Исповедь хулигану

– Есенин был отправлен в клинику для нервнобольных, – обыденно поделился газетными известиями Осип рано утром, пока Володя готовил бутерброды для них на просторной кухне. Владимир нахмурился, когда попал острым лезвием ножа себе на мозолистый палец, судорожно выдыхая от того, что кровоточащий порез обошел его стороной. Легкие мысли, вдохновленные начавшимся первым снегом, сбились и спутались между собой, позволяя нервозности забраться в голову. Руки сами нащупали в кармане домашних штанов пачку папирос, машинально она оказалась у него во рту. – Жаль паренька, только же недавно виделись, в порядке был, – выдавил непринужденно из себя Владимир, кладя бутерброды перед товарищем. Осип хмыкнул, не отрывая умных глаз от газеты: – Погубил он себя. Маяковский только задумчиво промычал, погрузившись в свою неразборчивую голову. Последняя встреча была полна звоном горячих слов и смелыми касаниями, но никак горечью мук светленького поэта. Володя так был поглощен чувством удовлетворенности долгожданной встречи, что ничего кроме этого не замечал. Был весь день рассеянный и забывчивый, а вечером понесся со всех ног на встречу, как игривый щенок. У внешне непоколебимого мужчины задрожали нервы, жилы огромного любящего сердца. Как же он это упустил? Почему не помог? Почему Есенин ничего не сказал? Мужчина слегка вздрогнул, когда почувствовал невесомое прикосновение нежной маленькой руки, правда такое же холодное, как якутский городок Оймякон. Не сравнится с теплыми, поцелованным рязанским солнцем, лапками, размашисто энергично жестикулирующих в порыве самых настоящих и искренних эмоций, на которых женщина, обнимающая сейчас его, не способна. – Доброе утро, Лилечка, – притворно приулыбнулся Володя, лишь бы не тревожить покой его любимой женщины. Нервы и переживания плохо обыгрываются на аккуратном личике. Лиля игриво наклонилась к мужу, с любопытством вчитываясь в строки свежей газеты, тем самым открыв вид на красные шелковые чулки, провоцирующие, гармонирующие с рыжими потускневшими волосами. Пояс домашнего халатика, (который был настолько праздным что его можно было надеть и на публичные вечера) соблазнительно коснулся руки поэта, на что он брезгливо отвел руку, кладя на стол. Совсем ему не до соблазнительного и хорошенького до тошноты тела. Он чувствует, как спокойствие его подводит, уступая место красному коду. Скуривает вторую папиросу и ,не взяв в рот хоть крошечки, вскакивает из за стола. 15 декабря. Глаз сомкнуть не получилось, как закрывал, так сразу возникал образ деревенского поэта, с глазами мертвеца, которые когда-то были самые добрые и задорные. Васильковые. 17 декабря. Крепкие пальцы который час вырисовывали блондина, таким каким он был всегда в омуте памяти: живым, раскрепощенным и забавным. Какая-то карикатура вышла: небольшое тельце с балалайкой в руках, лежащее на поле, а главное с блаженным лицом. Маяковский усмехнулся своему шедевру и аккуратно сложил в стопочку остальных работ с его музой за последние пять часов. Хорош был собой паренек всё же. 20 декабря. – Помоги, Володенька, ну же, – слишком разбито пролепетал любимый, державшийся ненадежно двумя руками за утес горы. Свисал с нее. Еще немного и он бы разбился. Жестко. Беспощадно. Кроваво. – Конечно, мой хороший, сейчас, подожди только немного, – бормотал Владимир, схватя есенина за запястье, видимо некрепко. Не успел его вытащить…. видимо сил не хватило продержаться пареньку еще. И он полетел, без крика, спокойно принимая свою судьбу, смирившись. Володя резко раскрыл заслезившиеся глаза, чуть приподнимаясь с кровати и спрятал голову в руки. Редко ему снились кошмары , по пяти пальцам одной руки можно сосчитать, но проблема, что они всегда были красочными и волнующие чувственную душу. Перевести дух было тяжко. – Ммм, Володенька, ты чего? – раздался хриплый женский голос подле него. И вздумалось же такому сну присниться именно в ту ночь, когда он спал с Брик. Мужчина грузно вздохнул и отвернулся от женщины: – Все в порядке, кися. И только луна в позднюю пору сочувственно глядела на разрыв уверенности поэта в завтрашнем дне любимого иманжиста в психушке. 25 декабря. Прошло две недели. Каких-то ничтожных две недели, а Маяковский будто поседел. В его огромных лапищах то папиросы были, то карандаши, то лезвия, а из рта ничего целесообразного и толкового не выходило, только табачный дым. Мучает себя мыслями, но не действует. Не знает, что делать: как ввести себя и как поступать. Что же скажет общество? Когда злейший враг футурист придет навестить своего соперника иманжиста. А волнует ли его общество? Волнует, конечно же, также как и репутация. А родственная душа? Естественно, бесспорно, но такая проблема, что любовь его ненормальна, обоготворенные власти прижать могут. Одно другому мешает. Не готов он выбирать, не сейчас. Но чувство вины с каждым днем, нет, с очередным часом разрастается, как незалатанная рана. Пора. 26 декабря. – Неужели товарищ Маяковский!? Чего пожаловали, – удивился Мариенгоф, облокотившись об косяк деревянной двери. Едва ли стукнуло 8 утра, даже солнце в это время крепко спит, а Владимир шляется по чужим домам, выискивая хоть какую то информацию. Не сказать, что хозяин был приятно удивлен присутствию гостя, скорее слегка обескуражен, ведь они никогда не общались, помимо литературных вечеров, где перебрасывались ехидными подколами. – Здравстуй, Анатолий, тут такое дельце. Ты не можешь подсказать куда положили балалаечника? – резко спросил Маяковский, держа в больших губах сигару. Рука грелась в черном пальто, которое было не по сезону, но ни единое проявления мороза не отразилось на Владимире. – Зачем тебе он? – усмехнулся иманжист, прищуриваясь, будто бы это поможет забраться в голову соперника и разгадать коварный план. – Нужен. – Не к тому пришли, Владимир Владимирович, я с ним уже давно не общаюсь, – отмахнулся Анатолий, поглядывая в свою квартиру, – сходите к Галине Бениславской, он был у нее последние месяца. И он начиркал адрес на клочке бумаги - бывшем черновике, помятом, как постель после недельного лежания огромной туши на ней. Ох уж эти поэты, беспощадные к своим произведениям, которые могли бы стать шедевром. И Анатолий в первый раз увидел мягкую улыбку соперника, благодарную. Мариенгоф кивнул на прощание и закрыл громко дверь. Выпытать адрес у Гали задача была сложнее. Бывшая бойкая революционерка была одержима своим «другом», прислуживая ему во всем. Нахмурившиеся беспорядочные брови поднялись в удивлении: – Владимир Владимирович? Проходите. – Да нет же, я просто спросить… – Я настаиваю! – с напористом гостеприимством, как умеют все грузины, впустила в свою комнату Галя, сразу помогая снять пальто поэту. Он почувствовал себя неловко большим в маленькой комнате с низеньким потолком. – Кофе, чай или вино, – с искренней улыбкой предложила Бениславская, хлопоча по кухне, то и дело поправляя темную шаль. – Кофе, пожалуй, – смирился со своей участью Владимир, смывая все бактерии тщательно кухонным мылом, остерегаясь настенных полок. Нельзя было не восхищаться стойкостью и преданностью жгучей брюнетки, ведь она бы последовала за Есениным в Сибирь если надо было, только к сожалению, сам поэт ничего бы не сделал ради нее. – Рассказывайте, как у вас дела? – спросила хозяйка, заливая кипяток в растворимый кофе, слишком близко наклонившись своим несимпатичным лицом к гостью, но с такими светлыми глазами. – Все идет своим ходом, – небрежно отозвался Маяковский, смотря в глаза напротив присевшей женщины. почему-то они больше врезались в память: Глубоко-карие, напоминавшие сырую землю после проливного очистительного дождя, такие верные. Володя почувствовал случайно необычайную связь с ней, будто смотря в зеркало, его очи блестели также, как у этой бедной девушки. Пошатанные несчастной любовью… – Я рада, что в такие времена у кого-нибудь да все хорошо, – тяжко вздохнула она с грустной улыбкой, – Сереженька мой бедный совсем погубил себя. На невозмутимом лице мужчины дрогнула бровь, когда тяжелое сердце услышало имя возлюбленного. Женские погрызенные пальцы от волнения, крутили коробку «Сафо»- любимых сигарет ее объекта бессонных звездных ночей. С чувством беспокойства она открыла упаковку: – Будете? Любимые Сережки. Ревновал ли Маяковский к Галине? Безусловно, он всех своих возлюбленных ревновал, но почему-то вместе с этим захлебывающим чувством, он ощущал всю искренность ситуации. Они ведь не враги с ней, а наоборот, люди, которые переживают за Есенина. Его близкие, хотящие ему помочь. Мужчина кивнул и у него на руках оказалась привычная папироска: толстая, туго набитая табаком. Сразу видно, девушка имеет достаток денег, не отказывает себе в таких вещах. Или они были припрятаны иманжистом, который тоже немало получал. Обычные рабочие не могли себе позволить такого излишества в связи с голодом, поэтому экономя, покупали новенькие тоненькие, очень хлипенкие. – Кто нибудь за это время его навещал? – Пока что только я. Обсуждали с ним публикацию Москвы Кабцкой. – Товарищ Галя, у меня такая просьба, не могли бы вы мне подсказать адрес места куда его положили? Девушка похлопала короткими ресницами и ,подумав пару секунд, без лишних вопросов сказала ему где находится её друг… 29 декабря. Минуты, секунды, даже мгновения тянулись мучительно долго, как время ожидания приготовления какой-нибудь вкусной еды для насыщения организма. Только у Есенина было желание не поесть, а выйти из этой маленькой белой коробки. Окна гигантские, открывающие вид на пестрый сад бывшей усадьбы, медленными вечерами спящий под метелью. Сама палата просторная, на 4 персон, но поэт поселен с уважением один. Никто не разделит с ним эту огромную светлую комнату. Неуютно без человеческого тепла. Он работал над столом, чуть-чуть сгорбившись, под нос напевая колыбельные из детства, дописывал стишки, которые в дальнейшем будет рассказывать на литературных вечерах в этом санатории. Мужчина всегда найдет себе публику. Кто-то приотворил дверь без стука, обычно так делает Галя, когда приходит. – Галька! – воскликнул Есенин поворачиваясь полубоком к гостю и сразу опешил когда на месте девушки стоял двухметровый грузин, ухмыляющийся ему. Сережа безумно вскочил со стула, врезаясь носом (чуть не ломая его) в крепкую грудь, как бетон, грудь мужчины. Он не до конца понимал, что происходит и не верил в то, что это настоящий Володя, а не утрення, с полудремя фантазия. Теплый, дышащий и нежный до мозга костей. Не взбудораживаться от жадных огромных рук невозжно, вместо расслабления он напрягся в предвкушении. Рабочие пальцы сжимали соломистые кудри украдкой шепча: « Сереженка». Галя со всей своей удушающей любовью не способна завести огонек в груди, хоть и ручка её помягче, но силы лечебных не имееются в коже, нежели у городского поэта. Нос защипало от едкого запаха парфюма вперемешку с кофе и табака, но такой аромат не вызывал отвращения, а притягивал к себе еще ближе. Будто бы разьедал внешнюю оболочку скелета, проникая ближе и ближе к сердцу, чтоб оголить его и обволочь защитным стеклом, не позволяя горю, страданиям пробиться к нутру. Володя отодвинулся от возлюбленного, чтобы поглядеть на его безжизненное лицо, но вместо него увидел сияющие, живые глаза цвета высокого неба, правда немного уставшие если всматриваться. На нем коричневый пиджак самого лучше кроя под которым рубашка, немного загрязнившаяся от неосторожности. Как всегда по последней моде. Будто бы сама богиня Лада одарила его истинно русской красотой, сделала очаровательным, как березовая роща в летний день. – Идем присядем, Володенька, – воодушевлено прощебетал Сережа, сажая гостя на свою койку, несмотря на протест Маяковского, который заключался в том, что не будет садиться с уличным запахом в грязной одежде. Пальто быстро сняли и сложили на стол, рядом с бумажками. – Ты как умудрился-то? – прямо спросил Маяковский и увидел каплю расстерянности в лице напротив. – Да никак, – пожал плечами Есенин и подошел к окну, за которым вовсю кружил снег, тихонько тая в пути. Он с дома стремительно летел на чужеродную землю-вниз, без опаски, не задумываясь о дальнейших последствиях. С самой выси, небес, в которых всегда было всё благополучно: бесконечная любовь к родине и каждой твари, преданная дружба и самое наивысшее искусство, одухотворенное самым искренним сильным желанием жить. Там нет вредных, тщеславных людей, которые пытаются довести до края свое самолюбия, делая все мерзкие дела. Опускаясь все ниже можно заметить, что земля контрастирует с небосводом, тут редко можно найти добро и щедрость, не скупаясь на позитивные эмоции. Гиперинфляция, голод, порочность, алкоголизм… слишком много. Есенин все падал в эту бездну, на грязную поверхность земного шара со звездного небосвода. С душевного благополучия до загрязнения и запутанности души. Приехал в Петроград такой молодой, чистый, готовый подарить свое творчество всему народу, но с годами тихонько прогорал свое житье с товарищем бутылкой вина в руке. – Знаешь, Володь, так хочется выпить, закурить, да пуститься в пляс, – признался поэт, отворачиваясь от окна, – не понимаю зачем Галя меня сюда засунула, – печально покачал головой и сел инфантильно на стол. – Как тебе тут, сереженька? – задумчиво спросил Владимир, поглощая каждое колебание мужчины взглядом. – Весело! Персонал доброжелательный, относятся ко мне, будто бы я их смерть с косой пришедшая за ними. Попросили читать пациентам мою поэзию, а я только рад. – Я скучал по тебе, – мягко улыбнулся Маяковский, немного стесняясь слов, произнесенных им. – Зачем? – потеряно спросил Сережа, поглядывая на свои сжимающиеся руки. – Как зачем?! – нахмурился гость, – Люблю тебя потому что. – Эх дурак ты Володенька, – криво улыбнулся есенин. Выжидающе глядели на него карие глаза, обескураженные этим заявлением. Блондин спрыгнул со стола и начал ходить по палате, грустно ухмыляясь мыслям: – Скольких же ты «любил»? Да скольких же я «любил»? Это чувство придумано людьми для замещения одиночества, который боится любой человек. Мы все любим только себя, семью, потому что обязаны ей жизнью и конечно же родину, Маяковский. – Но я тебя люблю, – робко повторил Владимир, не зная куда себя девать, хотелось стать муравишкой и совсем сравниться с полом. – А как же Лиля? И тут механизм терпения у Маяковского совсем сорвался с винта, и он упал на колени перед возлюбленным, который уже успел присесть на неудобный стул. Он прижался к его ноге лицом, ластясь, как маленький только родившийся щенок. Будто бы был в бреду, рацеловывая все участки тела, которые ему доступны, но больше уделяя внимания золотым рукам поэта. – Сереженька, я люблю одного тебя. Люблю также, как люблю композиции Прокофьева, грузинское вино, Кутаисское солнце, кино, как революцию и свободу. Всего тебя. Никогда никого так не любил. Хочешь, когда ты выйдешь отсюда я отвезу тебя в Грузию? Или лучше поедем в констатитоновку? Или за границу? – немного помолчав он добавил, – я посвящу тебе свои стихотворения! Есенин растерянно глядел на такого Маяковского, который был на пороге отчаяния, который видели только его дамы. И Сережа, которому было до кончиков ушей стыдно – Ну же Володя, встань, другие увидят, – сдавленно прошептал мужчина, совсем не понимая как ему реагировать. – Все равно на них, хоть в газетах напишут. Пусть все узнают , что я твой. Знаешь, я две недели не мог спокойно спать, все думал о тебе. Ложился с Лилей, а снился ты. Я никогда тебя более не оставлю, ни за что. – Володь… – разбито произнес Есенин, ласково положив руку на мягкие пряди волос. Сереже хотелось прилично обойтись с любимым человеком, уверяя его в вечной любви, принимая его разгоряченные слова, но вместо этого он встречал футуриста упреком в фальшивости его слов. Он хотел, чтобы все было по другому, но по другому не умеет. Он привык беспутно развлекаться с дамами, вызывать у них жалость и терять голову в кабаках, забывая про все насущные проблемы и будничные дни, включащавшие в себя чужие разбитые сердца. Но Маяковский не дама, а мужчина, в котором нелепо крошечный ребенок с жалким сердцем, измотанным злыми тетями, продолжающий доверять людям. – Пожалуйста, Сереженька, родненький, – умолял хлипло футурист сам не зная о чем. А в ответ услышал тяжелый вздох и тиканье раздражающих настенных часов. Он поднял голову с мягких колен мужчины и заглянул в васильковое поле своим ласковым, отчаянным взглядом. Казалось, что он готов ради этого балалаечника принести целую деревню, назвать самую глубокое озеро в честь него, да и пристрелить ОГПУ из-за заведения на его любимого иманжиста нескольких необоснованных дел. Истеричная страсть ушла и оставила лишь окурок во Владимире. Он отстранился, неловко потянувшись рукой за папиросой в карман штанов. Долгое время они пребывали в многозначительном молчании, не то комфортно, не то напряженном. Оба на постели, на расстояние вытянутой руки, курили папиросу, не смелясь что-либо сказать. – Знаешь? Меня тут почитают очень сильно, – как можно тише нарушил громкое молчание Сережа, – любят мои стихи, я для них, как Пушкин для золотого поколения. Веселю их, многим здесь тяжело. Хоть кому-то моя поэзия пригодится. Хоть кто-то в ней нуждается. И снова молчание… – Ладно, я пойду, – вздохнул Володя, смахивая пепел и предоставляя возможность другому мужчине выкинуть папиросу в мусорку. Он уже пошел к выходу, и резко остановившись задумался, и повернулся к Есенину: – С наступающим, Сергей Александрович. – И вас, Владимир Владимирович. 31 декабря. 23:06 – Володь, ты чего такой грустный? – поинтересовался Осип, во время разгара празднования Нового года. Владимир пребывал в своем скромном по размеру мирке, но наполненный фантазиями, где каждая лесенка – слово, а озеро- предложения. Очередная праздничная посиделка у семейства, громкая до невыносимости и найзоливая. Доносится смех, шутки, открытие очередной бутылки шампанского и где то на фоне мелькает танцующая Лиличка с разными гостями, выглядящая так, будто бы готова к ним всем прыгнуть в кровать. Раздражало это общество, душило, не понимал их настроения. Новый год был любимым праздником, но он оказался бессмысленным без балалаечника рядом. Его балалаечника – Я схожу на свежий воздух, – угрюмо осведомил Володя товарища и быстро выбежал, накидывая на себя пальто. Так и проходил вокруг дома. И вместо напыщенных салатов наслаждался вкусом табачного дыма, который уже обжигал рот с легкими. 2 января 1924. « Дорогой Владимир Владимирович! Жду вас очень на импровизированный литературный вечер 4 января, прошу воспринимайте просьбу серьезно. Я уже всем больным пообещал, что вы нас посетите. Не подведите. Целую и жду встречи, Твой Сергей. » Маяковский глупо улыбнулся письму и убрал аккуратно в ящичек стола. Кажется, он в этот момент готов был каждого гражданина расцеловать на святой земли, удушающей объятиями Москве. Вот бы всем поведать о своем счастье! 4 января 17:00 Голос разрезал пространство небольшой гостиной. Манил, завораживал. Каждый жест, как арбалет, стреляющий метко в зрителей, делая глубокую рану самых сопереживающих чувств. Владимир сидя на стуле оглянулся вокруг аудитории слушателей, у которых лицо исказилось в сосредоточенной гримасе. И по истине благодарная публика. Есенин блестел, как самая яркая звезда, будто бы в нем заиграла вновь буйная молодость. – Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным, Сережа, не стесняясь,смотрел на футуриста, пытаясь взглядом извиниться и донести эти строки до него. – Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. С самым нежным тоном произнес Есенин, пытаясь унять мандраж, пронизывающий все тело. Он до теплоты переживал. Он и не заметил, как дошел до последних строчек, будто бы пребывая в бреду. – В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить. Закончил сережа дрожащим голосом и поклонился под бурные аплодисменты маленькой аудитории. Поэт попытался избежать взглядом человека, которому посвятил стихотворение и как самый настоящий трус мгновенно сел на стул, пытаясь не подавать виду своей суете. Встал ОН. Испугал громадностью голоса, которому скромное помещение не достаточно, он выходил за рамки комнаты, здания, улицы, Москвы. Маяковский смотрел на искрящихся от поэзии глаза больных. Кажется все понимали, даже 5- летняя пионерка Марина глядела как взрослый гражданин, патриотически оценивая советскую поэзию. Сережа сбежал, не выдержал этого напряжения. 18:38 Есенин болезненно лежал на койке, ловя звезды на высоких потолках. Мысли давили на кость черепа, а их груз распространялся по всему позвоночнику. Хотелось выть от непонятных чувств, которые превращались в растаявшие лужи снега. Разделить их между собой уже невозможно. – Сереж, ты почему убежал? Лежащий поэт некоторое время думал, что это голос в голове с ума сходит. Но настойчивый шум продлился и вместе с этим раздался неприятный стук ручки об пол и тихое недовольство. Есенин приоткрыл глаза и увидел перед собой гигантский черный силуэт, ведь света в палате не было вовсе. Дыхание прихватило и он вздрогнул, про себя молясь, чтоб это не был очередный приход, который начал его преследовать с момента попадания в госпиталь. Рядом загорелась лампочка, и вместо черного человека был всего лишь Владимир Маяковский. – Владимир Владимирович? – воскликнул от неожиданности Сергей; все же увидеть черного человека была идея получше. – Сереж, ты чего такой дерганный? – усмехнулся футурист, присаживаясь на комканную постель. – Все нормально, – отмахнулся мужчина, приподнявшись и облокотившись спиной об стенку, – прости меня дурака. Володя грустно хмыкнул и прижал чудную голову к своей груди, через которую, как принцесса заточенная в башне, вырывается сердце… 14 января Снегопады - лучшее время зимы, когда весь город покрывается сказочной и таинственной атмосферой, сквозь которую с любопытством все дальше и дальше проходишь. Время точки облегчения после накопившихся эмоций, ведь вместе со снегом, и человек может выплеснуть чувства. Так и Есенин после долгого нахождения в госпитале выскочил на улицу, будто на коне. Он покружился и засмеялся, приплясывая: – Как хорошо, Володя! Давно так хорошо не было. – Будем почаще с тобой гулять, – улыбнулся Маяковский, поворачиваясь к любимому. Живой, красивый и молодой. Седену, которой он немного покрылся, не было вовсе видно, вместо нее пшеничные волосы, мокрые от снега. Бледные щечки покрылись детским румянцем, а в глазах цвета темного неба сверкала молния надежд. Большие губы были вытянуты в искреннюю улыбку. Тревога в душе ушла через ночные слезы. Плакать там очень легко, никого не волнует это, ведь каждый день все обыватели замечали опухшие глаза друг у друга, молча сочувствуя. Сердце было открыто для приятной эмоциональной солнечной ванны. Поэты шагали по грязному бедному центру Москвы, въевшаяся по-доброму. Настроение Есенина шло под руку с солнечной погодой и очень контрастировало с серым народом, шумной толпой и убогими улицами. Сережа никогда не ловил симпатию к Москве, предпочитая ленинград - центр вдохновения и муз, но в эти секунды ценнее ничего он не находил, как шагать по одной земле вместе с гражданами советского союза. Сзади «плелся» твердой походкой Владимир, боясь испортить чудесную картину для глаз. Никто их не замечал, без поэтов активная жизнь не останавливалась, а их союз не вызывал никакого интереса у куда-то спешащих людей. Бывало, что их толкали, но эти толчки лишь раззадоривали иманжиста. Маяковский затолкнул его в какой то закоулок дворика и начал играться с его разжатой теплой рукой, побаиваясь стать прилипчивым. Его внезапно прижали к себе, потянули за красный галстук вниз, чуть-чуть удушая, и пухлые губы взяли его в плен. Футурист потерял ориентир и неуместно теребил чужой рукав отглаженного пиджака. А дальше последовал веселый смех, сравнимый с хихиканьем ребенка, когда его шалость удалась. И тогда в голове пробегали навязчивые мысли, что он никогда не бросит этого балалаечника. 28 декабря 1925 год. – Что произошло, Володя, – недовольно спросила полусонная Лиля, проснувшаяся от крепкого сна из-за того, что матрас погнулся от резкой тяжести на нем. Пульс бился в крепком горле, а окаменевшие руки стали лихорадочно трястись. Глаза стеклянно посмотрели на некогда любимую женщину, и уста слабо дернулись: – Есенин умер.