна. Толстая игла впивается вместо мягкого уха игрушки в палец. Выступает капля крови, палец щиплет. Ауч. Плюшевый чёрный кот, глядя на Хонджуна вышитыми крупными глазами, мудацки улыбается. От узнавания становится не по себе. — Не похож. У Уёна огромный нос. И родинка на щеке. — У Уёна на лице есть родинка? Хонджун облизывает палец, втыкает иглу в плотную, несколько раз сложенную ткань, тянет нитку. Плюшевое кошачье ухо воинственно поднимается на туго набитой круглой голове. О тёмной веснушке на Уёновой нижней губе Хонджун решает Сонхва не говорить. *** Хонджун демонстративно страдает. Лежит на нижнем ярусе двухэтажной кровати поперёк, свесившись наполовину на пол, голова упирается в открытый на середине учебник истории за второй год обучения. Такой же неинтересный, как и за предыдущие несколько лет. За стеной чем-то гремит Сонхва, уничтожает следы очередного приступа прокрастинации Хонджуна, вместо подготовки к завтрашнему экзамену взявшегося за готовку ужина и разнёсшего половину кухни в своём кулинарном экстазе. На всю квартиру кисло воняет горелым кимчи и пиццей из доставки. Отстой. И перед Сонхва немного совестно. — Ты опять завалишь историю, если продолжишь читать учебник затылком. — Это теперь не имеет смысла. Глядя на одетого в розовый фартук перевёрнутого вверх тормашками Сонхва, Хонджун разводит руками. Измятая простынь под ним съезжает, и он съезжает вместе с ней, неуклюже рухнув всем телом на мягкий прикроватный коврик. Тапок с правой ноги приземляется ему точно на лицо. Сонхва смеётся и, стянув мокрые резиновые перчатки с рук, помогает подняться, а потом, пока обиженный на весь мир Хонджун сгребает свои учебники и тетради в одну неустойчивую стопку, быстро перестилает развороченную постель. — Расстроился, что мать не берёт тебя с собой в Париж? Хонджун фырчит и закатывает глаза. Не заслужил. Так она ему говорит по телефону в последний их разговор. Хонджун угадывает, как у неё недовольно поджимаются накрашенные красной помадой губы, и внутри него всё съёживается от несправедливости. Не честно. Лишать его каникул во Франции — не честно. — Это не имеет смысла, потому что я всё равно не смогу выучить за ночь то, что не вышло запомнить за семестр. Сонхва снимает надетый поверх пижамы фартук и, отложив его в сторону, следом распускает собранные резинкой в хвостик волосы. Мягкие пряди рассыпаются волнами и обрамляют его лицо. Чистое, нежное, ещё не успевшее напитаться солнцем и оттого светлое. Летом оно загорает всегда до цвета жжённой карамели. — Тебе стоит попросить кого-нибудь с тобой позаниматься. — Прямо сейчас я могу попросить только тебя. Хонджун знает, что это бесполезно. Заниматься с Сонхва. Он его слишком жалеет, слишком заботится, слишком хвалит. У Сонхва к нему всегда всё слишком слишком. Они дружат с пятнадцати, и его привязанность с годами становится только крепче. — Я не имею в виду сейчас. Попроси через руководство школы. Они найдут тебе пару для занятий на следующий семестр. В прошлом году по такой же схеме Чан подтягивал Минхо по английскому. Помнишь? Хонджун не помнит. Не знает. Когда в очередной раз не сдаёт историю, никуда не идёт. Ни о чём не просит. Но уже осенью оказывается один на один с Чон Уёном в душном кабинете истории. *** Хонджун искренне считает, что Уён некрасивый. Он возвращается с летних каникул ещё больше смуглым, вытянувшимся вверх, с выгоревшими волосами, прилично отросшими, но всё равно не делающими его милым. У него плохо выбритый подбородок, обтянутые белой школьной рубашкой широкие плечи, сильно выпирающий кадык. Хочется ткнуть в него. В него и в шоколадную крошку на пухлой нижней губе, чтобы убедиться: настоящая, не сотрётся. — Хён, ты меня слушаешь? Ему шестнадцать, его голос всё ещё ломается, взлетает до высоких нот, когда он возмущается или смеётся, и опускается до лёгкой хрипотцы, когда слишком долго говорит. Хонджуну кажется, что Уён вообще никогда не затыкается, в школе он слышит все варианты его взрослеющего голоса ежеминутно, хотя они даже не учатся на одном потоке, и обвинения, что он его не слушает, абсолютно незаконны. — Я тебя прекрасно слышу. — Но не слушаешь! — Ты спросил, в каком году был подписан Канхваский договор. — Я спросил твой номер телефона. Уён расплывается в дурацкой улыбке и, хихикнув, подталкивает к нему свой телефон. На стекле трещинки, а корпус весь поцарапан. На доверчиво разлоченном экране — фотка щекастого младенца в шапочке с кошачьими ушками. Хонджун думает, что они похожи: Уён и младенец с обоев рабочего стола. — Зачем тебе мой номер? — А сам как думаешь? — Планируешь звонить мне каждое утро и говорить, что я самый лучший в мире? Хонджун не сразу соображает, что Уён краснеет, у него кожа смуглая, и его скулы не розовеют, а просто медленно темнеют на пару тонов. Он поджимает губы, отводит взгляд, ещё больше лохматит непослушные волосы. Шуршит листами самодельного теста на 50 вопросов, который Хонджун заполняет как попало в обед, неожиданно молча помечает неправильные ответы. — Так в каком году был подписан Канхваский договор, Джуни-хён? Уёнов тест Хонджун ожидаемо заваливает. *** — Сколько набрал? Сонхва вытягивает шею, подглядывая со своей парты в листы с тестом по истории, который их класс писал неделю назад. Хонджун плохо помнит, как решал его, потому что две ночи до него помогал отделению театра подгонять ханбоки к спектаклю на Чусок, но на титульнике рукой учителя небрежно выведено — 62. И это на 20 баллов выше результата, к которому он привык. Хонджун демонстрирует оценку Сонхва, пока он не свалился со стула от любопытства, и тот моментально высказывает своё одобрение большим пальцем, поднятым вверх. 62 балла — всё ещё маловато, и гордиться вроде бы нечем, но Хонджун гордится. Он радостно ёрзает весь урок, абсолютно не слушая скучную лекцию про убийство королевы Мин — матери Кореи, как назвал неё Уён в прошлую пятницу, а со звонком на большую перемену, едва дождавшись вечно возящегося со своими вещами Сонхва, уносится в кафетерий. Настроение у него приподнятое, и даже длиннющая очередь его не портит. — Представляешь, Сани считает Ёсана идеальным. Хонджун не сразу вспоминает, что Ёсан — это новенький студент, перевёдшийся в их школу с началом нового семестра и сразу же напросившийся волонтёром в кафетерий. Это из-за него теперь здесь не протолкнуться в обед: толпы девушек приходят беззастенчиво глазеть на него каждую перемену. На взгляд Хонджуна ничего идеального в Кан Ёсане нет: у него огромное родимое пятно у глаза, и зубы нижние кривые. И вообще у него нет чувства стиля. — У твоего Сани непритязательный вкус. Сонхва молчит, потупив взор и улыбаясь одними уголками губ. — Наверное, ты прав. Он и меня считает красивым… Его привычка себя унижать — раздражает. Хонджун фырчит, демонстративно оглядывая Сонхва сверху вниз. Высокий, ладный, с хорошей кожей и волосами, откровенно обожаемый всеми в школе, прилично учащийся. Умеющий красиво одеваться. У него есть всё, чтобы сиять утренней звездой, но он предпочитает прятаться за собственноручно выстроенной из своих недостатков стеной. — Бесишь. — Я лучше возьму нам поесть, пока всё не разобрали. Сонхва оставляет Хонджуна один на один с толпой щебечущих девушек. Он уходит в столовую, нервно вцепившись в ремень своей сумки, а Хонджун остаётся разглядывать кофейное меню, нацарапанное мелом на чёрной доске. Он не знает, что ему нужно, поэтому, когда до него доходит очередь, понизив голос до шепота, спрашивает совет у дружелюбно улыбающегося своей кривозубой улыбкой Ёсана. Кубики льда упруго бьются о пластиковые стенки большого кофейного стакана, сердце Хонджуна панически бьётся о грудную клетку, когда он проходит сквозь двери столовой. Внутри шумно, слишком светло и очень пёстро: сегодня пятница — день, когда можно прийти в школу без формы, и все одеты как попало. Смотреть больно. Он быстро находит стол, где Уён, с ног до головы завёрнутый во всё чёрное и драное, вроде ругается с Минги, ещё быстрее подходит и ставит перед ним благодарственный кофе. Кажется, Хонджун говорит Уёну — привет. Но это не точно. *** Бомджун — его старший брат — опять не приезжает на Чусок. Как и годом ранее он остаётся в Лос-Анджелесе с отцом, потому что в академии, где он изучает современные танцы, нет в это время каникул, а он не хочет пропускать занятия. Сидящая напротив Хонджуна мама старательно делает вид, что не расстроена. За обеденным столом их только двое, и еды, заказанной накануне из ресторана, для них слишком много. Часть Хонджун заберёт с собой в Сеул, как делает каждый год, но остальное она просто выбросит. Теперь, когда Хонджуну почти восемнадцать, они видятся редко, и она с особым вниманием спрашивает его об учёбе, о друзьях, которых у него нет, о курсовой работе по моделированию одежды. Его мама всю жизнь шьёт на заказ, и с ней всегда приятно делиться даже самыми безумными идеями. Растаскивая лук и морковь по бортикам тарелки, Хонджун увлечённо болтает: хвалится успехами и смеётся над дурацкими ошибками, показывает фотки с оценками последних тестов, почти честно рассказывает про дополнительные занятия, откровенно жалуется на Уёна. Жалуется на Сонхва. Снова ворчит на Уёна. — Тебе всё ещё не нравятся девушки, Хонджун? Ему четырнадцать, его родители развелись полгода назад, а Бомджун улетел в Лос-Анджелес к отцу погостить. Он должен вернуться через восемь недель, но Хонджун, как и его мама, уже тогда знает, что он никогда больше к ним не вернётся навсегда. Хонджун говорит, что ему не нравятся девушки, вечером, пока вытирает белым полотенцем трясущуюся от тревоги посуду, которую мама теперь моет сама, руками в жёлтых резиновых перчатках, чтобы не запускать полупустую посудомоечную машину. Две тарелки, салатник, две кружки, два набора приборов. Мама усмехается, закрывает воду и говорит — мне тоже. — Всё ещё не нравятся. Он неловко моет посуду сам. Без перчаток. Две тарелки, дюжина пиал для закусок, две стопки для соджу, два набора приборов. Всё в скользком жире и мыле. Мама рядом курит в приоткрытое окно, её невесомо обнимает дрожащая от осеннего ветра полупрозрачная занавеска. Мама не молода — Хонджун родился, когда ей уже было сильно за тридцать, но всё ещё красива. Он смотрит на её хрупкий силуэт, застывший у окна, и не знает, должен ли извиниться за то, каким родился. — Не забывай предохраняться. Его уши краснеют. Она тушит сигарету, закрывает окно. В комнате сильно пахнет табаком с ментолом и, едва ощутимо, её любимыми духами — лимон, дерево, жасмин. Хонджун беспорядочно расставляет посуду на сушилке. Будь Сонхва рядом, всё бы уже за него переделал. — И обязательно приводи своего парня познакомиться. *** Сонхва третий день прячется под одеялом на втором ярусе кровати и время от времени тяжело вздыхает. Иногда шмыгает носом. Очень драматично. Хонджун злится. Третий день он ходит в школу и обратно один, один ест в столовой, один готовит себе завтраки и ужины. Потому что Сонхва в очередном приступе нетаковости состриг свои длинные волосы, а потом ему не понравилось. Хонджун считает это глупым. И то, что состриг, и то, что теперь из-за этого разливается унылой слизью. — Твои волосы скоро отрастут. — Отстань. Хонджун отстаёт. Идёт в четвёртый раз до школы один, в четвёртый раз один обедает. Клубничным йогуртом и кофе со льдом из кафетерия. Ёсана оттуда “увольняют” сразу после Чусока, и бесконечных очередей больше нет. Хорошо. — Приветик. Один тут отдыхаешь? Уён плюхается с ним рядом на уродскую деревянную лавку в холле, его горячий бок прижимается слева к боку Хонджуна. Хочется отодвинуться, но дальше некуда, только на пол. Пол весь в следах чужой жизнедеятельности. Хонджун морщится и крепко сжимает учебник по истории, который собирался читать. У них завтра очередное занятие, а он ещё даже не открывал задание, которое Уён для него составил. — Я не отдыхаю. А ты мешаешь. — Присоединяйся завтра к нам в обед, хён. Одному наверняка скучно. Уён толкает его бедром. Таким же горячим как и его бок, плечо, всё. Место, которого оно касается, чешется, печёт. Хонджун хочет выйти из кожи, но выходит только из себя. Он говорит Уёну что-то едкое, что-то, что сам не может вспомнить спустя минуту, когда место рядом с ним уже пусто, но всё ещё тёплое. Его собственное тело тоже теперь очень горячее, лихорадочное. Грудь под рубашкой потеет. Уён в другом конце коридора уже беззаботно висит коалой на Сане — чересчур вежливом первогодке, о котором слишком часто треплется Сонхва. Смеётся над чем-то ярко и жмётся к чужой щеке своей. Хонджун оскорбляется, а утром назло Уёну на опроснике по истории получает низкий балл. *** — Вот. Держи. — Зачем? Уён с недоумением глядит на чехол для телефона, который Хонджун только что положил перед ним на парту. Красочный чехол, расписанный пару дней назад в очередном приступе прокрастинации, почти светится. Уён царапает ногтем рельефную из-за густо наложенной краски поверхность, глядит на Хонджуна. Его взгляд сложно прочесть, и Хонджун из-за этого чувствует укол недовольства за рёбрами. — Твой телефон выглядит стрёмно. — Тогда тебе следовало купить мне новый телефон. За дверью класса кто-то смеётся, звучит как закадровый смех в ситкомах на неудачных шутках. Хонджун супится. Ему не нравится, когда его выставляют идиотом. Уёну удаётся это мастерски. Хонджун тянется за чехлом, накрывает его чуть дрожащей ладонью. Ладонь Уёна резко опускается сверху. Широкая, горячая, тёмная. — Я возьму. — Я передумал. — Обиделся? Пальцы Уёна сжимают его запястье, мягко касаются внутренней стороны ладони, Хонджун отдёргивает руку и прячет её под партой. Капитулирует. Захваченный чехол скрывается в сумке Уёна. Уён клыкасто лыбится. — Спасибо, хён. *** — А вдруг что-то случилось? Сонхва маячит рядом, в его руках телефон с дурацким сообщением от его драгоценного Сани, от которого Хонджуна уже тошнит. Последнее время ему кажется, что они живут втроём: Хонджун, Сонхва и Сан, о котором Сонхва треплется не затыкаясь. — Уверен, он дома. Такие хорошие мальчики по ночам нигде не шляются. — Он же дружит с Уёном. Хонджун откладывает карандаш в сторону. Он разрабатывает эскизы для своего курсового проекта, и психоз Сонхва ему мешает. — Вдруг они вместе? Вдруг их избили? — Сонхва, тебе нужно моё разрешение ему позвонить? Тот замирает и дёргает резинку полиэтиленовой шапочки. Под шапочкой его волосы намазаны вонючей смесью для ускорения роста. Он выглядит нелепо в ней, но Хонджуну хватает ума ему об этом не говорить. — Не нужно. Что бы Хонджун ни говорил, ему всё-таки любопытно, и он греет уши, пока Сонхва, нервно расхаживая по комнате, считает длинные гудки. Ладони Хонджуна почему-то потеют, а дыхание замирает до тех пор, пока он не слышит озадаченное «Всё хорошо» с другого конца города. Он сразу же закатывает глаза, всем своим видом передавая Сонхва — я же говорил, а потом пищит, когда тот прищемляет ему пальцы дверью. *** — Ты уверен? Это же на всю жизнь. Они сворачивают на нужную улицу и неосознанно замедляют шаг, когда издалека становится заметна вывеска салона татуировки. Салон Halazia сегодня официально закрыт, но Хонджун знает кому позвонить, чтобы им с Уёном открыли старую скрипучую дверь. — Разве не круто иметь что-то всю жизнь? Хонджун звонит хёну своего старшего брата, дверь салона отворяется, Уён, вцепившись в рукав его толстовки, волочит его за собой внутрь как на буксире. Возбуждённый и радостный. Делать татуировки до совершеннолетия незаконно, но Хонджун умеет обходить запреты с детства, поэтому обзаводится двумя уже к шестнадцати. У Уёна глаза завидущие. Глаза как у кота из Шрека, и у Хонджуна не получается ему отказать. Уён, высунув язык от усердия, пишет на листке фразу, которую хочет перенести на кожу, Хонджун хихикает, исправляет в тексте ошибку. Уён, чуть зардевшись, уверяет, что не тупой. Хён старшего брата над ними смеётся, раскладывает на столике салфетки, перчатки, краску, сменные иглы. Вообще-то он студент медицинского, и рисует посредственно. Свои эскизы Хонджун делал сам. И Уён об этом знает. — Напиши ты. Он подталкивает к Хонджуну планшет с его каракулями. Уродливые буквы пляшут. Так не пойдёт. Такое носить нельзя. Но Хонджун толкает планшет обратно. — Это же на всю жизнь. Он повторяется. — Значит, я буду помнить тебя всю жизнь. Разве не круто? Уён тоже повторяется. Ковыряет заусенец на указательном пальце. Нервничает. Не круто. Хонджун тратит полчаса на то, чтобы написать — I’m never alone and I will never be. Выбранная Уёном фраза ему нравится, но он ни за что не признается. Хён старшего брата тратит час на то, чтобы перенести иглой готовый рисунок на спину. Уёну больно, он кусает губы, морщит нос и не стесняясь хнычет, когда тонкая игла бьёт ему по позвонкам. Он сидит на стуле полуголый, у него красивое развитое тело, и Хонджун с досадой признаётся сам себе, что стесняется смотреть на него прямо, и поэтому разглядывает оклеенную чёрно-белыми картинками стену. — Когда станешь известным, Джуни-хён, буду всем рассказывать, что ты сделал эскиз для моей татуировки. — Только не рассказывай никому до своего совершеннолетия, кто тебе её набил. Хён старшего брата, посмеиваясь, стаскивает грязные перчатки с рук, закрывает рисунок плёнкой. Кожа вокруг чернильных букв красная. Уён, всё ещё неодетый, крутится у зеркала. Он случайно ловит взгляд Хонджуна в отражении и показывает язык. Смеётся. Складывает из пальцев сердечко. Хонджун корчит мину. Пока Уён одевается, он втихую платит за его татуировку и жестами умоляет хёна старшего брата его не сдавать. Тот не сдаёт и говорит замершему перед ним в удивлении Уёну — с наступающим днём рождения. *** Он зовёт его в этнографический музей, пока они спускаются на первый этаж. Серые школьные ступеньки мелькают перед глазами, а тяжёлая сумка бьёт по бедру, когда Хонджун говорит — давай сходим вместе, мне нужна помощь. Ему по правде не нужна помощь с эссе об истории костюма, он уже всё написал, проштудировав парочку книг, которые прислала ему мать, но выставка красивая, он видел фотографии на сайте музея, и Уёну точно понравится. Хонджун хочет, чтобы понравилась. Уён в толстовке цвета адского пламени и пахнет чем-то торжественным, не будничным, в кои-то веки его лицо идеально выбрито. Он уверенно рассказывает Хонджуну про экспонаты, когда они тихо переходят от одной витрины со столетним нарядом к другой. Уён готовился, понимает он, учил историю ханбока специально для него, хотел ему помочь. Это знание превращает Хонджуна в дрожащее желе. На улице уже темно, и мерзко моросит, когда они выбираются из музея. Уён забавно ноет, он не выносит всей этой сырости, и забыл дома зонт. Торчащий из-под куртки капюшон его толстовки быстро намокает, но он всё равно идёт с Хонджуном до его остановки, с которой сам домой никак не уедет. Они шлёпают по лужам вдоль дороги, с одной стороны мимо них плывут разноцветные зонтики, с другой — спешащие автомобили. Уён берёт его за руку. Его ладонь тёплая и мокрая, и, чтобы она не выскользнула, их пальцы запутываются между собой. Уён предлагает срезать путь и утаскивает его куда-то в тёмные переулки, Хонджун мало гуляет и совсем не знает город, он идёт за ним доверчиво, не смотрит под ноги — только на резкий Уёнов профиль. Хонджун всё ещё считает его не очень красивым. Он так занят перебиранием всех его недостатков внутри своей головы, что не замечает ничего, что происходит снаружи, пока не спотыкается о какой-то шуршащий мешок. Хонджун испуганно пытается вернуть равновесие, а Уён визгливо смеётся. Почему-то в самое ухо. Его руки везде, обнимают Хонджуна крепко. — Я держу тебя, хён. Уён немного выше, понимает Хонджун, и вот-вот его поцелует. Он не знает, почему так решает, они стоят в какой-то подворотне, промокшие до нитки, и в этом нет никакой романтики. В нём самом нет никакой романтики, а Уён со своим огромным клювом по-прежнему некрасивый, но Хонджун пытается его поцеловать быстрее, чем тот поцелует его сам, потому что ему всегда во всём нужно быть первым. Он его пугает до чёртиков. У его страха несколько этажей, и Уён проваливается сквозь перекрытия один за другим, пока не догадывается толкнуть Хонджуна в грудь и сбежать от него в сырую темноту. Хонджун тоже от своих страхов надеется убежать, надеется оставить их мокнуть здесь без него, но мешок, о который он споткнулся в прошлой жизни, всё ещё на месте, а Уёна больше нет рядом, чтобы его удержать. Объятия асфальта неприветливые, грубые. Хонджун падает в них с разбега лицом, обдирает колени в дырах джинс. Крупные капли дождя бьют его по затылку, потом смывают грязь с разбитого лица. Он совсем не думает об Уёне и о том, что случилось — чего не случилось. Он с трудом находит нужную остановку в незнакомом районе, дожидается автобус, игнорируя косые взгляды. Всю дорогу до дома Хонджун думает, что Сонхва снова из-за него будет плакать. *** Он плачет. Слёзы капают одна за другой прямо на пришитые блестящие бусины и пропитывают чёрную ткань корсета, лежащего на рабочем столе под светом лампы. Ободранное об асфальт лицо щиплет, исколотые иглой пальцы дрожат. Хонджун как можно тише втягивает воздух хлюпающим носом, чтобы не разбудить спящего в спальне Сонхва. У того второй день высокая температура, и в том, что он опять болеет, виноват только Хонджун. На часах половина четвёртого ночи, а Хонджун шьёт. Не шьёт, ревёт. Будто ему снова тринадцать, а родители разводятся, и его мир рушится. Так глупо. Он знает, что всё проходит, и это тоже пройдёт, но слёзы душат его уже час, и грудь разрывает изнутри. — Хонджун? Что-то болит? Он всё-таки будит своим глупым горем Сонхва. Тот выходит из комнаты всклочённым и встревоженным, трогает нежно его блестящее от заживляющей мази и слёз лицо, гладит по обесцвеченным вчерашней ночью волосам. — Я всё испортил. Сонхва смотрит на расшитый искусственным жемчугом корсет, сравнивает со схемой вышивки, приколотой цветными кнопками к пробковой доске. Между ними нет разницы. — Но ведь всё хорошо. Знаешь, тебе просто нужно поспать. — Ты не понимаешь. Я всё испортил. И он никогда больше со мной не заговорит. Хонджун утыкается Сонхва куда-то в живот, в шёлк его пахнущей цветочным кондиционером пижамы. Он чувствует себя крошечным, беспомощным ребёнком, потерявшимся в большом торговом центре взрослой жизни, и очень хочет к маме. Как жалко. Сонхва гладит его дрожащие спину и плечи. — Если он с тобой заговорит ещё хоть раз, я его убью. *** Классная руководительница разочарованно цыкает, когда видит в пятницу его лицо. Напоминает про устав школы, предлагает написать заявление в полицию. Но Хонджун просто упал, и написать заявление он может только на свои ноги, не способные перенести его из пункта А в пункт Б без происшествий. Как и Сонхва, она ему не верит, она за свою практику видела много таких ярких детей, которые регулярно падают где-то на заднем дворе школы или в подворотнях. Сонхва ходит за ним как привязанный всё утро, глядит на всех волком, и никто не рискует подходить к ним ближе. Он всё ещё болеет, и вид у него неважный. Они прячутся с ним в школьных кабинетах, и Хонджуну кажется, что им снова по пятнадцать, и они новенькие в школе. Бесит. Он не понимает, от кого они скрываются, что прячут. Хонджун снимает капюшон толстовки, задирает подбородок с синяком выше. С ним всё в порядке, и он не сделал ничего плохого. Он не избегает Уёна, они просто нигде не пересекаются, ходят по разным коридорам, по разным этажам. Хонджуну не страшно его встретить. Он говорит себе — не страшно, но, когда замечает его на лестнице в холле, цепенеет от ужаса. Его ладони потеют, а к горлу подкатывает ком. Он не может сдвинуться с места. Сонхва совсем рядом, в соседнем кабинете, и он переломает Уёну кости на глазах у всей школы. Они с Сонхва это проходят три года назад. Два сломанных ребра у старшеклассника, строгий выговор с занесением в личное дело у Хонджуна. Он берёт ответственность за драку на себя, и Сонхва не отчисляют. Правду никто никогда не узнаёт. Не подходи. Уён останавливается от него в десяти шагах. Хонджун бросается бежать по коридору, как только видит боковым зрением Сонхва, распахнувшего дверь класса. Злого Сонхва. Он слышит, как там, уже за поворотом, на него орёт Уён, но не может остановиться, пробегает всю школу насквозь, до тупика около всегда пустой школьной библиотеки. Его дыхание сбивается, а икры горят. Он слышит звук погони. Хонджун вталкивает нагнавшего его Уёна в библиотеку. Резко бьётся дверь о косяк. — Какого чёрта тебе от меня надо? — Кто это сделал? Кровь Уёна на половину состоит из адреналина. Он теснит Хонджуна куда-то вглубь, толкает между стеллажами, загоняет в угол, с полок падают старые пыльные книги. Чего они только на своём веку не видели. — Кто это сделал? Уён не дает ему отвернуться, его пальцы трогают подсохшие царапины на скуле, трогают болячку на губе. Его пальцы путаются у Хонджуна в волосах. — Кто это сделал? Шоколадная крошка на его губе дрожит. — Я упал. — Тебя больше никто никогда не тронет. Хонджун от досады фырчит, запрокинув голову, бьётся затылком о полку стеллажа за спиной. Да почему никто ему не верит? Перед глазами всё расплывается. — Ты трогаешь прямо сейчас. Уён глубоко вдыхает и целует его. Мокро и больно. Раненную губу печёт, когда он задевает её своим клыком, ободранную щёку щиплет, когда трётся об неё носом. Всё в слюнях: губы, подбородок, мочка уха с серьгой. Уён ест его заживо. — Почему ты плачешь? Хонджун утирает лицо краем рукава толстовки. Во рту привкус чужого шершавого языка. — Ты ужасно целуешься. *** — Нос, оказывается, не мешает. Они лежат в темноте своей комнаты без сна. Сонхва ворочается на верхней кровати, Хонджун — внизу. В спальне холодно, в этой проклятой квартире всегда холодно, и он скукоживается под одеялом как можно компактнее, чтобы скорее согреться. — Чему не мешает? — Целоваться. Голос Сонхва почти не слышно, он слишком стесняется, чтобы говорить громче. Хонджун прыскает. — Вы с Саном целовались? — Он меня сегодня поцеловал. У дома. — А ты? — И я. Сонхва немного заикается, кровать скрипит, и его перевёрнутая растрепанная голова свешивается сверху. Его волосы здорово отросли, и похожи на тёмный ореол вокруг лица. — Как думаешь, я ему нравлюсь? Хонджун закатывает глаза. В темноте, наверное, не видно, но он старается. — Вы целовались. И не похоже, чтобы он убежал в ужасе сразу после. — Не убежал. Он же не Уён. Сонхва молчит. Его голова пропадает. — Извини. Спустя минуту он спускается вниз весь целиком. Его босые ступни неловко ступают на деревянные перекладины, за ним шлейфом тянется его одеяло. Хонджун, ворча, включает лампу для чтения, которой никогда не пользуется по прямому назначению. Ну какого чёрта. — Не могу уснуть. Он втискивается на свободное место на кровати Хонджуна. Слишком высокий для нижнего яруса, его макушка бьётся о перекладину, и вдвоём они хихикают в ночной тишине. Сонхва старательно превращает себя во что-то среднее между куколкой шелкопряда и одеяльным монстром. — Расскажи мне про Уёна. — Я думал, ты хочешь рассказать мне про Сана. — Я тебе и так про Сани рассказываю каждый день. А ты про Уёна — только ругаешься. Хонджун морщится. Зарывается носом в подушку. Пинает Сонхва. Он хочет спать, а не фильтровать для него слова. Уён звучит как ребенок, как что-то чистое, совершенно неконтролируемое и искреннее. Он стихийное бедствие и тихая гавань одновременно. Обидчивый, но быстро прощающий. Легкомысленный и слишком серьёзный. Самый обычный, но ни на кого больше не похожий. Шумный, прилипчивый, развязный. Замкнутый. Стеснительный. Он — одно сплошное противоречие, и Хонджун никогда в жизни не сможет про него рассказать Сонхва так, чтобы тот его понял. — Уён не такой, как ты думаешь. *** — Мы встречаемся? — Это так важно? Хонджун отвлекается от изучения карты Парижа, на которой последний час отмечает самые разные места, куда хочет сходить. Они с матерью летят туда на Рождество, и он собирается за неделю объять необъятное, даже если для этого понадобится совсем не спать. — Сан с Сонхва встречаются уже неделю. — Ты проиграл какой-то спор? — Мы не спорили! Уён возмущается искренне, со всей силы, его шустрая рука шлёпает Хонджуна по бедру и под этим предлогом остаётся лежать там и дальше. Сложно понять — приятно или нет. Хонджун ёрзает на диване немного. Отодвигается. — Тогда почему это важно? — Потому что, если мы встречаемся, только мне можно тебя трогать. — Никому кроме тебя это и так в голову не приходит. Его никто не трогает. Не касается нарочно или случайно, все вокруг знают, что он этого не любит, не терпит, и обходят стороной. Уён об этом тоже в курсе. Но он достаточно любопытный и смелый, чтобы проверять на прочность границы Хонджуна. Чтобы искать бреши в давно построенных стенах. — Не верю, что никто кроме меня не думает об этом каждый раз, когда тебя видит. Он быстро чмокает Хонджуна в щёку, потом в брезгливо дрогнувший кончик носа. В подбородок и в искривлённые надуманным неудовольствием губы. Много-много раз, как одержимый. Уён тяжёлый и целеустремлённый, старый диван осуждающе ворчит под ними, а рухнувший на спину Хонджун зажмуривается. Он старается дышать носом, когда Уён целует его шею, когда его горячие руки задирают край футболки. Хонджун старается дышать, потому что, парализованный глупым страхом, ничего больше не может делать. Он хочет исчезнуть. Не надо. Руки быстро пропадают. Очевидно испуганный Уён помогает ему подняться. Накидывает на него плед. Приносит дрожащую воду в высоком стакане. Долго молчит. Больше не касается. Боится. — Тебя кто-то обидел? Ему девять. Конец мая. Жарко. Он сам возвращается из школы домой на автобусе, потому что уже достаточно взрослый. Потому что родители слишком заняты, а Бомджун ходит на танцы после уроков. Он в коротких футбольных шортах и белой майке, последним уроком в среду физкультура, а ему всегда лень переодеваться. Автобус переполнен, час пик. Хонджуна зажимают со всех сторон, толкают огромные зловонные тела. Его кто-то лапает, быстро и жадно. А Хонджун ничего не может сделать. Он хочет исчезнуть, но ехать ещё три остановки. — Нет. *** Уён смеётся в другом конце коридора, Хонджун специально не оборачивается, нарочно не смотрит, он знает, что увидит, и ему это не понравится. Его это злит. Уён тискает Сана как игрушку, и тот пищит. Уён висит на Минги, и тот лыбится так, что глаз не видно. Уён, привстав на мыски, трётся щекой о щёку какого-то высокого одноклассника, имя которого Хонджун не помнит. Уён флиртует с девушкой со второго года обучения, и она от него отмахивается как от надоеды. Он и правда никогда не бывает один. — Тебя не бесит? — Что? — Что вокруг Сана всегда кто-то отирается? Сонхва поднимает взгляд от телефона и безошибочно находит глазами Уёна. Смотрит, как он крепко целует скорчившегося в притворной агонии Сана в щёку. Прикрывает смеющийся рот ладонью. — Ревнуешь? Это его язык любви, тебе придётся смириться. — Я не ревную Сана. — Я тоже. Звонок на занятия спасает от продолжения неловкого разговора. Хонджун раздражённо закидывает тяжёлую сумку на плечо. Уён случайно ловит его взгляд и машет рукой, прежде чем скрыться за поворотом. Как просто знакомому. Обычному парню, с которым он ходит в одну школу. Вполне осознанное недовольство прожигает дыру в желудке. Хонджун еле дожидается конца урока, чтобы вызволить свой телефон у учителя из общей коробки и написать короткое сообщение — мы встречаемся. Он утаскивает его после занятий в пустующий теперь по пятницам кабинет истории. Немного хмурый, немного дёрганный. Хонджун всё ещё не может привыкнуть к тому, что Уён настолько разный. С ним, с другими, с ним, когда они с другими. Сам Хонджун всегда одинаковый для всех, и для Уёна, наверное, это тоже проблема. Странно, что он никогда раньше об этом не думал. — Так мы встречаемся? Уён сидит на парте и ритмично бьёт пяткой по одной из ножек. Сердце Хонджуна быстро подстраивается под это стаккато. — Мы встречаемся. Он ладонью придерживает беспокойную ногу Уёна. Прямо там, где сквозь дыру его мешковатых джинс виднеется голая кожа. — И трогать тебе можно только меня. *** — Откуда у тебя это видео? Уён сначала пихает лежащего рядом с ним Хонджуна локтем, а потом тычет жирным от чипсов пальцем в экран ноутбука. Жирный отпечаток его пальца остаётся поверх иконки скачанного давно с YouTube того самого видео, где смуглые руки готовят жареный рис. Вкусный жареный рис. В этом нет ничего такого, но Хонджун испытывает что-то вроде досады, немного смущения. Он пересиливает желание захлопнуть крышку ноутбука, и, как ни в чём ни бывало, запускает документалку про Парижские музеи. — Из YouTube. Самая настоящая правда Уёна не удовлетворяет, он щёлкает по клавише пробела, и едва начавшаяся документалка на экране замирает. По окну стучат капли дождя. Отвратительная погода для второй половины декабря. Хонджун переворачивается на бок, опирается на согнутую в локте руку. Уён зеркалит его позу. Они играют в гляделки. Хонджун переживает, что с такого расстояния Уёну заметен его набухший прыщ на щеке. — Ты хорошо готовишь. И танцуешь. Переносица Уёна собирается гармошкой. Он проигрывает — отводит взгляд в сторону, куда-то на заставленные пёстрыми фигурками Лего полки Сонхва. — Спасибо. Хонджун снимает фильм с паузы, устраивается удобнее на животе. Он чувствует, что Уён смотрит на него, а не на ноутбук, и борется с внутренней чесоткой. — Спасибо, что не спрашиваешь, почему я бросил танцевать. Он не спрашивает, потому что Сан давно всё выболтал Сонхва, а Сонхва рассказал Хонджуну — он плохо хранит чужие секреты. Боязнь публичных выступлений не знакома Хонджуну, он вообще мало чего боится, но это не значит, что Уён не может её испытывать. Его чувства валидны, и он не собирается тыкать его в них носом. — Что тебе привезти из Парижа? — Французский поцелуй. Уён вытягивает в его сторону губы “уточкой”. Хонджун, смеясь, защищается от него ладонью. *** Старый танцевальный зал пахнет потными кроссовками и майками, средством для придания блеска паркету. Помещение плохо отапливаемое, холодное, но Хонджуну всё равно жарко. Они лежат с Уёном голова к голове на паркете, разглядывают испещренный трещинами потолок, держатся друг за друга мизинцами. Уён пахнет французским парфюмом, который привёз для него Хонджун из поездки. Приятно. — Кто тебя учил танцевать? — Старший брат. Пока не уехал в Америку учиться. — Ты хорош. — Я знаю. Хонджун дразнится, а Уён залепляет ему неловкую оплеуху. Они по-дурацки возятся на ледяном полу, опрокидывают случайно свои пустые уже стаканы из-под кофе, одаривают друг друга синяками на память, Уён верещит на всё здание, и этажом ниже, где проводят групповые тренировки для домохозяек, прибавляют музыку. Хонджун затыкает его громкий рот ладонью. — Нас выгонят отсюда и больше не пустят. — Тогда найду другое место для свиданий. — Так это свидания? А Сан водит Сонхва в кино и кафе. Уён прищуривается и щекотно кусает Хонджуна за ладонь. По-особому хитро укладывает его на лопатки, залезает сверху. Он замирает, ожидая от Хонджуна реакции, и из-за этого смешанные чувства. Немного досады, немного благодарности, немного сожаления. Хонджун дёргает Уёна на себя за ворот майки, и тот трогает его губы своей улыбкой. — Мы бы не смогли заниматься этим всем в кино или кафе. — Жалеешь, что встречаешься со мной, а не с девушкой? Он сам не понимает, зачем об этом спрашивает. Наверное, так выходит наружу его тщательно запрятанная даже от него самого тревога. Хонджун сначала теряется от собственной нелепости, а потом и злится. Близость Уёна делает его полным идиотом. — Вообще нет. В отличие от моих знакомых девушек, у тебя хотя бы есть что пощупать. Его широкая ладонь ложится Хонджуну на грудь и с силой сжимает. Красный до корней волос Хонджун скидывает ржущего Уёна на пол и бьёт до тех пор, пока в запертую на замок дверь зала не начинают стучать. Их всё-таки выгоняют. *** — У тебя здесь родинка. Уён целует его в шею, целует ключицу. Его ладонь неспешно скользит под рубашкой Хонджуна вверх. Почти не страшно, даже вроде приятно. Хонджун не знает куда деть руки, они мешают. Неловко. Уён целует его сквозь ткань в грудь, кусает. Почти не больно, ужасно чувствительно. Под коленку попадает джойстик от PlayStation Уёна. Вот это уже больно. Хонджун выдыхает резко и шумно, неуклюже елозит у замершего нервно Уёна на каменных от напряжения бёдрах. Провинившийся джойстик отлетает куда-то к стене, а Хонджун обнимает Уёна за шею, притирается к нему ближе, делит один глоток тяжёлого воздуха на двоих. Горячо. Всего полчаса назад они едва не подрались из-за глупой игры, и Хонджун запальчиво избивал Уёна диванной подушкой и плюшевым котом, которого сам же ему и сшил на прошлый День Детей, а теперь вот-вот сожрут друг друга заживо. В прихожей пищит автоматический замок и хлопает дверь, включается свет. Хонджун слетает с Уёна и почти переворачивается через низкий столик перед диваном, Уён прикрывается подушкой. Он растрёпанный, помятый, на шее — яркое пятно засоса. Хонджун суетливо застёгивает две верхних пуговицы, поправляет ворот. На рубашке мокрый след от слюны. — Кажется, я не вовремя. Навьюченный несколькими пакетами Сан смущённо топчется на пороге. Он вроде пытается выйти обратно в прихожую, потом — побыстрее пройти гостиную, в их с Уёном крошечную спальню. Его огромные пакеты любимого бренда одежды Сонхва цепляют все углы, сбивают миску с крошками от чипсов на дне, и Уён вопит. Под его ругань Хонджун спешно собирается домой. *** — Нам нужно переспать. Разбирающий сумку из продуктового магазина Сонхва роняет пакет мандаринов, и они рассыпаются по всей кухне, закатываются под стол и стулья, застревают под полочкой с бесконечным запасом моющих средств. — Я не собираюсь делать это с тобой. Сонхва, меняющий оттенки красного один за другим, остервенело принимается распихивать по полкам холодильника другие покупки. Качан невкусного салата, пять упаковок йогурта, кусок торта, майонез. Странный набор. Хонджун подбирает с пола один мандарин и сразу же чистит. Запихивает в рот половину, морщится. Кисло. — Я тоже не собираюсь заниматься сексом с тобой. Мне нужна будет свободная квартира на пару дней. Выражая свой протест, Сонхва захлопывает дверцу холодильника. Внутри что-то дребезжит. — Вы не будете делать это в нашей квартире. Хонджун взбирается на высокий барный стул. Сонхва проделывает то же самое по другую сторону стойки переговоров. Нервно молчит. Подтаскивает к себе вторую половину мандарина, аккуратно разделяет дольки. Съедает одну и кривится. — Это идея Уёна? — Уён не в курсе. У Сонхва негодующе раздуваются ноздри. Он сильно похож на свою мать, даже сердится точно так же. И занудствует. И поучает. Хонджун давным давно бы без него уже пропал. — Ты вообще уверен, что вы оба этого хотите? К чему так торопиться? Ты даже не познакомил его с матерью. Хонджун скрещивает руки на груди, закатывает глаза. Такое трепетное отношение Сонхва к теме его веселит и раздражает одновременно. — Уверен, он не будет против. Перестань, это же просто секс. Все это делают. Мнение Сонхва по этому вопросу его мало волнует. Даже если он откажется где-то переночевать, Хонджун придумает, как в обход банковской карты матери снять номер в отеле. Он уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения. — Мы с Сани уезжаем на зимние каникулы домой. Сонхва не смотрит на него. Крутит тонкое серебряное кольцо на среднем пальце — подарок от Сана на Рождество. — Собираешься познакомить его с мамой, чтобы смочь наконец трогать за задницу легально? Хонджун специально его поддевает, и Сонхва привычно поддаётся. Поджав зло губы, он швыряет в него мандариновые корки. — Мы едем каждый к себе. Так что обе квартиры будут свободны. Он решительно слезает со стула, заправляет прядь волос за алеющее ухо. Расправляет складки на любимом кардигане. Задирает подбородок. Тёмные глаза воинственно поблёскивают. Красиво. Хонджуну нравится, когда Сонхва бесится. — И задница Сани гораздо лучше, чем у Уёна. Хонджун смеётся. Ему абсолютно всё равно. *** Он сам зовёт его к себе ночевать. Звонит рано утром, едва за Саном закрывается входная дверь, и заманивает вечерним стейком. Хонджун рассеяно собирает сумку полдня, проверяет трижды, но всё равно забывает домашнюю футболку на сушилке. По дороге пытается купить пиво, глупо трусит в последний момент, меняет у самой кассы жестяные банки на упаковку жвачки и шоколадку. Злится. Купленная в автомате заранее пачка презервативов жжётся через карман, и приходится запихнуть её на дно сумки, прежде чем позвонить в домофон. Уён действительно готовит на ужин стейк. Он в хорошем настроении, поэтому носится по всей квартире как заведённый и загоняет Хонджуна за стол нарезать овощи для салата. Хонджун как попало кромсает ножом маленькие помидоры и тихо надеется, что его не заставят их есть. Уён целует его за ухом и говорит сипло — это так ужасно, что я сейчас заплачу. Он хихикает, а Хонджун, маскируя смущение, высокомерно закатывает глаза. Испачканный кровью томатов нож летит в салатную миску. Он сосредоточенно чистит зубы, проходится зубной нитью, полоскает раствором, машинально ищет застрявшую зелень — привычка, оставшаяся после ношения брекетов. Зубная паста оставляет на взятой у Уёна чёрной футболке белое пятно, и Хонджун быстро трёт его под струёй воды, пока не засохло. Теперь пятно просто мокрое. Отстой. На экране телевизора заставка Netflix, Уён валяется на разложенном вперёд диване с пультом и бесконечно перелистывает названия сериалов и фильмов, ища, что посмотреть. Они полчаса спорят, выбирая между новым сериалом про пиратов и корейской версией Бумажного дома, но так ничего и не включают, просто лежат рядом в темноте. В тишине. — Почему ты подарил мне конфеты в прошлом году на Белый день? Он чувствует, как Уён напрягается. — Откуда ты знаешь, что это был я? — Видел через окно на двери. — Я ошибся шкафчиком. Хонджун поворачивает голову, чтобы посмотреть на Уёна, тот невозмутимо глядит на него в ответ, и спустя мгновение они смеются из-за такой нелепой истории. Время уже позднее, и Уён сквозь сдавленный хохот выговаривает — тихо, стены тонкие. А потом — поцелуешь меня? Хонджун вдруг вспоминает, что у него были планы на сегодняшний вечер, и обтирает резко вспотевшие ладони о ворсистую обивку дивана. Он целует его сразу по-взрослому, наваливается сверху, придавливает собой. Терпит его запутавшиеся пальцы в волосах, терпит его неловкие руки на пояснице. Мозг работает как сумасшедший, подбрасывает разные сценарии, анализирует происходящее, каждое движение, каждый вздох. Хонджун перегревается. Неуклюже стаскивает с себя футболку. Его губы дрожат. Его пальцы дрожат. У Уёна тёмная дорожка волос ниже пупка. Намертво затянутые шнурки на поясе домашних штанов. Он не знает, что делать. Упрямо сглатывает комок паники. Уён скидывает его с себя одним рывком. Тяжело садится. Глаза дурные. Губы искусанные. Он быстро-быстро трёт раскрасневшееся лицо ладонями, откидывает со лба влажные волосы. Чему-то нервно ухмыляется и шумно выдыхает. — Давай не будем торопиться. У Хонджуна перед глазами всё красное и плывёт, и голова немного кружится. Кончики пальцев колет, от облегчения мышцы превращаются в какое-то желе, и он растекается по дивану бессмысленной массой. В голове теперь совсем пусто. Никакого навязчивого шепота его тревоги. — Ты не хочешь? — Мне семнадцать. Я хочу постоянно. Уён включает напольную лампу — ужасно безвкусный торшер с бахромой по краю, Хонджун на минуту слепнет. Из балконной двери сильно дует, и потная кожа быстро остывает. Надо одеться, но он даже не знает, где его футболка. Где-то под Уёном, наверное, или на полу. Собственная нагота при ярком свете смущает неуместностью. — Ты не хочешь со мной? — Я боюсь облажаться. Всё ещё сложно принять, что люди часто боятся сделать что-то не так. Хонджун, в основном, боится чего-то не сделать. Не попробовать. Не научиться. Не перебороть. Он приподнимается на локтях и с силой тянет из-под Уёна край обнаруженной футболки. Надевает задом наперед и долго возится, пытаясь перевернуть. Щёки всё ещё лихорадочно горят. — Не торопись. Уён осторожно помогает ему нормально одеться. Странно неуверенно обнимает поперёк груди, прячет лицо у него на плече. Его дыхание горячее, а кончик носа — холодный. Хонджун отстранённо чешет его за ухом. Как кота. — Не буду. *** Он просыпается, потому что крепко спящий Уён закидывает на него ногу. За зашторенным окном уже светло, и Хонджун принимается шарить свободной рукой в поисках своего телефона. На экране 09:30 утра, 14 марта, поставленный с вечера будильник отключен. Ещё укоризненно всплывает сообщение от Сонхва, и Хонджун смахивает его не читая. Зевает. Хлопает Уёна пару раз по заднице. — Какого чёрта ты отключил мой будильник? — Звенел. Разбудил меня. Уён глядит на него только одним проснувшимся глазом. Лохматый, опухший, с отпечатком цепочки Хонджуна на щеке. Хонджун прыскает и зажимает его нос двумя пальцами, чтобы быстрее проснулся. Раздаётся гундосое ворчание. Уён в отместку пинается. — Он и должен был разбудить, ты, вредитель. Мы снова опоздали в школу. — Почему ты такой красивый даже с утра? Несправедливо. Хонджун беспощадно спихивает его на коврик у кровати вместе с одеялом. Они сонно собираются, сталкиваются то тут, то там локтями, даже не пытаются торопиться, потому что уже безнадёжно опоздали. Уён демонстративно ворует его чёрную мятую рубашку из шкафа. Пижамную, вообще-то, но кому какая разница, она всё равно выглядит лучше всего, что он обычно носит в школу по пятницам. Хонджун покупает в кофейне у автобусной остановки для него горький кофе на вынос, пишет Сонхва, что голодный. В автобусе Уён шепотом на ухо ноет, что мёрзнет. Что хочет лето. Что хочет целоваться. Хонджун говорит — я тоже. Он стоит, прижавшись спиной к холодному окну, а Уён закрывает его собой от толпы, его рука тайно греется у Хонджуна под расстегнутой курткой. Он довольно улыбается чему-то. Всё такой же сумасшедше обаятельный, как и год назад. Школа встречает их ожидаемо запертыми воротами и испачканным забором в месте, где все опоздавшие или сбежавшие его перелезают. Там нет камер — к третьему году обучения Хонджун уверен, что специально, — и Уён целует его, прежде чем они выберутся из голых пока что зарослей. — Увидимся вечером. Они всё равно видятся весь день: в коридорах, в столовой в обед, во дворе на одной из перемен. Окруженный толпой одноклассников Уён корчит ему смешные рожицы из-за плеча. Хонджун делает вид, что не обращает внимание. Вокруг много всего интересного. Сияющий Сонхва в длинной джинсовой юбке, например. В классе уже никого нет, когда Хонджун заходит за своими вещами. Он опять задержался в приятной компании чертежей будущей выкройки допоздна. Сонхва давно уже уехал гулять с Саном. В личном шкафчике, как обычно, хаос: учебники, рабочие тетради, набор для чистки зубов, запасная футболка, три конфеты Ferrero Rocher в золотистой упаковке поверх всего. На конфеты приклеена записка — я не ошибся! И сердечко. Хонджун смеётся. Дурацкий Белый день, о котором он никогда не помнит. Дурацкий Уён, который ничего не забывает. Он быстро делает фото конфет на телефон и отправляет — оставить тебе одну? А потом почти сразу, пока не передумал — хочешь на выходных познакомлю с мамой? Уён открывает дверь. — Да.