Все волны улеглись, умолкли всплески, И спрятался пейзаж за занавески, И вздрогнул телефон от SMS-ки. Из телефона тепло родного дома Здесь, на берегах Амура или Дона, Река бездонна.
Сплин — Тепло родного дома
— Давай уедем? Виктор силится улыбнуться — выходит криво и неестественно. Он ждал этого вопроса, осознавал его неизбежность, но все равно оказался так предательски не готов. Юри смотрит на него с надеждой, которая потухает с каждой новой секундой затянувшегося молчания. — … Вить? — Кацуки делает робкий шаг, чтобы уложить свои теплые ладони Виктору на плечи. — Поговори со мной, пожалуйста. Никифоров не может говорить. Он, кажется, с трудом даже дышит. «Уедем» — это страшное слово звенит в ушах. Конечно, Юри здесь плохо. Страшно, неуютно, небезопасно. И Виктор, что еще хуже, все понимает — каждое из этих чувств ему знакомо. Знакомо бессилие, отчаяние, несправедливость и истинный ужас, когда в тревожном оцепенении не можешь оторваться от ленты новостей. Для Юри весь этот черно-серый спектр был еще и непривычным, новым и оттого более угнетающим. И у Юри не было главного — болезненной исступленной привязанности к этой бетонной холодной серости. К мокрому снегу и промозглым иглам ноябрьской мороси. К темнеющей ленте Невы и низкому тусклому зимнему солнцу. Когда они только приехали, всё было иначе. Даже солнечных дней, казалось, было больше. Они были моложе, смелее и весь мир вокруг был будто настроен куда дружелюбнее. Питер принимал гостей радушно, богато, ярко и весело, не уступая лихому московскому блеску. Казалось, по колено были моря и досягаемы любые вершины. Тайком они держались за руки летними вечерами и даже пару раз на (очень) пьяную и (очень) безрассудную голову украдкой целовались в тишине дворов-колодцев. Юри восторженно впитывал совершенно новую для него культуру, с энтузиазмом пробовал все то, что Виктор ему предлагал — от стука колес о рельсы в долгих поездках с мелькающими за окном деревушками до совершенно неперевариваемых салатов. И онлайн-уроки по русскому языку, и вечера в квартирах старых знакомых с тягучими песнями под гитару и сигаретным дымом на балконах, и шумные бары. Никифоров тянул его на середину прохладного озера недалеко от дачи Якова, пока Гоша ворчал над шампурами, Мила резала овощи, а Юрка с разбегу прыгал в воду, брызгами окатывая, кажется, вообще всех присутствующих. Кацуки заглядывался на луковки церквей, на роскошные и не очень парадные, на таких странных разношерстных и зачастую хмурых людей и на улыбающееся лицо Виктора рядом. Особенно на него. Никифоров что в домашней футболке с растрепанными волосами по утрам, что в дорогущем костюме в приглушенном свете элитных заведений выглядел, как самый красивый и самый желанный человек на всей планете. Человек, который еще и так же пылко любил в ответ. Кацуки казалось, что он опьянен этой любовью и негаснущим светом белых ночей каждый божий день. Никифоров окончательно сросся с ролью тренера, а Кацуки в новом сезоне взял бронзу. Золотой блеск колец и пять витиных медалей с лихвой заменяли золото, которое Юри так и не завоевал. Но лето имеет обыкновение заканчиваться. И их теплый август сменился сентябрём спустя несколько лет непростой, но счастливой совместной жизни под высокими сводами потолков витиной питерской квартиры. Юри начал замечать, как Виктор все чаще читает новости и все чаще его лицо от этого мрачнеет. Все чаще Никифоров раздраженно пролистывал на телевизоре отдельные каналы и обходил стороной определенные темы в телефонных разговорах. Кацуки тогда проявил интерес и сочувствие, и после собственных поисков информации ощутил, как что-то внутри него рушится. Опадает и бьется о мокрый асфальт, как листья березы за их окном. Как бились колени и локти не успевших убежать людей на площади с того страшного видео. Юри не мог понять, как раньше не видел в голубых глазах напротив этот надлом. Такой же надлом, как в сотнях глаз и лиц, в тысячах судеб. Когда их подкараулили у собственной квартиры трое крупных мужчин, действительно удивился и испугался, казалось, только Юри. Его уровня русского не хватало, чтобы разобрать, что эти странные люди от них хотят, но одно хлесткое слово на «п» Кацуки запомнил, чтобы потом узнать его значение. Никифоров же открылся с неожиданной стороны, когда его ладони сжались в кулаки, а из его голоса исчезла любая манерность, сам он будто ощетинился, загоняемый в угол, и не говорил, а словно лаял в ответ на гадкий смех и неясные для Юри слова. Кадр — и Виктор получает поддых, раскрытым ртом хватая воздух и загораживая собой оцепеневшего Кацуки. Еще кадр — Виктор рассекает одному из обидчиков нос, а второму пребольно заезжает коленом, и, не став разбираться с третьим, хватает Юри за руку и затаскивает того в обратно парадную. — Сука, средь бела дня! — выкрикнул Виктор и ударил до сих пор сжатым кулаком по стене. Уже в квартире Никифоров кому-то звонил, нервно рассекая гостиную широкими шагами, а после долго и молчаливо обнимал Юри, целуя того в макушку. — Ты знал их? — подал голос Кацуки. Виктор помотал головой — нет, не знал. И знать, если честно, не хотел. — Кто это был, что они хотели от нас? — Очень плохие глупые люди, — спустя пару секунд молчания отозвался Никифоров. На вторую часть вопроса не знали ответ, наверное, даже сами нападавшие. Кацуки понял, что не дождется сейчас от Виктора внятного диалога, и только прижался теснее к чужой груди. Сердце под ухом Юри билось сорвано и неровно. К вечеру на пороге появился человек. Виктор коротко и как-то скомкано обнял его, хотя обычно с проявлением тактильности у него не возникало проблем. Человек был высоким, с тонкими нитями седины на висках и поджатой линией губ. Глаза у него были светлые, почти прозрачные, они бегло осматривали прихожую и то и дело останавливали свой внимательный колючий взор на Юри в дверном проеме гостиной. А еще у этого незнакомца была какая-то уж слишком ровная спина и не было ни одного лишнего движения. Ни единый мускул на лице не выдавал хоть отголосок эмоций. Виктор же силился улыбаться, приглашая мужчину вглубь квартиры, и выглядел неожиданно смущенным. Хоть эти двое и были безгранично разными, у Кацуки все равно сложилось впечатление, что он видит в незнакомце смазанное витино отражение. С собой на кухню Юри никто не позвал. Он слышал из гостиной приглушенные голоса за стенкой, мог четко различить встревоженный тон Никифорова и что-то строго отвечающий ему голос, но не мог понять, о чем речь. В очередной раз стало досадно от незнания языка на должном уровне. Примерно через двадцать минут Виктор и неожиданный гость зашли в гостиную, где поджав под себя ноги сидел растерянный Кацуки. Незнакомец приблизился к Юри и протянул ладонь. Парень поднялся с дивана, пожал протянутую руку, но не смог поймать отведенный взгляд холодных глаз напротив. Мужчина спешно отнял ладонь и прочистил горло. — Что ж, рад был познакомиться, — произнес он. — Звони чаще, Витя. — Конечно, — кивнул Никифоров. — До свидания, — только и смог выдавить из себя все еще пребывающий в недоумении Кацуки. Как только дверь за незнакомцем захлопнулась, Юри спросил: — А это кто был? Виктор шумно вздохнул. — Мой отец, — просто ответил он. — Нас больше не тронут. — Он из полиции? — Почти. Несколько долгих секунд прошли в грузном молчании. — Ты не рассказывал о нем, — заметил Юри. — Ты не спрашивал, — пожал плечами Никифоров. О семье Виктор почти никогда не упоминал, хотя закрытым или неразговорчивым человеком его точно не назовешь. Никифоров, казалось, мог тараторить и с легкостью рассказывать обо всем каждому новому доброму знакомому. Кацуки сделалось совестно — и вправду ведь, не спрашивал. В немом извинении Юри сжал чужую ладонь. Виктор в ответ тепло и ничуть не обиженно улыбнулся ему. Этот случай действительно стал первым и последним. Даже странным образом замолкла вечно надоедливая пресса. Но с тех пор что-то бесповоротно изменилось — первые морозы пронзали звенящий воздух. Холод комом подбирался горлу, словно северный ветер под легкое не по погоде осеннее пальто в конце ноября. Виктор пытался согреть его озябшие ладони и улыбался, но Юри видел в этом куда больше, чем ему бы хотелось. Раньше бы Кацуки этой улыбке непременно поверил, а сейчас он понимал — Никифоров пытается успокоить и подбодрить. Только кого из них? Наверное, их обоих. Декабрь — бесконечная кутерьма, надежды на перемены и дела-дела-дела. Вот и они с Виктором полностью утонули в рутине. Юри готовился к очередным стартам, прогонял произвольную и думал, что он уже даже старше, чем был Виктор, когда они только встретились. Когда тот закончил со спортивной карьерой. Никифоров же взял под свое крыло еще пару фигуристов, которых ему вверил Яков. Виктор тогда повис у своего тренера на шее и долго благодарил его, пока раскрасневшийся Фельцман хлопал вымахавшего воспитанника по спине. Юри наблюдал за этой картиной с нежностью — он видел, как скучает Витя по льду. Именно Витя, а не пятикратный чемпион Никифоров с плакатов. Кацуки не раз замечал, как к самому закрытию катка тот наворачивает круги, повторяет элементы из старых программ. И в эти моменты было ясно — трогать Витю сейчас не стоит. Юри терпеливо дожидался его в раздевалке и никогда не торопил.Тренерство было для Виктора хоть и неполноценным, но способом вернуться. Быть. Чувствовать. Неудивительно, что вскоре Никифоров захотел открыть собственную школу фигурного катания и не на шутку загорелся этой идеей, выбивая финансирование из инвесторов и подключая все свое обаяние на деловых встречах. Приходя домой, Виктор растягивался на диване и ронял голову Юри на колени, грозясь так и уснуть. Кацуки вплетал пальцы в светлые волосы и массировал чужой затылок. На этом Гран-При Юри не стоял на пьедестале, зато стоял только вышедший на взрослые соревнования другой витин подопечный. Кацуки не расстраивался ни когда увидел себя на четвертой строчке, ни когда издали наблюдал, как Виктор раздает с сияющим счастливой улыбкой мальчишкой интервью. Потому что знал, что когда все закончится и они вместе поедут домой. Дома «живая легенда», на этот раз проявившая свой гений в тренерстве, будет канючить, что умрет без молочной шоколадки с орешками. Юри тихонько улыбнулся этим мыслям. Витя и Питер начинали казаться до боли родными, разговоры в метро перестали быть похожи на тарабарщину, продавщица в магазине уже узнавала Кацуки и точно знала, сколько ему отрезать сыра и сколько взвесить яблок. Она была тем, кто ближе всех, не считая Вити, наблюдал его тернистый путь в русском языке. И, кстати, никогда не смеялась над ошибками. Январь — затишье. Запертая подо льдом Нева. Заледеневшая, казалось, вообще вся жизнь. Наконец устоявшаяся и спокойная. Смотря на купол Исаакиевского, Виктор размышлял о том, что сам недавно разменял возраст Христа. Маккачина, который был для Вити спутником всю юность и молодость, не стало ровно год назад. Теперь в квартире его ждал только Юри. Кусачий холод щипал щеки, Никифоров дышал полной грудью. И в конце концов настигает февраль. Юри с ужасом смотрит и видит, как что-то внутри Виктора раскалывается, а глаза перестают напоминать июльское небо, словно выцветая и становясь прозрачными. Совсем как у витиного отца на их пороге в тот день. Его номер Никифоров и оставляет Кацуки, когда в тот же вечер натягивает удобную обувь и куртку. — Если перестану выходить на связь, позвони ему, — говорит Витя. — Оставайся дома, я буду писать, — Юри сглатывает, но не смеет удерживать. Виктор действительно пишет, что помогает Кацуки хоть немного сохранить рассудок и не поддаться слепой панике. Сообщения в чате исчезают спустя ровно тридцать секунд. На видео знакомая улица и площадь, бьющиеся об асфальт и тающие снежинки. Бьющиеся об асфальт колени и локти. Тающая в лицах надежда. По холодным витиным щекам текут горячие слезы, когда он, запыхавшийся, появляется на пороге и утыкается лбом в лоб Юри. Кацуки гладит дрожащую спину и сцеловывает соль с чужих ресниц. Витя смотрит настолько больным взглядом, что бегут мурашки. Юри впервые не представляет, как поддержать и успокоить самого любимого и близкого ему человека. Виктор шипит сквозь зубы и жмется к нему в попытке согреться. Кацуки хочется верить, что настанет весна, придет тепло и все решится само собой. Виктору тоже хотелось бы верить. Он в очередной раз поднимает взгляд на золотой крест собора в центре и размышляет о том, как, наверное, было бы проще жить, будь он верующим. Но он не верит. Ни новостям, ни статистике, ни людям, ни Библии, ни самому себе. Только Юри, наверное. Март же отказывается приходить сначала неделями, а после и месяцами. Дрожь никуда не девается даже через полгода зажмуренных глаз и попыток убедить самих себя, что это вот-вот кончится. И почему-то в этом феврале по улицам кружат листья и догорает солнце, мерцая в лужах. Полученное за спортивные заслуги до того чисто формальное звание, прописанное в тонкой красной книжечке с гербом, все сильнее давит и в один день неожиданно нависает над головой гильотиной. Отец на другом конце провода поджимает свои тонкие губы, обещает попытаться помочь. — Прошу, поговори со мной, — Юри возвращает Виктора в реальность, встряхивая за плечи. — Я н-не смогу, — признается Никифоров сдавленным шепотом. — Как я… тут же все, что… моя школа и… «Дом» — хочет сказать Виктор, но вовремя прикусывает язык. Юри уехал ради него из дома. Было бы эгоистично и несправедливо упоминать что-то о родном городе и стране в их положении. — Мы сможем! — стремится убедить Кацуки, натягивая ободряющую улыбку. — Вместе — все сможем! — И как же сильно хочется ему поверить. — Я же тогда смог, — уже тише произносит Юри. — Я — не ты, — качает головой Никифоров. — Ты лучше, — твердо заявляет Кацуки. Кривая улыбка вновь искажает красивое витино лицо. — И сильнее, я знаю. Уедем в Хасецу. — Юри… — Ты сможешь снова тренировать, в Японии тебя обожают! — Юри, послушай… — Моя семья с радостью примет нас на первое время. — Юри! — голос Виктора звучит громом в ушах Кацуки. В светлых глазах с залегшими под ними темными кругами — вьюга, и ни намека на весеннюю капель. — Юри, — уже мягче шепчет Виктор и буквально падает в чужие руки. Как падал в детстве с велосипеда на даче у Якова, обдирая ладони и коленки, как летел и бился об лед после первого в жизни захода на четверной. В этот раз Виктору не так больно, ведь Юри, конечно же, его ловит. Однако с этой секунды Вите кажется, что он падает все время. Гул самолетных двигателей только усиливает это раздирающее чувство — Вите кажется, что ему вырывают без анестезии сердце. Юри крепко держит его ладонь при взлете и усмиряет дрожь. Спустя еще полгода весна все же приходит с цветущими вишнями. Никифоров обнаруживает это для себя так внезапно, будто никогда раньше не знал о смене времен года. Оказывается, что Юри не врал — они и вправду справились вместе. И с бумажной волокитой, и с новыми, уже совместными, тренерскими обязанностями, и с поиском и съемом квартиры, и с необходимостью подгадывать время, чтобы созвониться с теми, кто остался в другом часовом поясе. Снова возникают планы и смыслы. Благодарность теплом разливается по телу и наконец-то наполняет легкие чем-то кроме метели. Помогает вспомнить, что в его жизни была весна и даже когда-то — лето. Любовь, с которой Кацуки смотрит на него, если получается в голос рассмеяться или широко как прежде улыбнуться, заставляет поверить, что даже май настанет вновь. Стихают всплески волн в Кюсю, стихают слезы первых недель и месяцев. Хотя Никифоров все еще ощущает падение, сердцу становится чуть легче, когда оказывается, что чайки везде кричат одинаково. Витя смотрит на успокоившееся море и понимает, что верит не только Юри. Он верит еще и его любви.