see you in...

Куроо спотыкается о камни, запутывается в собственных шнурках, вдруг ставших такими длинными, что можно завязать петлю и сунуть в нее потрепанную голову. Он прикуривает сигарету у кирпичной стены, давится дымом и выглядит ни капли не романтично. Он чувствует себя растерзанно, больно и кровоточаще, ещё один взрыв — и Тецуро сломается пополам. А после сложите в чемодан и забудьте, можете отправить в Стокгольм скорой посылкой. Иначе — разложение, зловоние и уйма мух. Омерзительно. Он путается в поворотах, путается в мыслях и собственной надобности, потому что уже давно все катится к чертям. Бредет вдоль громко молчащих коридоров, постоянно мерцающих и готовых сдохнуть лампочек.       — Что с лицом? — Дайшо нарочно бросает камни в спину. Может быть, раньше, Куроо разбил кулаки, смазал паршивую улыбку с лица змеюки и зашил этот рот навсегда кривым швом, даже не стараясь.       — Ещё десяток трупов в холодильнике, — Тецуро идет медленно, сильно горбится и считает стыки на грязной плитке, пряча кулаки в карманах белого нет, теперь уже серого халата. — Говорят, там месиво.       — Террористы постарались… Благо, Куроо не привередлив, его уже не тошнит с этих видов, уже давно все-равно. Рыться в чьих-то внутренностях — что-то обыденное, ставшее привычным. Это как почистить зубы, запить горьким кофе, выкурить парочку тяжелых и заесть жвачкой без сахара с тонной мяты. Тецуро накручивает рамен на палочки, когда мобильный вибрирует, долго и протяжно. В конце концов, старенький 6s устаёт кричать, сдается. Приходит смс. «Бо.» Это не учебная тревога! Новенький судмедэксперт секси…

передерни и успокойся

Куроо чиркает в потрепанном журнале, стараясь не думать, что всем плевать и читать это никто не будет. Устало трет глаза, скатывается по спинке стула и опускает вниз руки, вытягивая длинные ноги к выходу. Можно выносить.       — Вы в порядке? С тех пор — нет. С тех пор голова болит ещё сильнее, руки в мандраже никак не успокоятся, кадык дергается. Куроо впервые за столько лет снова нервничает и всему виной появившийся в этих грязных стенах Акааши. Этот чистый, спокойный, до тошноты вежливый и обходительный. Правильный, с прямой осанкой и ровным почерком. Он не пьет кофе, правильно питается и всегда вкусно пахнет. Он отлично ладит с Кенмой, тем самым нелюдимым и тихим, предпочитающим живым — трупы, потому что они не такие болтливые. Вытерпел и даже усмирил ураган Бокуто, готового снести весь морг к чертям. Казалось, даже ядовитая змея Дайшо уползла в свой темный угол и не высовывалась. Акааши Кейджи сраный волшебник, иначе Куроо не знает, какого черта происходит в этой богадельне. Каждое утро теперь начинается с улыбки, встречающего у черного хода Акааши, а дальше любезно купленный чёрный кофе и пятиминутная беседа, пока Тецуро потягивает сигарету. Пять минут и Кейджи исчезает, возвращая в привычное утро — где мрачный коридор, тянущийся в бесконечность, битая плитка, Сугуру и гора трупов. Куроо понимает не сразу, со временем, ведь забытые чувства, спрятанные когда-то в ящик кажутся невозможными. У Акааши был запасной ключ, и он не стесняясь сорвал оковы. Кажется, на ночном дежурстве. В кабинете мерцала лампочка, раздражающе и не прекращая. Кейджи заполнял никому не нужные бумаги, лист за листом, будто заняться больше нечем. Куроо бесцельно тыкал по экрану мобильного, хотя на деле — слушал. В коридоре скрежетал металл отопительных труб, кончик ручки царапал бумагу, вместе с тем голос Акааши прозвучал неслышно:       — Что вы делаете сегодня вечером, Куроо-сан?       — Куроо, — поправляет Тецуро, отрываясь от надоевшей игры. — Ничего, — шёпотом, — совсем.       — Поужинаем месте?       — Конечно. С тех самых пор, с того вкусного риса карри, с разговорившегося Акааши, с падения звезды и глупого желания начался отчет. Злосчастный таймер все пищал, выбивая из колеи, но Куроо было плевать, он держался из последних сил. Он отвлекался на бездонный океан, ровные губы и завитки темных волос. Он не дышал от холодных рук, пробравшихся под теплое пальто; от горячего дыхания на шее и внимательного взгляда. Так знакомо и так гулко билось сердце, оттаявшее спустя долгое время, а мир обрел краски. Оказалось, небо не такое серое. С Акааши просто. Он не задает лишних вопросов, заботится, будто в его глазах Тецуро бедный и несчастный. Но Куроо не против, не против вкусного завтрака, горячего кофе и не менее горячащих поцелуев. Куроо не держался за края, утопая в этом идеальном Кейджи, позволяя себе всё, что хочет. Акааши его никогда не останавливал. Он изгибался, обвивал шею, царапая плечи, позволял кусать мраморную кожу до красных пятен, сковывать запястья, облизывать шершавым языком ушную раковину и мазать губами по скулам. Кейджи сам подписал этот контракт и не жалуется. Куроо холоден, но нежен, на его губах табак и мятная жвачка, на голове сплошной хаос, соответствующий внутреннему состоянию, а об его взгляд точно мог разбиться Титаник. Тецуро курит на балконе, смотрит на ночное небо через открытое окно и тяжело вздыхает. Шум в голове раздражает, порой и правда хочется выстрелить себе в голову, чтобы не мучиться. Приятное тепло окутывает спину, длинные пальцы скользят по торсу снизу вверх, а по лопаткам рассыпаются поцелуи. В этом весь Акааши — чувствует, когда плохо. Утро паршивое, небо безнадёжное и моросящий дождь точно смеется над Куроо. Он прячется под козырьком, чиркает зажигалкой, привалившись к стене и долго затягивается.       — Ты хоть когда-нибудь улыбаешься? — Дайшо осторожно выползает, пряча руки в карманы и дрожит плечами. — Такое лицо…       — Улыбаюсь, — хмыкает Куроо. — Всем, кроме тебя. — Медленно ведёт взглядом по мокрому асфальту, тлеющей сигарете, слышит скрип чужих зубов. — Ты ведь должен быть в отпуске?       — Все никак не могу выбраться, — усмехается Сугуру, морщась. — Не отпускает…       — Проси лучше, — окурок летит в мусорку, а Куроо возвращается к работе. Маска, перчатки, скальпель. Чужие ребра, прячущие мертвых бабочек, прокуренные легкие и остановившееся сердце. Акааши точно пожалел бы этого парня — бледного, светловолосого и высокого, вероятно мечтавшего жить лучшей жизнью. Но Куроо не жаль, он холоден ко всему в своей жизни, потому что так проще. Просто не думать о чьих-то мечтах и желаниях, запираясь в сейф. Он выбирается редко, по зову Кейджи, но сейчас — ни за что. Куроо остается в ночь один, снуется по коридорам, не оборачиваясь. Будто мертвые способны что-то сделать… Конечно, нет. Около двенадцати пытается дозвониться Акааши, который все не берет трубку, а эти гадкие гудки только усугубляют положение. Тецуро бредет в кабинет, падает на диван и хватается за голову. Боль отдает глухими стуками, скручивает извилины, что хочется завопить. Вместо этого — Куроо скрипит зубами, царапает и без того старую обивку дивана и тяжело дышит. Так бывает, он привык к этим приступам, нужно просто успокоиться. Придет Акааши и все будет хорошо. Акааши приходит около пяти, к тому моменту Куроо уже крепко спит. Мягкий поцелуй в щеку и нежные поглаживания по плечу заставляют приоткрыть глаза. Куроо смотрит с прищуром и расплывается в улыбке, присаживаясь и сгребая Акааши в объятия. Он прячет нос в его шее, вдыхает успокаивающий аромат малины с гибискусом и мажет губами по мягкой коже, оглаживая спину. Красивый, какой же…красивый.       — Спишь на посту? — Акааши посмеивается, поглаживая непослушные волосы, а Куроо облегченно мурлычет. — Снова голова?       — Ага, наверно мертвецы прогоняли, но я почти устоял, — шепчет Тецуро в губы, трется носом о подбородок и нагло прикусывает кожу на щеке.       — Герой, — кивает Акааши и снова пропадает. В потоке рабочих часов, где-то далеко: прямо по коридору, налево, в подвал и запутанными ходами к светлому кабинету. До конца дня он просидит там, выходя лишь на обед, а после снова вернется к Куроо, забывая о разлагающихся трупах, чужих мертвых бабочках в животе и других дурацких болячках. Куроо режет филигранно, сантиметр за сантиметром, лишь бы не повредить внутренности. Из таких важных и чистых легких капает кровь, размазывается по ботинку и приходится звать на помощь Кенму.       — Блядские ромашки, — ругается Кенма.       — Не любишь цветы?       — Будто ты не знаешь. Нет, Куроо не знает. Он вычеркивает прошлое из жизни так же легко, как режет трупы. Кенма ему больше не интересен, вроде старой игрушки, пылящейся на полке. Благо, что ему на самом деле тоже плевать. И Куроо уходит курить, оставляя замершего Кенму над цветущими легкими. Тецуро пересекается с Бокуто, перемолвившись парой слов, в последнее время он угрюмый и почти не говорит. И так даже лучше, потому что Куроо ненавидит шум. Домой они возвращаются поздно, Акааши виснет на предплечье, практически засыпая, ведь сегодня непростой день. Куроо почти не смотрит на дорогу, только на Кейджи в свете фонарей, его кожа бледная, но невероятно красива и отчего-то именно сейчас Тецуро решается произнести то, что давно не говорил.       — Я тебя люблю. — Акааши смущается, хватается за руку Куроо и останавливается. — И я хочу, чтобы ты остался со мной навсегда. Тецуро не помнит улыбки ярче и искреннее. Никто из тех, кто был с ним раньше не выглядел таким счастливым и умиротворенным. Кейджи ведёт ладонью вдоль шеи, запускает пальцы в волосы и просто подаётся вперёд. Куроо целует первым, губы Акааши холодные, но оттого не менее прекрасные. Акааши засыпает и Куроо приходится нести его на руках. Его голова покоится на плече, ладонь на груди. Теперь все правильно, Куроо не одинок, Акааши всегда рядом, всегда молодой, красивый и умиротворенный. Он готов касаться гладкой кожи вечно, брать нежно и чувственно, а после засыпать, прижимая к груди и перебирая гладкие пряди. Он никуда не денется. Взгляд тот же — глубокий океан, только теперь безжизненный. И каждый день теперь выстроен как надо. Куроо целует Акааши в лоб, щёки, умывается и запивает горсть таблеток крепким кофе, зажевывая отвратительный привкус горечи, расплывающийся в гортани, жевачкой. Он медленно идёт, не торопясь, у входа наталкиваясь на Дайшо и закуривая.       — Сегодня ты не разговорчив.