Нарисуй мне подсолнухи

ㅤ ㅤ Очередной из множества Далласских вечеров, коронованных палящим солнцем, небрежно и нехотя завалившимся за горизонт, подходил к концу. Изнурённый зноем и суматохой нескончаемого дня, Манфред наконец-то решил завершить свой рабочий день — баночка J. R. Erwings была беспощадно смята и выброшена помимо урны, а на столе появилось нечто покрепче: хорошенькая бутылочка виски. — Иди сюда, детка. С каких пор он разговаривал с бутылкой? Пожалуй, начал не так уж и давно, но это доставляло ему удовольствие, а потому совсем скоро на всю комнатёнку раздались те самые долгожданные звуки: пробка на пол, щелчок пряжки ремня, каблук сапог о стол, и сплошное блаженство. Пара капель попала мимо стакана, маленькой лужицей расходясь по неровному дереву стола и затекая под стопки документов да папок с картонными карточками, исписанными мелким почерком — на каждой новое имя, новая фотография, а вот конец у всех один и тот же: яркая печать «ЧЛЕНСТВО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО» с наскоро накорябанной датой. Они валялись вперемешку с фотокарточками техасских красот, отнюдь далеко не природных — одинаковые пейзажи городков, скал и прерий уступали место моделям, не менее горячим, чем южное лето. Одна рука смахнула карточки, вытащила первую попавшуюся фотографию, вторая же успела расстегнуть ширинку и приготовиться к лучшему вечеру своей жизни. Приготовиться… Пригото- — Да чтоб тебя! С нажимом и через зубы, Манфред мог долго рычать и на себя, и на своё тело, но проблема от этого никуда не исчезала — костлявые руки с отвратительно сухой шелушащейся кожей откинули фотографию теперь уже далеко не интересной модели куда подальше и с неимоверным раздражением провезли по раскрасневшимся ногам. На секунду он даже захотел вылить на них виски, но вовремя одумался. Быстро нашарив тюбик с мазью и выдавив с лихвой на ладонь, он растёр и воспалённые бёдра, и ладони, и предплечья, после чего в глубокой задумчивости, так и не удосужившись застегнуть джинсы, уставился в пустоту перед собой. Ничего не получалось. Ни сейчас, ни в жизни. Пошатываясь и слегка подволачивая левую ногу за собой, Манфред проковылял к углу комнаты, условно обозначенному им как кухня — в мотеле широко не разгуляешься, приходилось ютиться в одной коробке, служившей ему и спальней, и кухней, и оффисом… и гробом. С шлепком на стол вывалились два пакета: хлопья да кокаин. Молоко на столе, чья-то членская карточка в руках. Долго и усердно Манфред старался разровнять полоски, но они вечно получались недостаточно идеальными, и он поправлял их из раза в раз, пока хлопья под рукой разбухали в жалкое подобие склизкой каши. Апартаменты его были далеко не поводом для гордости — одна из самых дешёвых комнат, но зато в самом лучшем местечке из всех, что можно было подобрать: дорога на Нуэво-Ларедо была видна прямиком из окошка мотеля, но вместе с тем сам он не скрывался в далёкой глуши и найти это скромное пристанище его клиентам труда не составляло. Хотя… кому он врал, его клиенты готовы были отыскать его под кактусом в Аризоне, если бы в том возникла необходимость, ведь он один из немногих продавал то, чего не найдёшь ни у одного дилера в округе. Не кокаин, не героин, не амфетамин. Распиханные по коробкам и готовые вот-вот свалиться со столов и полок, лежали препараты со всех стран мира: вот здесь под одеялом сухого льда устроился интерферон, там, в тёмной коробочке спрятался кларитромицин. Достижения фармакологических компаний, они обещали излечить и от деменции, и от кандидоза, и от микобактериоза, и от споридоза, и даже от такой непонятной по названию дряни как цитомегаловирус. Целый калейдоскоп, они сулили всё и сразу, но объединяло их одно — все они были запрещены в США, и все пытались уберечь от одной и той же смерти, которая поджидала их всех в ближайшем будущем. Фрики. Отщепенцы. Социально-незначимые люди. Проститутки и наркоманы, мужики, что надевают платья и идут плясать в соседний клуб, насмешкой построенный неподалёку от старенькой церквушки. И он. Всю жизнь считавший себя королём судьбы, человеком великой удачи, меньше всего на свете он ожидал оказаться среди них. Сидеть одному в автобусе, потому что никто не хотел к нему приближаться, выслушивать извинения бортпроводницы, просящей его пересесть подальше от всех пассажиров внутриштатного самолёта, потому что никто не желает заразиться проказой двадцатого века. Не протягивать руку, потому что её всё равно никто не пожмёт. Слушать, как его бывшие друзья зовут его «петушарой» да «принцессой». Покупать продукты в соседнем гетто, потому что там от него хотя бы не шарахаются, как от бешеной собаки. Манфред болел недостаточно престижно, чтобы о нём кто-то заботился, но меньше всего ему была нужна эта забота — с раннего детства он не любил жалости, и философия его была достаточно простой: либо ты берёшь себя за яйца и меняешь мир вокруг, либо делаешь шаг назад и наблюдаешь за исходом. До последнего он выбирал первую дорогу, но сегодня она впервые показалась ему непомерно тяжёлой, а потому он лишь опустошённо давил членской карточкой на белоснежные кристаллы, а потом внезапно остановился и перевёл взор на кашу. Она всё равно не всосётся. Он всё равно её вырвет, а вторая часть выйдет с адской болью. Зачем он её вообще заварил? Ненадолго он встал и постарался занять голову хотя бы чем-то: прошаркал к кассе, стоявшей рядом с белой доской, на которой маркером были выведены цены на препараты и принялся перебирать стодолларовые купюры. Сделав пару пометок и подсчётов, Манфред наконец-то убедился, что на съём комнаты ему точно хватит, ровно как и на очередную поездку за границу, быть может, последнюю в его жизни. Бумажки с небрежностью были убраны обратно в кассу, тут же закрытую на ключ и хорошенько спрятанную за коробку в одном из шкафов. Только тогда Манфред застегнул ширинку и, скрестив руки на груди, вновь уставился на теперь уж совсем холодную кашу. Ковбойская перестрелка, ни больше ни меньше — он тщетно боролся с желанием есть, ведь так легко было просто вдохнуть белый порошок забвения и насытиться мимолётными проблесками жизни. Вот только проблески жизни эти ему наскучили до такой невозможности, что он всё же сорвался: смахнул кокаин к чертовой матери и тут же чуть ли не залпом опустошил всю тарелку с кашей, запивая её оставшимся в коробке молоком. Животные глотки — техасская пума, вонзившая клыки в шею издыхающего оленя — он подошёл к холодильнику, открыл его нараспашку и начал есть всё, на что падал взгляд. Откусывал ломти сухого хлеба, жадно отрывал куски от старой колбасы, застревавшей меж зубами, набрасывался на овощи, открыл кастрюлю со спагетти, зачерпнул их рукой, прямо так, без соуса, не разгоревая, и запихал себе в рот. Успокоившись и сделав пару шагов назад, Манфред захлопнул дверцу и опёрся о стол, глубоко дыша, стараясь побороть гримасу плача — эту слабость он ненавидел в себе больше всего, но как тяжело было убежать от неё в этой вечной жизненной несправедливости. — Тварь… Он ударил себя по животу, словно это могло помочь. Простоял с закрытыми глазами минут пятнадцать, а потом махнул рукой, дохромал до крохотной ванной, стянул джинсы до колен и заперся — каждый приём пищи имел одинаковый конец, простой и предсказуемый. Два пальца в рот, а через полчаса ещё и кровь в мусорке. Мучение, в котором он тонул каждый раз наводило на него панику, и отчего-то он верил в то, что умрёт прямо здесь, а тело найдут его покупатели на следующее утро — уродливый скелет, который выкинут на землю без креста, который никто никогда не вспомнит и не запомнит. И каждый раз смерть его миновала. Каждый раз он стирал пот с лица, вздыхал, умывался чуть тёплой водой, выходил обратно в комнату и усаживался на кровать, кутаясь в розовый банный халат своей теперь уже покойной подруги и коллеги, и смотря «Полицию Майами» по NBC. Так было и сейчас: отдышавшись и насухо вытерев лицо, Манфред открыл дверь ванной, и тут же сердце его ушло в пятки: в комнате он был не один. Торопясь порадовать себя фотографиями горяченьких моделей, он совсем забыл запереть вход, и тут же пожалел об этом — прямиком перед ним в темноте стояла совершенно незнакомая фигура. Не отдавая себе отчёта и действуя почти на автопилоте, Манфред тут же дотянулся до своего пистолета и рывком выставил его перед собой. — Клуб закрыт. Чё надо? Палец уже лёг на курок, и Манфред прищурился, но стоило фигуре сделать пару шагов с тёмной мотельной лестницы в свет комнатёнки, как ему стало ясно видно, что незваным гостем была женщина. Невысокая, но крепкая, она придерживала на своих плечах белоснежный шерстяной платок с незамысловатыми геометрическими узорами, лучами солнца спадавшими вниз, и прикрывавшими лёгкое зелёное платье. Поначалу она показалась ему мексиканкой, как-никак, а в Техасе на испанском говорили чуть ли не чаще, чем на английском, но вскоре мысль эта была им же и опровергнута — уж слишком знакомым оказалось сочетание её острых черт лица, высоких скул и тёмных выразительных глаз. Одна из коренных, к гадалке не ходи. Судорожно оценивая незнакомку взглядом, Манфред остановился на её животе — для суховатой и поджарой фигуры он казался излишне округлым, и первая догадка заставила его отвести пистолет в сторону к окну: свою свободу и территорию он любил, но не настолько, чтобы стрелять в беременную женщину, не разобравшись в происходящем. — Чё надо? — повторил он на тон громче. — Ты английский понимаешь вообще? Манфред тут же повторил свой вопрос на испанском, хоть в этом и не было нужды. Так он и стоял в полнейшем замешательстве — женщина не двигалась с места, смотрела ему в глаза, моргая редко-редко и заставляя мурашки невольно пробежаться по бледной коже. Психически больная? Засланка от FDA под видом пациентки? Просто клиентка, которая не знала, что клуб не работал так поздно? А самое главное — что он мог сделать в этой ситуации? Позвонить в полицию? Бред, над ним посмеются. Ещё раз пригрозить пистолетом? Это вряд ли поможет её разговорить. Столько вопросов, и ни одного ответа. — Я пришла к тебе. Услышав её голос, Манфред вздохнул, и убрал пистолет на место, хотя и бдительность терять не спешил. Половина первого ночи… ему просто хотелось лечь и посмотреть телевизор, а не стоять здесь и клешнями вытаскивать ответы из непрошеной гостьи. Сменив гнев на милость, он слегка смягчился, и плечи его расслабленно опустились. — А, ну так бы и сказала. Чё пугать-то? Ладно, так и быть, давай пятьсот баксов, я заведу карточку. Правила у нас простые, — не обращая внимания на мир вокруг, деловым тоном вещал он, ковыляя к столу и нашаривая на нём пустую картонку, после чего вытащил чёрную ручку и стал ей черкать. — Деньги собираем с месячного членства, идут они на съём комнаты, поездки, лабораторные анализы и подписки на медицинскую литературу. Все препараты проверены, но за безопасность я не ручаюсь, пьёшь на свой страх и риск, читай инструкцию. Каждый месяц карточку нужно будет продлять лично, не через дружков и знакомых. По ней брать можно что угодно, хоть весь ассортимент, но не больше упаковки в руки, потому что… «Потому что я помру прежде чем привезу новую партию». Сказать эти слова Манфред не смог, поэтому просто замолчал. Молчала и незнакомка, восковой статуей застывшая в дверях. С каждой новой минутой Манфреду казалось, что он разговаривает сам с собой, и эта отвратительная неловкость заставляла его делать всё возможное, лишь бы отправить женщину за порог. — Денег нет? — наконец-то догадался он. Ну конечно. Конечно у неё не было денег. Каждый второй приходил сюда и жаловался на одно и то же: жизнь за чертой бедности, для которой пятьсот долларов были недостижимой суммой. У каждого была своя история, Манфреда мало волновавшая, но в последнее время он не то чрезмерно разнежился и расслабился, не то проникся жалостью к людям. Что из этого было хуже, он сам не понимал. ВИЧ. Эти три буквы стали дьяволом современности, и сказать их в обществе было хуже любого богохульства, а потому Америка коллективно молчала, пока кладбища разрастались словно пожар в сухом лесу, а люди догнивали заживо, молили о помощи, но получали в ответ лишь экспериментальную пустышку, брошюрку группы поддержки и обещание когда-нибудь найти чудо-таблетку, эффективную и безопасную. Но годы шли, обещания таяли, а потому народ отворачивался от больших компаний да сальных лиц чиновников в крохотных телевизорах и обращался к чёрному рынку. Буйное техасское пиратство — им не нужен был ни флаг, ни корабль. Безумцы и вечные борцы с любой системой, сидеть на месте они не хотели, а потому подпольная фармакология дошла из Нью-Йорка и к ним: как грибы то тут, то там, выросли крохотные «аптеки», предлагавшие всё то обилие лекарств, что было доступно и в Европе, и в Азии, и в Латинской Америке, но только не в США. Упёртость и капитализм, чтоб их чёрт побрал. Манфреду не нужен был бизнес. Он пытался выжить, и тащил за собой других, но столь благое дело слишком дорого ему обходилось, а потому благотворительностью заниматься он тоже не мог. Отказывать было не так уж и тяжело — развернул человека, закурил косяк и ухмыльнулся тому, что жизнь мерзко несправедлива. Так он и делал, обсуждая клиентов со своей вечно весёлой подругой и коллегой, с которой они вместе начали этот бизнес. Дымили, шутили, обещали жить вечно. А потом она умерла. Умерли и другие. Медленно Манфред переживал всё своё окружение, теряя человека за человеком, пока каменное сердце наконец не дало трещину. Он больше не брал с людей пятьсот баксов. Он брал столько, сколько им было под силу. — Ладно… давай пятёрку, бери что нужно и уходи. Только дверь запри, мне ещё гости не нужны. Девушка кивнула, плавными шагами проследовав к Манфреду и усаживаясь на стул, видевший на своём веку не одну сотню клиентов. Всё в ней было воздушно — и то, как она поправила платок, и как посмотрела на его почти исписанную ручку… и если бы женщины Манфреда до сих пор интересовали, он смог бы даже улыбнуться ей в ответ. — Имя? — Сохо. Манфред кивнул, приготовившись заполнять карточку дальше, и по привычке покусывая губу. — У врача была? Какая стадия, сколько CD4? Простой работяга, пару лет назад он и не знал таких слов, а сейчас разбирался в них не хуже работника лаборатории. Фармаколог-самоучка, он рисковал и своей жизнью, и чужой, но что есть риск для человека, смертного одномоментно в ближайшем будущем? После ещё одной из множества неловких пауз, Сохо наконец заговорила. — Я не больна. На секунду Манфред растерялся, всё ещё прижимая ручку к карточке, на которой уже начало подтекать чёрное пятно. — Тогда зачем… ты сюда пришла? Переводя взгляд то на часы, то на Сохо, он уже подумывал о том, чтобы аккуратно позвонить в полицию: уж больно странной была эта дамочка, непонятно зачем тянувшая время и говорящая вечными загадками. — Я пришла к тебе, — повторила она, склонив голову на бок, его реакция её неимоверно забавляла. — Ты помог одному близкому мне человеку, а за это я хочу помочь тебе. И тут до него дошло. — А… это тот, который… — он быстро поводил рукой над головой, вспоминая рост одного из своих покупателей. — К-к…— Манфред начал копаться в картотеке. — О! Курук, да? Помню такого, джинсы хорошие обещал подогнать. Муж твой что ли? Сохо покачала головой, но карточку взяла, рассматривая и без того знакомое ей лицо. — Не муж. Я лечила его, — она вернула карточку обратно Манфреду и печально вздохнула. — И насколько я знаю, его кровь была осквернена ровно так же, как и твоя. После этих слов Манфред несколько опешил, и былая игривая заинтересованность растворилась в нём, сменяясь на более привычную угрюмость — он уже знал, что сейчас начнётся. Хмуря брови, Манфред изо всех сил старался не выругаться, но усталость взяла своё, а потому он отшвырнул от себя ручку и вновь прихватил пистолет. — Давай-ка без проповедей, окей? Поболтали и хватит, топай отсюда, мне религиозную херь некогда слушать. И вновь молчание. Сохо лишь улыбнулась, прикасаясь смуглыми пальцами к дулу пистолета и отводя его в сторону, словно забирая игрушку у ребёнка. — Он не заряжен. Она проговорила это так спокойно и тихо, в очередной раз застав Манфреда врасплох: пистолет он действительно не заряжал, но виду не подал, не снимая палец с курка. — Та болезнь, что оскверняет кровь, не оскверняет самого человека. И словно в подтверждение своих слов, кисть её скользнула дальше по пистолету прямиком на сухую ладонь и обхватила своими пальцами его. Удивительный подвиг для современного человека, боявшегося таких как он, словно огня. Морщины на лбу Манфреда расправились, и он отложил оружие, пожимая Сохо руку, по-ковбойски крепко. Теперь он был готов её слушать. — Я не живу в городе. Трудности перевода, — в шутку поправила себя она, хотя взгляд её был совершенно серьёзен. — Веками мы исцеляли свой народ от болезней, пока со всех стран к нам не пришли новые. Курук заболел от одной из белых женщин, и пришёл ко мне только тогда, когда кожа его покрылась чёрными пятнами. Я лечила его как могла, но в городе он услышал про тебя. Он сказал, что ты не взял с него денег, а боль сошла. Ты помог ему, я хочу помочь тебе. Как эта женщина, приехавшая сюда ни много ни мало из резервации, собиралась ему помочь, Манфред не знал, но улыбка всё же мелькнула на его лице. Забава или снисходительное умиление, он сам не знал, что чувствовал, но что-то особенное было в этой якобы целительнице, которая отчего-то считала своим долгом помочь ему тогда, когда не помогла ни одна таблетка. — Слушай, куколка, — он расслабленно откинулся на спинку своего подранного кресла с колесиками. — Это всё безумно круто, но я уже пропустил целую серию «Полиции Майами». Очень жаль, что ты зря потратила своё время, но помочь ты мне ничем не можешь. Твоему дружку я дал простые цитостатики, из Европы притащил. Могу дать ещё, чтобы подольше потянул. А мне своего хватает. Сохо же так не думала, всё с прежней упертостью качая головой на каждое его слово. Как поразительно она отличалась от своего «пациента» — люди одного народа и одной эпохи, они словно вышли из двух разных веков. Курук был неплохим парнем, вечно шутил, носил сапоги со шпорами и широкую шляпу, слушал «Anthrax» на новеньких виниловых дисках, а каждый раз приходя продлить своё членство в клубе, притаскивал Манфреду хорошенькую бутылочку Garrison Brothers. Сохо же говорила с акцентом, носила традиционную одежду, заплетала волосы по старым обычаям. Он знал о таких — слишком гордые, чтобы принять перемены, а быть может попросту не хотевшие отпускать многовековую историю, стараясь сохранить её мельчайшие частички и пронести их в неизвестное будущее. — Я пришла тебе помочь, — теперь без доли сарказма повторила Сохо. — Да как тебе ещё объяснить? — Манфред закатил глаза и посмотрел на время, понимая, что следующую серию «Полиции Майами» он тоже пропустит. — Ты давай без обид, но мне в Хьюстонской централке ничего не сделали, и единственное, чем ты можешь мне помочь, так это дать выспаться. Я один тут неплохо справляюсь, мне даже уборщица не нужна, — он замешкался, когда Сохо перевела взгляд на ковёр на «кухне», и тут же продолжил. — Почти не нужна, окей? — А я и не собираюсь здесь убирать. Напряжённо выдохнув, Манфред привстал, уже подумывая о том, чтобы взять Сохо под руку и вытолкать за дверь, но она вновь его перебила. — Ты облегчил жизнь нашему человеку, я в ответ облегчу твою. На это Манфред лишь прыснул. — Облегчишь? Чем? Травками и огоньками? Слушай, мы тут час треплем ни о чём. Давай я тебя хоть лично довезу обратно до твоей резервации, и мы на том закончим. Быть может он и был слишком груб, но меньше всего на свете ему хотелось слушать предложения девицы, явно верившей во все те сказки и суеверия, что были написаны её предками. Это был далеко не первый его опыт: нередко такие «целители» сами приходили к нему, предлагая представить свой товар на полках, убеждая неизлечимо больных в том, что их мерзкое варево внезапно выведет вирус из крови. К некоторым же Манфред заявлялся сам — теми временами, когда хотелось застрелиться, и когда любая обманщица-гадалка мерещилась ему спасительницей. Но это было давно. Сейчас многое что изменилось, и он верил лишь только в статистику — заболеваемость да смертность, вот его источник. — Ты правда веришь, что я собираюсь поджигать здесь травы, Манфри? Бурчание под нос прекратилось ровно в тот момент, когда она назвала его по имени. Не по кличке. Такая грубая «ф» и резкая «р» не использовались местными реднеками, когда они хлопали его по плечу в баре, это была далеко не наглая фривольность, а реальное имя, записанное в его паспорте, который каждый год ему ужасно хотелось поменять. Да ладно, она этого знать не могла. Совпадение. — Я верю, что тебе стоит оставить меня и «Полицию Майами» наедине, окей? — Ты так торопишься. Потому что раньше ты смотрел его с ней, не так ли? С каждой новой минутой ему становилось не по себе, а потому выпроваживать девушку он всё же не решился. Она заинтриговала его достаточно, чтобы убрать со стола все бумажки, подкатить кресло к самому столу, отставить телефон и наклониться поближе. — Ты чё тут, сеанс магии собралась мне устраивать? — он фыркнул, но во взгляде его читался интерес. — С кем я что смотрел? — Я не называю имена душ, это идёт им во вред, — Сохо продолжала на полном серьёзе. — Ты не любишь пустые фильмы по вечерам, но ты любишь воспоминания о том, с кем их смотрел. Мужчина с лицом женщины. Это он предложил снять эту комнату. — Она, — поправил Сохо Манфред, и слегка нахмурился. — Её звали Сандрой, и… слушай, я не знаю, кто тебе про неё наплёл, но это уже не смешно. И правда — теперь и интрига растворилась, оставляя в душе растущую пустоту. Живот вновь свело, не то от голода, не то от недавней рвоты, не то от адского дискомфорта, который принесла в его сердце эта девица. Быть может, этот её Курук пересекался с Сандрой, когда та ещё была жива, или же Манфред сам ненароком трепнул ему лишнего. — То есть, ты всё ещё мне не веришь, Манфри? — А вот нет, — он почесал щетинистую щеку и ухмыльнулся, горько и ядовито. — И кончай меня так называть. Поднять пару документов в справочном, да разузнать о моих корешах труда не составит. Прекращай пудрить мне мозги и выматывайся, я тебе уже сто раз повторил. К его удивлению, Сохо кивнула, однако со стула всё ещё не поднялась. — Я уйду, — заверила его она. — И ты спокойно посмотришь свою «Полицию», но только позволь мне последний раз доказать тебе, насколько сильно ты заблуждаешься в своём неверии. Манфред закатил было глаза, но сдался, скрещивая руки на груди. — Валяй. Сохо кивнула, жестом попросив его наклониться к себе, после чего вновь взяла его сухую руку в свою. — Пусть всё будет честно, я хочу, чтобы ты сам задал мне вопрос, на который никто, кроме тебя, не знает ответа. Азартная игра, никак иначе. Перебирая в голове сотни вариантов, Манфред старался выбрать что-то, что приведёт девушку в замешательство и наконец-то оставит его наедине с самим собой. Собравшись с мыслями, он достал листок бумаги и бросил Сохо ручку, которой до этого пытался заполнить членскую карточку. — Нарисуй мне подсолнухи. Если понимаешь, о чём я. Он так и знал, что на том вечер кончится, но Сохо лишь спокойно кивнула, взяв ручку и начиная выводить на бумаге узоры. — Она купила их в Элвине, не так ли? Манфред отвёл взгляд, стараясь не выдавать удивления и не желая отвечать до тех пор, пока Сохо не выполнит его просьбу. Но холодок уже пробежал по его спине, а сердце пропустило удар, ведь они оба знали, о ком ведут речь. Четыре подсолнуха в вазе, кусок шали вместо драпировки и яблоко с червоточиной. Сохо нарисовала их именно там, где они и должны были быть. Там, где когда-то в далёкие годы его беззаботного детства их написала его мать. Скромная женщина, она мало говорила, но много и красиво пела. Это она назвала его «Манфри», она сидела с ним на руках, работая над картинами, которые исчезли навсегда после пожара в их доме. Об этой картине не знал никто, кроме него, да его отца, давно уже умершего, а при жизни не терпевшего ни эту картину, ни свою жену. Всё, что он слышал о матери от отца сводилось к одной фразе: «Никогда не женись по залёту». Он звал её цыганкой, бил, водил в дом чужих женщин, а она терпела, пока в один вечер попросту не ушла. Исчезла, они же непостоянные, как кукушки. Не его слова, отцовские. Манфред рос и внимал им, заучивал, верил. Но те короткие годы, что он провёл близ матери нельзя было перечеркнуть, и ненавидеть он её так и не научился. Взяв набросок в руки, он проглотил ком в горле и смял бумажку, выбрасывая её в мусорку под ногами. Сохо же большее было и не нужно. Она степенно поднялась и тихо проследовала к выходу. — Хей, — остановил её Манфред. — Ты… ты… может, тебя подвезти? Уже поздно… Или… — Не волнуйся, я сняла комнату под тобой. Надо же кому-то пожечь здесь травы, — без язвительности, но с долей сарказма ответила Сохо, поправляя шерстяной платок и уже выходя на лестничную клетку. — А ты поторопись, быть может успеешь посмотреть третью серию. ㅤ ㅤ ㅤ