Наказание

      Темнота. Пустота. Тяжесть. Вот, что сейчас чувствовал Воскресенье. Он не знает сколько прошло времени с момента его «убийства». Час? Два? Неделя? А может пару недель? Смысл было гадать? Последняя мысль перед смертью: «А может я увижусь с сестрой?» Но он еще не знал, что его могло ждать.              Вроде бы он умер. А вроде еще в состоянии дышать, двигаться и издавать какие-то звуки. Вроде он еще способен чувствовать, и сразу же по телу пробегает дрожь. Где бы он не находился, здесь было довольно прохладно, и даже «одеяло», что ему любезно предоставили, не спасало от холода. А может это и страх окутывал его. Страх перед неизвестностью. Он не мог видеть, как и толком шевелится. Глаза были закрыты тканью, а руки связанны. Воскресенье попробовал дернуть ногой, и тут же раздался металлический звон.              «Чудно, меня еще и на цепь посадили, как собаку» — подумал светловолосый про себя. Ему хотелось снять эту гребанную повязку, развязать руки, а затем посмотреть в лицо этого мудака. Схватить его шею и душить… Душить… Душить до потери сознания. Сначала он убил Зарянку. Решил и от него избавится?              «Гребанный ты ублюдок, Галлахер. Давно нужно было тебя под стражу взять» — Воскресенье ругался редко. Если только про себя, и то, когда его окончательно выводят из себя. Злость, ненависть — эти выражения его лица дано ни каждому увидеть. Вернее, все думали, что эти эмоции напрочь отсутствовали у парня.              — Очнулся? — раздается знакомый голос. И Воскресенье узнает его из тысячи. Единственное, в чем он был не уверен, настоящий ли это голос этого придурка. Или тоже взял от кого-то. Хотя сейчас он ни в чем уже не уверен.              Он стоял где-то рядом, но и в тоже время казалось далеко. Может быть, это с его чувством восприятия играли. Обманывают, чтобы еще больше запутать. Воскресенье снова дергается, пытаясь хоть как-то присесть, принять сидящее положение. Тело не слушается. Его тянет назад, на подушку. О Эоны, где черт возьми он находился? В мире грез не было кроватей, а в отеле свою спальню он точно бы узнал.              Галлахер подходит к кровати и садится. Он осторожно касается рукой щеки Воскресенья, притягивая его лицо на себя, а затем проводит пальцем по нижней губе, слегка проталкивая палец в рот парня. Тот реагирует не сразу. Его сознание плывет, и порой он просто не понимал, что происходило.       — Убери руки, поганец! — прошипел Воскресенье.              — Оу, маленькому принцу не нравится, когда его личико трогают? Может тогда так, — другой рукой Галлахер прикасается к крылу. Ему достаточно немного провести пальцами по нему, а затем сжать одно из перьев, и снова погладить. Воскресенье сначала злится. Но мужчина прекрасно знал, насколько чувствительные крылья у этого избалованного ребенка.              — Прекрати! — кричит парень, смущаясь. Его лицо приобретает слегка розовый оттенок, а дыхание учащается. Черт, он слишком многое доверил этому псу. Они знакомы не первый год, да и друг другу были не чужими. Воскресенье и раньше позволял трогать свои крылья, но только ему, и то, когда хозяин этого захочет.              — Прошу тебя, не надо… — тихо стонет Воскресенье. Он пытается отдернуть крылья, их держат. Мужчина отпустил лицо парня и взял свободной рукой второе крыло, ибо нечего было ими свое бесстыдное лицо прикрывать. Непозволительно.              — Просто признайся, что тебе это доставляет удовольствие! Видел бы ты сейчас свое лицо. Оно все горит! — Детектив трет пальцами оба крыла одновременно.              Его так забавляло. Ему так нравилось наблюдать, как искажается физиономия маленького ублюдка. И он не планировал останавливается только на крыльях. Их ждет ещё много чего интересного, и торопится пока некуда. Ну, если только до того момента, когда Воскресенье потребуется Часовщику для осуществления плана. А пока он (Галлахер) будет делать с ним все, что пожелает. Что взбредет ему в голову. Он будет унижен и поставлен на место, как когда-то его посадили на цепь, приказав лаять и кусаться на врагов своего хозяина. Ну и кто теперь тут собака?              — Да чтоб тебя, гребанный предатель! — хотелось провалится сквозь землю. Воскресенье смиренно терпел, иногда постанывая, пока его крылья нагло «трахали». К сожалению, поделать он ничего не смог. Тело совсем не слушалось его. Все что он смог — это повернуть голову в бок, и плевать, что он не видел это ублюдское лицо. Так даже лучше.              — Только и ругаться можешь, а Воскресенье? — как же смешно было наблюдать за этим. Пока руки Галлахера то гладили, то сжимали перья, он наблюдал, как парень под ним пытался скрывать, делать вид, что его это ничуть не смущает, подавляет стоны. Надо же иметь столько сил и терпения.              — Заткнись и немедленно прекрати! — рычит парень.              — Еще приказывать мне будешь? Совсем дурак или не понимаешь своего нынешнего положения? — Галлахер резко сжимает перья. Воскресенье жмурится от боли, кусая губы. Черт, еще немного и его терпение лопнет. Его мозги и так плывут, а этот ублюдок еще издевается над ним.              — Теперь ты в моих руках, Воскресенье. И приказы отдаю я. Если скажу раздвинуть ноги, ты раздвинешь ноги. Если скажу, чтобы отсосал, ты отсосешь. Возражения не принимаются. А будешь сопротивляться или пытаться намеренно навредить мне или себе, будешь наказан. Поэтому будь благодарной псиной, что я вообще перетащил твое тело в эту комнату, да еще и кровать выделил. Сейчас бы валялся где-нибудь на голом полу и гнил.              — Да ни за что я тебе не подчинюсь! Даже не мечтай! Ты ублюдок, что посмел пойти против Семьи. Ты заплатишь за то, что убил сестру! Если только другие кланы узнают о твоем предательстве, о том, что ты держишь меня фиг пойми, где… — его перебивают, затыкают рот пальцем. Воскресенье кусает чужой палец, что не нравится мужчине, и тот сразу его отдергивает.              — Я ведь тебя предупреждал, Воскресенье, — глаза Галлахера сужаются, улыбка пропадает с лица. Сейчас только хотелось одного: отшлепать как следует этого наглеца.              Галлахер садится поудобнее на кровати. Он приподнимает тело Воскресенья и разворачивает его на живот, а затем притягивает его к своим коленям так, что его ягодицы оказываются на них.              — Что ты удумал?! — Светволосый запаниковал. Ему не нравилось его новое положение. Его пугало, что с ним могли сейчас сделать.              Паника и страх сковали парня. Галлахер одним резким движением спустил штаны вместе с нижним бельем, оставив их болтаться снизу ног. Воскресенье сжался. Рука мужчины прошлась по его ягодице, осторожно огладив одну из них. Затем Галлахер провел пальцами по промежности, намеренно задевая ее. Он вводит один палец вовнутрь дырочки. Светловолосый парень сильнее сжимается, особенно там. Он сжимает мышцы вокруг пальца. Галлахер шмыкает и тут же выводит палец, прислушиваясь к скулежу Воскресенья. Он все-таки возбудился. Его дырочка то сжималась, то разжималась. Галлахеру это нравилось. Нравилось, как Воскресенье одновременно дрожал от страха, и как тек. Его тело так и кричало, молило, чтоб его трахнули наконец-то. Надо признать, что Галлахеру и самому не терпелось вставить свой член в эту жопу. Трахать его до потери сознания. Кончить в него столько, чтобы эта мразь залетела от него. Жаль, что последнее он не мог.              Лязг. Раздался первый шлепок по обнажённой коже. Искры полетели из глаз Воскресенье, который еле сдержал крик, вовремя прикусив губы. Это было чертовски больно, учитывая размер ладони Галлахера. Кожа горела. Если он продолжит, то парень в ближайший день, как минимум, сидеть точно не сможет.              За первым шлепком раздался второй. Затем третий, а за ним и четвертый, пятый. Его били по жопе делая маленькие передышки в пару секунд, чтобы помучить промежность, обводя ее пальцем по кругу. Мужчина чередовал ягодицы, но не давал парню отходить, как сразу раздавался новый шлепок. Сначала тихий, осторожный, а потом со всей силой, что светловолосый не смог сдерживаться, и кричал от боли.       — Прекрати, прошу тебя! — умолял Воскресенье, чуть ли уже не ревя от боли.              — Плохо просишь! — раздался очередной шлепок. Воскресенье не выдерживает, и слезы послились его щекам.              Он весь побледнел. Он больше не мог терпеть. Слишком больно. Слишком все жгло. А Галлахер, кажется, не собирался останавливаться. Воскресенье замер на минуту, пока мужчина снимал ремень. Нет, только не это.              — Пожалуйста, не надо… — слезы не прекращали течь, намокая и не без того мокрую ткань повязки.              Очередной шлепок раздался по его заднице, чуть ли не разрывая ее на две части. Пряжка ремня оставляет свой след на ягодице. Там, где его только что ударили ремнем, появляется небольшая кровавая дорожка. Галлахер улыбается. Воскресенье дрожит, пытаясь снова дергать онемевшими руками и ногами. Все же видимо его успели накачать либо таблетками, либо наркотиками.              Если Галлахер хотел припугнуть мальца, у него это отлично получилось. Воскресенье укладывают обратно на подушку. Кладут на спину и стягивают до конца штаны вместе с нижним бельем. Парень хнычет, прикрывая безобразие на лице крыльями.              — Считай, это я тебя еще пожалел. Но не думай, что на порке все закончится. Это только начало твоего наказания. Я лишь хочу убедится, что ты сознание не потерял. А то знаешь, не хочется трахать бессознательное тело. И убери уже эти гребанные крылья от своей тупой головы, пока я их не вырвал к чертям! — Мужчина тянется к крыльям. Воскресенье чувствует чужие руки и сам убирает крылья от лица. Лучше немного послушаться.              — Другое дело, — добавляет темноволосый, приподнимая голову Воскресенья, дабы снять с него повязку. Надо же посмотреть на это безобразие. На эти глаза, что были полны слез. Парень инстинктивно дергается, опасаясь любых действий, но почувствовав, что с него наконец-то снимают повязку, раскрывает глаза. Было все еще темно. Его глазам было тяжело привыкать к свету. Пусть и в комнате была зажжена лишь небольшая лампочка возле кровати.              Галлахер уставился на Воскресенье, который пытался осмотреть помещение. Все его глаза и правда были мокрыми, и часть слез все еще стекало по его щекам, словно бесконечное море.              — Прекрати уже реветь, — порычал мужчина, доставая платок из кармана брюк, а затем вытер лицо парня. Они оба замолкли на какое-то время. Галлахер замер, наблюдая за парнем, пока постепенно успокаивался, начиная нормально дышать.              В тишине они пробыли не долго. Галлахер даже забылся на какое-то время. Он погрузился в свои мысли, прикрыв глаза и сложив руки на груди. Он бы мог забыться. Просто растворится в потоке своих мыслей, обдумывая дальнейший свой шаг. Что его ждет завтра? А что будет потом? Растворится ли Пенакония? Эти мысли не давали ему покоя. Ему оставалось лишь посмеяться.       От мыслей его отвлек Воскресенье, который потянул мужчину за край рубашки. Он глубоко вздохнул, смотрев на небрежный вид мужчины. Сколько парень себя не помнит, постоянно заставлял Галлахера забоится о своем внешнем виде. Следить, чтобы одежда была гладкой, чтобы рубашка не топорщилась из-под брюк, чтобы ботинки всегда блестели. Он даже помогал ему, скорее обучал правильно завязывать галстук. Но складывается такое впечатление, что кто-то пропустил это мимо ушей. Или же намеренно дразнит господина порядка и гармонии.              — Что? — опомнился мужчина, посмотрев на светловолосого. Он собрал все мысли. Сейчас его должно было волновать только одно. И это одно сидело прямо перед его носом, бессовестно пялясь.              Иногда Галлахеру казалось, что Воскресенье где-то внутри еще ребенок, который не наигрался в игрушки. Он бы не сказал, что предсказать ход мыслей парня сложно. Нет, для обычного человека, его разум может показаться запутанным лабиринтом, откуда никто еще не выбирался. Но для него, он был как открытая книга. Ибо как еще объяснить тот факт, что провели вокруг пальца два раза. И сколько бы парень не отнекивался, что все это ради него, дабы выловить предателя. Факт остается фактом. Ему явно не хватало опыта, быть более хитрым, и продуманным. Верить не словам, а фактам. Проверять и убеждаться самостоятельно… И вот он опять ушел в размышления, пока на него все так же смотрели два тусклых золотистых глаза.              Мужчина тяжело вздыхает, понимая, что ему нужно закончить начатое. Он резко хватает Воскресенье за руки и валит на подушки, вжимая в матрас. Детектив нависает над полуобнажённом телом парня. Воскресенье смущается от пожирающего его взгляда. Будто бы его сейчас сожрут. Он смотрит в самую душу. А затем припадает к губам. Целует их так, будто бы в последний раз. Будто бы кто-то заберет его игрушку. Он целует страстно, жадно. Толкает язык в чужой рот, проводя им везде, куда только дотянется. Он проводит по зубам, по небу. Снова целует губы, сильнее углубляя поцелуй, заставляя пернатого отвечать. Тот, кажется, даже и не против. Он охотно пускает во внутрь чужой язык. Охотно целует в ответ, облизывая рот. И в какой-то момент их языки сплетаются. Галлахер старательно развязывает руки и разводит их вдоль кровати, прижимая к матрасу еще сильнее. Он буквально их вдавливает, пока их языки сплетаются. Пока Воскресенье стонет ему в рот. Пока его лицо горит от стыда, и жара. Не так как Галлахер, конечно, себе представлял. Он бы не подумал, что мальчишка так быстро сдался, так быстро примет его. Но так даже интереснее. И проще?              Когда воздуха совсем не хватает, первым отрывается Галлахер. Он смотрит на парня, что уже второй раз за сутки, восстанавливает дыхание. Он довольно хмыкает, пока Воскресенье часто то опускал, то поднимал грудь.              — Видел бы ты себя сейчас в зеркале ~, — мурлыкает Галлахер и вновь припадает к Воскресенью. Только в этот раз он уже сначала целует нежную кожу на шее, облизывает место поцелуя, как бы подготавливая, а потом резко кусает. Кусает до крови и снова целует, облизывая рану. Он делает это снова, с другой стороны, и снова. Где-то оставлял просто засосы, которые бы быстро прошли, а где-то кусает так, чтобы еще недели две этой пернатой голове пришлось бы носить одежду с высоким воротником.              Воскресенье не терпит подобного отношения к себе, и тянется к шее мужчины. Хотелось бы тоже оставить пару укусов, чтобы знал свое место.              — И что ты удумал? — Это даже не вопрос, а скорее издевка. Ему и даже пошевелится не дают. Мужчина отстраняется, дабы посмотреть на свой фронт работы. Необходимо было снять еще и верхнюю одежду. Не гоже этому мальчишке быть одетым. Он хотел видеть его всего. Полностью. Обнаженным. Детектив отпускает руки парня. Он снимает всю оставшуюся одежду на Воскресенье и скидывает на пол. Он делает это так быстро, что тот даже не успел понять, что произошло, как его руки вновь вжали в матрас. И вновь его целуют, оставляя везде метки. Галлахер жаден в этом плане.              Он целует каждый сантиметр. Облизывает везде, где только было можно и нельзя. Оставляет новые засосы на ключице, да не один, и не два. А вся грудь парня была ими усыпана. В какой-то момент мужчина касается языком соска. Воскресенье слегка дергается, кусает нижнюю губу, дабы подавить стон.              — Не сдерживайся, — почти приказывает Галлахер на долю секунды отрываясь от соска, и снова облизывает его. Облизывает, сосет до тех пор, пока парень не срывается на стоны. Детектив, довольный своей работой, переключается на другой сосок. Он отпускает одну из рук Воскресенья, тут же перехватывая руки вместе и заводя за голову парня. Свободной рукой он трет другой сосок, что до этого целовал и облизывал. И так на протяжении минут десяти мучал то одни сосок, то другой. Пока облизывал и кусал один, ласкал пальцами другой.              — Не могу… боль… ше… — тело горело, сознание плыло, а речь стала невнятной. Он стонал через каждое слово, даже через каждый слог. Он пытался не закрывать лицо крыльями. Но чертовски хотелось прикрыть свой стыд.              — Еще рано ~, — мужчине не нужно понимать парня.              Достаточно отпустить глаза, чтобы заметить возбужденную плоть. Галлахер оторвался от парня, освобождая руки. Он достает из ящика прикроватной тумбочки что-то длинное и тонкое, а еще пузыречек смазки, которой смазывает кончик игрушки. Воскресенье сжимается. Он даже не представляет, что это могло быть и куда вводится. Лучше бы и не знал. Парень сразу же чувствует, как холодная игрушка касается его плоти, как медленно ее вводили. Воскресенье замер, набрав легкие воздуха. Он не вскрикнул и не заревел. Он молчал, не шевелился. Осознание пришло тогда, когда там было слишком тяжело. Слишком невыносимо. Когда его снова начали ласкать.              Все тело Воскресенье горело. Этот ублюдок еще колено между ног поставил и постоянно водил им то вверх, то вниз. Парню и так хотелось кончить. Вытащить эту штуку из своего члена и испачкать придурка своей спермой. Так еще намеренно еще больше дразнили. Он не сдерживал стоны. А какой смысл? Они одни, их никто не услышит. Да и сил сдерживать больше нет. Галлахеру это только на руку. Ему будет проще, если Воскресенье просто забудется и отдаться процессу.              — Красота, — в какой-то момент произносит Галлахер, отрываясь от тела Воскресенья. Он поднимается, чтобы полностью осмотреть исцелованное тело. Проверить все места, где были оставлены засосы. И в конце концов взглянуть парню в глаза. Тот чуть ли не ревел из-за того, что ему не давали кончить. Что его мучали. И мужчина решил его немного наградить, осторожно вытаскивая палочку из члена. Воскресенье тут же кончает, пачкая свой живот. Часть спермы попадает и на одежду Галлахера. Того это не заботило. Он был просто доволен своей работой. Но еще не все. Осталось совсем чуть-чуть, но самое сладкое. Что он любил больше всего.              Галлахер быстро раздевается, а затем закидывает ноги Воскресенья себе на плечи. Он одной рукой придерживает ногу, а другой берет свой член. Наконец-то он может просто ввести его в парня и трахать до потери сознания. Но сначала… Сначала он еще немного поиздевается. Заставит парня скулить от желания. Чтоб в его вставили. Чтоб его уже трахнули, как шлюху. Детектив водит головкой члена вокруг дырочки, нарочно ее задевает. Воскресенье скулит.              — Да просто вставь его уже, — командует он.              — Ты не в том положение, чтобы командовать мной, не забывай.              Черт. Будь они в другом месте, при других обстоятельствах, Воскресенье давно бы заставил его вставить, либо же оседлал сам. Почему ему приходится ждать? Почему приходится терпеть эти издевки? Он вскрикивает, прогибаясь, когда член входит в его дырочку резко, без предупреждения. Он рычит от боли, хмурится. Галлахер не нянчится. Он не дает толком даже привыкнуть к своему размеру и сразу начинает двигаться. Пусть скажет спасибо, что он начал еще медленно толкаться, а не сразу входить в него по все яйца. Он припадает к лицу пернатого, целует в губы, дабы отвлечь. И это работает. Воскресенье расслабляется, и Галлахер начинается двигаться быстрее, увереннее. Сам мальчишка обхватывает руками шею мужчины, ближе притягивая к себе. Надо же немного иметь наглости. Ну совсем чу-чуть. Воскресенье засасывает детектива. В этот раз он тот, кто толкает язык в чужой рот, пока второй все сильнее и сильнее долбится в задницу парня. Один целовал, облизывал даже, другой трахал. Трахал да так, что раздавалось хлюпанье на всю комнату.              Они целовались и трахались, пока у одного не затекла спина. Они решили поменяться. Галлахер лег на кровать, а затем усадил на член Воскресенье, который медлить не стал и сразу начал двигаться, то приподнимаясь, то опускаясь.              Они не вели счет времени. Как и не следили за тем, сколько поз поменяли. Да и явно не считали кто, сколько раз кончил. По итогу, когда Воскресенье почти уже не засыпал, Галлахер уложил его голову на себя, укутав обоих «одеялом».              — И все равно я тебя ненавижу, — последнее, что произнес Воскресенье перед тем, как уснуть. Детективу лишь оставалась выдохнуть. Он осторожно прошелся по волосам парня, погладив его по макушке.              — Я тебя тоже… — Галлахер еще раз проходится бегло по местам, где оставил свои метки. Пару дней точно болеть будет, как и задница не только после секса, но и после порки. Хотя, какая сейчас Воскресенье разница. Пока он здесь, ему делать ничего не надо, кроме как подчинятся Галлахеру. Возможно, он сохраняет ему жизнь, потому что «влюбился». Нет, это чувство чуждо сторожевому псу. Он не убил его, потому что нужен. Нужен Часовщику. А может и ему…