***
Ястреб запирает за собой дверь: это единственная квартира, которую Комиссия не зарегистрировала в базе данных, и, технически, Ястреб нарушил пару-тройку уставов, когда умолчал о такой покупке, но зато теперь у него было хоть какое-то личное пространство, свободное от всего, что могло бы связать его с прошлой жизнью. Он не считает нужным докладываться о здоровье Старателю или Токоями, разве что чувствует себя виноватым перед мальчишкой, но ему не донесёшь, что без своих крыльев Ястреб бы лучше подох прям там — как герой, отчаянно сражавшийся за мир, — а теперь ему остаётся только слоняться по пустой квартире, потому что он абсолютно бесполезен, и шанса умереть героем уже не будет. — Как тесен мир, а? — голос Даби всё такой же глухой и хриплый, теперь, правда, немного более безумный. — Это надо говорить, когда случайно сталкиваешься с кем-то, скажем, в магазине, — Ястреб вешает куртку. Пока не особо хочется встречаться лицом к лицу с Даби, потому что он точно знает, что сдастся сразу, как увидит знакомые глаза, горящие синим пламенем. Синий — как символ образования метана при гниении органических остатков без доступа к кислороду. Они оба разложились до пылинки. Внутри и снаружи. — А не когда намеренно вламываешься в чужую собственность. — Ещё скажи, что не рад мне, — отзывается Даби, и Ястреб стискивает кулаки. Он медленно, насколько это вообще возможно, стягивает обувь, будто это поможет избежать встречи с Даби; неприятная правда в том, что Ястреб рад — и это заставляет тяжелый ком горечи застрять где-то в глотке, ведь не может же быть такого, чтобы герой радовался злодею. Чтобы (бывший) (крылатый) герой номер два радовался действующему злодею номер два, который лишил его всего. — Пошёл к черту, — лениво отзывается Ястреб, когда осознаёт, что больше нет причин задержаться в коридоре и не проходить к спальне, откуда и доносится голос Даби. — О, я в процессе, — смешок тонет в слабом эхе стен. Ястреб делает шаг навстречу неизвестности…***
…и неизвестность встречает его в виде распластавшегося звездой по кровати Даби. Его длинные ноги свисают с края, а полы этого ужасного плаща, который, кажется, прирос к нему намертво (хотя это и неправда; уж Ястреб по личному опыту прекрасно знает), болтаются у самых половиц. Пока что Ястреб не сдаётся — но лишь потому, что глаза Даби закрыты: не видно затягивающей мрачной синевы, под которой ничего, кроме пустоты. — Зачем ты здесь? — спрашивает Ястреб, скрещивая руки на груди, будто пытаясь защитить горящее шрамами имя, скрытое под одеждой. — А сам не в курсе? Метки ведь не появляются у одного носителя. Всегда двое. Как болезнь. Вирус. — Ты за этим пришёл? Ну, плохие новости: вряд ли это имеет зна… — Кейго Таками, — прерывает его Даби грубым тоном, — думаешь, я узнал твоё имя, потому что покопался хорошенько? Ну, что ж, это тоже, но у меня метка появилась давно. В тот раз, когда мы впервые встретились, помнишь? Ты так посмотрел на меня, будто… О-о. Это невозможно забыть. Ястреб весь краснеет — не то от ярости, не то от смущения, потому что всё сказанное Даби — правда: едва завидев среди лиц Лиги этого Даби, он уже знал, что попытается забраться к нему в штаны — а почему нет? Даби симпатичный, горячий, ха, а доверие подкупить можно разными способами; трахаться с Шигараки? Упаси боже. Тога — школьница, Твайс слишком безумный, о Спиннере и говорить нечего… Вообще-то до того, как Ястреб увидел Даби, у него и мысли не возникало, чтобы залезть в постель ради прикрытия, но это было хорошим оправданием, чтобы закрывать глаза на очевидные чувства. И, видимо, Даби не стал делать ничего такого — его глаза были открыты с самого начала. — Моё тело на восемьдесят процентов потеряло чувствительность, но метку я ощутил хорошо, даже слишком. Так что я понял. А вот ты — нет. Пришлось раскрыть птенчику глазки. — Отлично, — хмурится Ястреб на прозвище. Он же теперь кто угодно, но не… Блять, даже Ястреб уже и не его имя. — Показал? Можешь уёбывать. Есть метка, нет метки — без разницы, ты же это понимаешь? — Мало вам в Комиссии рассказывали, — смех Даби скрипучий и грубый, — давай, иди сюда. Тебя ждёт сказка. Ястреб думает. Если Даби в курсе о его квартире, которая скрыта даже от назойливой Комиссии, значит… А что это значит? Хорошо, другой вариант: Даби мог убить его ещё на пороге — Кейго ведь теперь абсолютно беззащитный, бесполезный, никто даже бы о нем и не вспомнил, а Комиссия с радостью принялась заминать дело, стирая из истории кого-то там крылатого героя. Да и сейчас столько возможностей убить. А ещё… Это как магнетизм: Ястреб ощущает каждой клеточкой тело влечение к Даби — это не то, что было в тот, первый раз, нет, тогда было просто желание, а теперь? Это что-то большее, что-то, для чего нет слов, чтобы описать, и поэтому Ястреб делает шаг, второй, третий… Даби устало вздыхает и поднимается; на секунду кажется, что вот он — конец: Даби просто игрался с ним, хотел проверить, пойдёт ли птичка в объятия змея, но всё обходится. Даби просто тянет Ястреба за руку, чтобы тот упал рядом на скрипучую постель, которую Ястреб никак не мог заменить нормальной. Вой пружин, обычно такой раздражающий, фоном мелькает на задворках сознания. Ястреб слышит, видит, чувствует только Даби. И ему это нравится. Они лежат лицом друг к другу: так близко, что видно каждую шероховатость на выжженной плоти Даби, и Ястреб поднимает руку, чтобы коснуться скоб, разделяющих мёртвое от живого. Даби перехватывает запястье, но не отстраняет — просто поглаживает. Столько нежности в обычных жестах, что Ястреб вот-вот задохнётся собственной слабостью. — Метки — мутация, которая спит в каждом так же, как и причуда, но, в отличие от причуды, просыпается редко, очень редко, — Даби сужает горящие глаза, а Ястреб всё так же продолжает исследовать кончиками пальцев его лицо, — и это не подарок, Кейго. Это проклятье, а знаешь почему? Если ты не будешь с человеком, чьё имя у тебя, — Даби отпускает его запястье и касается центра грудной клетки, на что Кейго тяжело выдыхает, — под сердцем, то жди беды. Ты же на своей дрянной работёнке видал нариков, не так ли? Ломка — вот, почему они срываются. То же самое случается с людьми, которые противятся меткам. Ломка, но примерно в десять раз мощнее. Дело не в физической близости, я даже не о сексе, нет, дело в том, чтобы перестать отрицать чувства. Не только свои, но и чужие. Понимаешь? Голос похож на патоку. Он грубый, прокуренный и слишком отдаёт безумием, но для Ястреба слушать Даби — всё равно что вкусить амброзию. Ломка. — И ты осознал чувства внутри себя, когда я выжег чёртовы крылья, — продолжает Даби. Его рука перемещается на спину Яс… Кейго. Без крыльев — Кейго. На спине разгорячённая от причуды ладонь приносит боль, ведь шрамы ещё свежие, вряд ли они вообще когда-то затянутся, но сейчас — пик чувствительности, поэтому Кейго с болезненным выдохом вжимается лицом куда-то в шею Даби. — Я лишил тебя самого дорого, а ты понял, что простил. Что самое дорогое — вот же оно. — Самоуверенный сукин сын, — шипит Кейго, — ты только что назвал себя самым важным человеком в моей жизни? — А разве это не так? Кейго ведёт носом по голой коже: здесь она сожжённая, это ощущается слишком хорошо, даже на секунду мерещится запах сгоревшей плоти, но это, конечно, просто иллюзия, кожа Даби ничем не пахнет, зато на ощупь она отличается — шершавая, грубоватая, едва заметно бугристая. По-прежнему ничем не пахнет, но Кейго всё равно делает вдох, потому что, может, буквально — ничего нет, но Даби — это всё равно такой же дом, каким был в самом начале, и Кейго не собирается отказываться от такого простого способа успокоиться. Он сам не знает, что заставляет его сказать: — Нет. Одновременно с тем, как Кейго выдыхает последний слог, в рёбра вспыхивает пожар такой силы, что он от неожиданности вскрикивает и хочет отстраниться, но Даби, просунувший вторую руку под боком Кейго, держит крепко. — Чувствуешь? Вот что бывает, когда ты пытаешься лгать мне, птенчик, — сухие губы (или то, что осталось от них) касаются макушки. Ястреб всхлипывает. — О, прости, ты уже не птенчик. Ястреб… Кейго. Как же Даби сильно влияет на его восприятие себя. — Итак, повторю вопрос: разве это не было правдой? — Издеваешься? — Отвечай, Кейго. — Д-да, — слова даются тяжело, — это правда. — Делов-то. Даби ещё что-то шепчет, но Кейго, проваливающийся в сон, едва может различить…***
«…просыпайся», — первое, что слышит Кейго, когда немного приходит в себя; голова гудит, а спина начинает ныть ещё сильнее, чем раньше, и он неосознанно сворачивается клубочком, лишь после замечая, что лежит на чьих-то коленях. Чьих-то… Драные штаны, а в шлейках какой-то панковский ремень, будто специально созданный для бунтующих подростков. — Даби? — спрашивает Кейго, хотя и так знает ответ. — Нет, королева Англии, — бурчит Даби, а не английская королева, черт возьми, и откуда в нем столько сарказма, — просыпайся, пташка, надо уходить. Слышишь? Если не уйдём сейчас, потом может быть поздно. — Куда?.. Глупый вопрос. Кейго и сам в курсе. — В твой новый дом.***
Новым домом оказывается Лига… …или её остатки. Впервые Кейго встречается с Тогой в тот же день, когда Даби, протащивший его через весь Токио, бросает на диване очередного заброшенного бара: может, уровень Лиги подрос, но, кажется, некоторые вещи никогда не меняются. Тога, раньше мелькающая тут и там, задававшая сотни вопросов и весело гадавшая по линиям на ладонях, теперь смотрит холодно, почти со злостью, но больше всё-таки — печально, и Кейго сглатывает, когда она садится в кресло напротив, листая какой-то цветастый журнал. Даби кому-то звонит — сразу после уходит, напоследок коснувшись плеча Кейго, и оставляет их наедине, будто намеренно. Может, вовсе не «будто», кто ж его знает. Кейго хочется снова стать маленьким и незаметным. — Прости, — шепчет Кейго, едва узнавая собственный голос. — Думаешь, извинения помогут? — Тога даже не отрывается от журнала. — Ты лишил нас друга. Ты предал, а ведь Твайс тебе искренне верил, но нет, тебе обязательно было… Она стискивает пальцы, под которыми глянцевая бумага сминается слишком легко. Кейго осторожно заглядывает ей в лицо — издали не так страшно — и видит влажные от слёз щёки, слипшиеся ресницы и покрасневшие глаза. Тога со злостью трёт ладонью лицо. — Ты ведь мог оставить его в живых, — голос тихий-тихий. — Знаю. Тога, я… …сожалею? А он сожалеет? Кейго снова смотрит на Тогу. — Я правда сожалею, — заканчивает он, потому что да, — если бы мне позволили переиграть, я бы не стал этого делать, но прошлого не изменить. Извинения не помогут, ты права, я лишь хотел, чтобы ты знала. — Ты говоришь так из-за Даби, — невесело фыркает Тога, наконец-то сложив журнал на коленях и глядя Кейго прямо в глаза. Мурашки бегут по спине. — Неспроста он тебя снова привёл, ведь так? Он не говорил мне, наверное, и Шигараки не говорил, но мы все понимаем, что происходит что-то странное между вами двумя. Твайс тоже понимал, он всё рассказывал мне, как хорошо, что Даби кто-то смог вытерпеть. В груди по-странному тяжелеет. Кейго не плакал — никогда, по крайней мере, в этой жизни точно; слёзы он оставил там, в отцовском доме, но сейчас отчего-то появляется ком в глотке — не такой, что был в момент, когда Даби сжёг крылья, не такой, что был в момент, когда появилась метка. Это что-то совершенно иное, и, наверное, так и ощущается раскаяние, потому что Кейго чувствует, как слеза скатывается куда-то к подбородку. Боже. Как же он ненавидит себя: и за геройство, и за злодейство. Ему нигде нет места — не теперь. — Но, — Тога поворачивает голову в сторону и смотрит в тёмное никуда, — думаю, Твайс простил бы тебя. Ну, часть его — точно. Поэтому и я… прощаю. Даби не стал бы приводить предателя снова. Так что… мир, Ястреб? Он тяжело сглатывает. — Пожалуйста, зови меня Кейго. И это — как знак смирения. Мир среди войны.***
Даби возвращается поздно: к этому времени Кейго успевает уснуть на диване, а после проснуться, чтобы обнаружить на себе какой-то старый плед; Тога всё так же рядом — но теперь не на кресле, а на диване, около Кейго, и нет других вариантов, кто же мог его накрыть. Это трогает настолько, что сердце снова сжимается. Тога всё ещё держится поодаль, хотя раньше всегда липла к нему, но вряд ли хоть что-то будет как раньше. — Поговорили? — спрашивает Даби, стягивая плед, чтобы накрыть свернувшуюся у подлокотника Тогу. — Так ты всё-таки специально сделал это, — шёпотом отвечает Кейго не на вопрос, а на собственные догадки. — Может быть, — Даби пожимает плечами, — пойдём? Покажу тебе нашу комнату. «Нашу комнату» — Кейго нравится то, как это звучит. Нашу. Их. Совместную. Он кивает… …и берет Даби за руку.***
Спать не хочется; Кейго лежит спиной к Даби, который крепко обнимает — а может, просто прижимает — его руками и в бессмысленных нежных ласках водит губами по шее сзади, явно уже готовясь отрубиться — это очевидно по замедляющемуся и постепенно становящемуся более равномерным дыханию. — Ты не жалеешь? — О чём? — голос ещё более хриплый, чем обычно, и очень-очень тихий, хотя Даби и не шепчет. — О том, что это я. Даби хмыкает, а затем просит повернуться лицом. Кейго покорно перекатывается на другой бок, сталкиваясь с ним нос к носу. — Я сожалею о многом, — говорит Даби, прижимая руку Кейго к своей голой груди, прямо там, где навсегда застыло шрамами имя; его сердце бьётся едва заметно и медленно, но бьётся, и это почему-то успокаивает. Кейго гладит границу между прошлым и настоящим — скобы. — Но не об этом. А вот ты? Что ты чувствуешь? — Я?.. — глупо переспрашивает Кейго, задумавшись и на миг переставая изучать кожу. — Не знаю. Много всего. Так много всего, что сложно сказать точно. Но… Он замолкает и смотрит в синие глаза Даби. — Думаю, я люблю тебя. Этого достаточно. — Это не любовь. Просто физиология. Мы не можем друг без друга — вот и всё. — Хочешь сказать, что не любишь меня в ответ? — криво усмехается Кейго, снова окунаясь в боль. Почему-то неприятно думать, что Даби может не любить его. — Или что мои чувства неискренние? Пошёл ты, Тойя Тодороки. В жизни больше не дождёшься в свой адрес чего-то приятного. — Как быстро ты от неуверенного «думаю» перешёл к такому, — смех у Даби сорванный, — легко же тебя провоцировать, Кейго Таками. Не думал, что скажу это когда-то хоть кому-нибудь, но я люблю тебя. Хорошо? — Не очень, — бурчит Кейго. — Дай мне уже поспать нормально. И не думай об этом.***
Удивительно: лишь потеряв крылья, Кейго обретает свободу.