— Слушай, ну давай после операции вернёмся к этой теме?
— Сейчас. Потому что от итога этой операции моё предложение не зависит.
— Мне надо подумать…
— Думай. Секунды две.
В переплетении пальцев блестел золотой ободок, и Геннадий не мог на него насмотреться; второе кольцо, на его руке, мягко скользило по самой желанной и бархатной коже. Сейчас он не в силах был остановиться и не целовать её, приключись хоть катастрофа. — Ты дверь… закрыл? — Ира, держась за его плечо, давно оставила видимость, будто она на работе и ей это вовсе не нравится. Яркий румянец расцвёл на щеках ещё прежде, чем муж, не сводя с неё глаз, стал расстёгивать блузку и снова и снова касаться всего, что мог видеть, губами. Затем он легко усадил её на край дивана, а следом — к себе на колени, без слов говоря о своём предвкушении, и в его солнечно-карих глазах было просто тонуть без оглядки. — А как же, любимая, — протянул он, усмехнувшись, когда оторвался от слишком манящей груди лишь затем, чтобы снова приникнуть, вобрать внутрь и выпустить, поцеловать, провести языком, не сдержав стона. Она зажмурилась и запрокинула голову, чувствуя, как уязвимость, достигнув предела, проходит по венам безумным, как сон, удовольствием. — Ещё с тех пор, как вошёл к тебе. Я так соскучился, Ирка, ты не представляешь… Она находилась спиной к двери и не могла контролировать, не распахнётся ли та под напором Фаины, до этого времени, пока ещё не спросила; она не могла контролировать, свалится ли, если Гена её не удержит. Сидеть у него на коленях, не чувствуя собственных ног и опоры, давать ему снять с себя всё, даже если в дверь забарабанят, как это всегда происходит, зависеть от каждого его движения и не желать обрести волю — только позволить рукам делать всё, что им будет угодно… Она забывала, что неполноценна физически, когда внутри была как никогда в своей жизни свободна. — Ген, хватит… — смеялась, а он всё терзал её грудь и ключицы до алых отметин, ласкал живот и гладил спину, ища шрам как вовсе не страшный изъян, а сокровище; как не бессмысленность трёх операций, а счастье, что где-то под ним бьётся сердце. — Не можем мы… вечно вот так, правда?.. — Ты же начальница, — фыркнул он и приподнял её, чтобы сменить позу. — Можем, Ир, и ещё как. Все же знают твоё положение, — бережно и чуть игриво толкнул назад, — и как тебе тяжело сейчас… — Только ли мне? — прошептала она и с намёком скользнула глазами куда-то вниз, к заметной выпуклости. Уже через секунду накрыла ладонью, без слов предлагая помочь, и Кривицкий, нависнув над ней, осторожно согнул её ногу, прильнул ближе. Она мгновенно пролезла рукой внутрь, привычно и правильно. Год назад, ещё когда в душе тлели остатки надежды, что что-то изменится, она никак не смогла бы представить, что будет настолько желанна — что будет желанна хоть как-то, — оставшись в коляске навек. Гена был с ней предельно заботлив и ласков, и ей удавалось поверить, что, может быть, он её любит и что непременно вернёт к себе прежней; но то, что он будет любить её в этом её состоянии, необратимом, пожизненном, было чудовищным бредом. Тогда, год назад, она только его целовала, но не позволяла зайти дальше, и вопрос был не в доверии: она предельно ему доверяла, он видел её без одежды, больной и в истерике, просто… ведь всё это было противно, она не хотела ему ничего отвратительного. Год назад она заново, как никогда прежде, к нему привязывалась, оставаясь настолько же рядом, насколько подчас за стеной своих страхов и ужасов… Он целовал, целовал, целовал её, хрипло дыша, и был близок — она продолжала движения в сбившемся, уже давно беспорядочном ритме. Он мягко отвёл её руку, не дав ей испачкаться, и отстранился, ища что-нибудь подходящее. — Там… там салфетки, — кивнула она, улыбнувшись, любуясь им. Он был в своей хирургической форме, прекрасный, надёжный и сильный, способный поймать, где она ни окажется. Спустя мгновение он обернулся к ней, уже поправив штаны и футболку, как будто и не было этого маленького, одного на двоих помешательства. А она всё ещё не находила ни сил, ни желания скрыть от него свою суть, свою слабость, свою обнажённую душу. — Иди-ка сюда, — позвала его, когда заметила несовершенство. — В помаде испачкался… Он помог переменить положение, дал ей стереть с лица эти следы, хотя, честно признаться, оставил бы их — и пускай говорят, что им вздумается. Он поймал её руку, коснулся кольца с острой нежностью, а затем сполз ниже и без единого слова погладил колено и поцеловал его. Затем другое. Сквозь ткань её брюк и отсутствие хоть и малейшей чувствительности это было признанием, той самой клятвой, слезами в её глазах, сколько бы ни прошло времени. — Ген, перестань, — она выдохнула с совершенно другой интонацией; взгляд был прикован к нему и блестел, не мигая. — Ты знаешь, как… Я не смогу так… — слова, начинаясь, терялись. Он гладил её ступни, сняв туфли, низко склонившись к ним. — Я тебя очень люблю, — он прижался щекой к тому, что теперь стало совсем бесполезным. Одна слеза всё же скатилась вниз, и он заметил. — Ну что ты. Давай одеваться, м? Гена последовал обратно вверх, мягко тронул губами запястье, подал ей бюстгальтер и блузку, которые были отброшены прямо на ворох бумаг на столе. Его взгляд с сожалением проводил каждый участок, который вновь от него прятался… Стук разорвал тишину, когда Ира практически была готова, и он, веселясь, хмыкнул, благодаря судьбу, что подарила им уединение, а лишь затем отняла громким голосом Фаины Игоревны. Та звала их обоих, не спрашивая, есть ли кто-нибудь за этой запертой дверью, и он ухитрился сорвать поцелуй с родных губ, прежде чем ей откликнуться. По щекам Иры всё так же ползли пятна; он, успокаивая, сжал её ладонь между своих. — Она знает, ты слышал её интонации? Все знают, — её глаза, беспокойные, словно бы что-то искали в его глазах. — Что я твой муж и люблю тебя? — он снова стал перед ней на колени. — Чего ты боишься? Она лишь мгновение не отвечала, зарывшись рукой в его волосы, вьющиеся, очень мягкие и поседевшие ещё сильнее. Прижалась к его лбу, прикрыла глаза, отступая, смиряясь, сдаваясь со слабой улыбкой. Пока он держал её и помогал опять сесть в это кресло, пока поправлял её пряди, которые выбились и растрепались, пока избавлял от любой тени хоть и минутных сомнений, ей нечего было бояться.***
Полоска блестящего тонкого золота, словно всегда и была здесь, легла на его сердце — на старый шрам, что ещё временами тянул от волнения или тревоги. Геннадий прижал её руку с рассеянной полуулыбкой. — Не спишь? — полушёпотом. Это была их квартира — по счастью, Кривицкий сумел отстоять её, когда Артём появился здесь перед судом. Он отчётливо, как сейчас, помнил и сдавленное «мне Регина сказала, что… просто какая-то травма», и тихое, почти беззвучное «ты его любишь, да?», и своё собственное «прекрати причинять ей боль и дай понять, что она тебе небезразлична». В конце концов Артём уехал и отозвал иск, обещая однажды приехать с Агнешкой, не переставая смотреть виновато и хмуро — а Ира сквозь слёзы ему улыбалась и даже сама обняла. Лёшка злился, но это была любовь матери — необъяснимая и безусловная, ждущая только полшага навстречу и жаждущая пролететь через пропасть. — Я думаю, как бы всё было… — вздохнула она, проведя рукой вниз и обратно. Ей вовсе не требовалось говорить до конца, чтобы он её понял. — Насколько бы… — Ир… — он обнял её крепче. — Не нужно. — Нет, я сейчас очень спокойна, Ген, — вот она тоже услышала то, что он недосказал. — Просто… просто задумалась. Я бы ходила, и… мы бы поехали вместе со всеми на море. Ты помнишь, они нам ещё предлагали, но с этой коляской… — Да, помню, конечно. В тебя бы мог кто-то влюбиться. Меня — укусить, ну, паук, скажем… — Не издевайся, — она его пнула. — Артём бы пошёл до конца. Или ты продала бы квартиру сама, не нуждаясь в том, как мы её для тебя обустроили. — Я не хочу думать, что только то, что я больше не встану, могло привести к примирению, — в голосе Иры послышалась горечь. — А если бы это случилось, он так и не… — Хватит. Прости, — он коснулся губами макушки, — прости, Ир. — А может быть, всё так и было бы, — проговорила она очень тихо. — И, знаешь, Ген, если так, я не хотела бы… — Ты его любишь, я знаю, — он сделал попытку свернуть эту тему. — Я очень горжусь тобой. — Я только очень надеюсь, что мы с тобой были бы вот так же счастливы, — она зевнула, почти провалившись в сон. — Правда же? Он не ответил, дождавшись, пока это произойдёт. Он отдал бы почти всё на свете за то, чтобы Ира когда-нибудь сделала шаг, и ещё, и ещё один, — но не отдал бы их жизни взамен на другую, которой не знал. Только здесь он сумел доказать ей, насколько она была, есть и останется вечно любима, пускай не способна ходить, здесь он снова и снова был рядом, и Лёшка был рядом, и, кажется, скоро они вместе встретятся с внучкой — их внучкой, как Ира ему неустанно твердила. Он взял её за руку, чтобы увидеть, как в слабом сиянии лунного света их кольца сольются — как если бы и всегда были одним цельным.Не зная исхода последней попытки, а только поверив его словам,
нарисовав сердце и свой ответ в этом сердце,
она, словно солнце, смеялась.