Sentimental

Под всей своей удалой разухабистостью Баки невыносимо сентиментальный и ужасно старомодный. Он искренне считает, что за любимым человеком нужно ухаживать, подарки дарить, цветы. Только он пока не понимает, как подарить цветы Баку. Как вообще можно за ним ухаживать – в учебке. И Бак не очень-то помогает. Вообще не понятно, ждёт ли он ухаживаний или каких-то особых знаков внимания. Всё внимание Баки и так его безраздельно. Бак не такой уж и загадочный, если пристально смотреть и внимательно слушать. И они с Баки не такие уж и разные, просто их стратегии общения с миром различаются. Бак больше молчит, а Баки прячет то, что в глубине, за пустой трепотнёй. Поэтому невнимательным кажется, что у Баки душа нараспашку, но Бак сразу его раскусил. И скрыл своё понимание в тени ресниц, но Баки эту его манеру улыбаться и глаза опускать уже тоже успел разгадать. Бак – не загадка, которую нужно разгадывать, но каждое знание о нём – жемчужина в личной шкатулке с сокровищами Баки. И Баки прилежно их копит. Иногда Бак сам что-то рассказывает о себе. Узнав, что Бак действительно умеет ездить верхом, Баки обмирает от восхищения. И больше не может шутить про ковбоев, потому что возникающие в его голове картины – это вообще не предмет для шуток. Про отца Бак говорит редко, всегда спокойным тоном, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это – болит. И Баки догадывается, но не понимает, как с этим быть и чем помочь. Чаще всего он молча сочувственно сопит, подпирая Бака плечом. Или отпускает какую-нибудь смешную реплику в тему. А потом до него вдруг доходит, что Баку просто может быть важно поделиться и что он его, Баки, выбрал в слушатели. И Баки гордится, будто главным достижением в жизни. Бак тоже готов его слушать и, кажется, всегда всё понимает и точно знает, что сказать. Там, где Баки боится ляпнуть невпопад, Бак ничего не боится. Смотрит в глаза, кладёт руку на плечо – успокаивая и утешая. И вот тут Баки безбожно тормозит: только сильно позже он осознаёт, что это Бак его так обнимал, когда обнять по-настоящему было ещё вроде как нельзя. Когда они уже вместе, ухаживать за Баком становится легче. Становится можно Бака обнять. Объятия действуют на него лучше всего. Баки обожает моменты, когда напряжение покидает его тело и Бак обмякает в его руках, позволяет себе просто отпустить то, что его там в очередной раз терзает. Баки на объятия щедр, и радуется, что может Баку их дать столько, сколько ему нужно. Велосипед дурацкий – первое материальное, что он Баку дарит. Но этого безнадёжно мало, потому что больше всего он хочет подарить Баку время. То, что на войну Баки попадает раньше, сперва кажется ужасно несправедливым, потому что они все рвались тогда в бой, как мальчишки. После первого вылета Баки счастлив, что Бак пока ещё существует в счастливом «до». Баки не пишет ему, никому не пишет. Не потому что не может подобрать слова, а потому что хочет защитить от знания, каково это. Умом он понимает, что отсрочка, которая у Бака есть, ничего не меняет. Война – это то, что каждый из них должен пережить сам. Им придётся пережить. И выживут не все. Он не может защитить Бака от горячего неба над Бременом, но может быть с ним. Теперь они по одну сторону «после». Чем сильнее бурлит внутри, тем больше Бак сторонится людей. Но Баки не нужен штурман, чтобы найти его на базе. Похоже, его внутренний компас давно не указывает на север: он указывает на Бака. Там, в темноте, Бак не плачет, конечно же, нет, но Баки кажется, что он опасно к этому близок. Баки обнимает его, укачивает, целует в висок, шепчет «тише, детка» – и замирает. Так он Бака ещё никогда не называл, не вслух. Бак давится чем-то средним между всхлипом и смехом, мотает головой, едва не попав лбом Баки в челюсть. «Ну ты даёшь». «Тебе не нравится?» «Да, в общем-то, пережить можно». И вдруг смотрит на него в упор: «По имени». «Что?» «Назови меня по имени хоть раз. Я иногда начинаю забывать, что у меня вообще есть имя». «Гейл». Баки покрывает его лицо мелкими поцелуями и повторяет «Гейл, Гейл, Гейл» как заклинание. «Детка» становится их второй общей шуткой после камешка в ботинке. В лагере, когда дни и ночи делаются совсем невыносимыми, Бак произносит вдруг одними губами, без голоса, «тише, детка», и у Баки наконец теплеет внутри. Когда Баки нужно на людях сказать «я тебя люблю», он говорит «Гейл». В лагере Бак с первого дня ухаживает за ним в самом буквальном и бытовом смысле, но зато Баки в первый раз дарит ему цветы. Собирает по всем закоулкам то, что ещё не успело пойти на суп. Баки даже названий большинства этих чахлых растеньиц не знает, но ставит их в жестянке на стол напротив стула, где вечерами обычно сидит Бак. И чувствует себя глупым и глупо же смущённым. Челюсть, в которую Бак заехал утром, ещё поднывает. Букет – это не извинение и не предложение мира – они помирились уже, это – подарок. И он уверен, что Бак поймёт. Знает, что понял, когда видит, как Бак касается лепестков кончиками пальцев и улыбается. И смотрит на Баки. И Баки любит его просто невыносимо – в этот момент и всегда. Бак понимает и ценит красоту, любит музыку, книги, стихи. Любит, как великие мастера слов и нот выражают то, что прямо сейчас чувствует он сам. И исподволь учит Баки всё это любить и разделять с ним. Половину своей зарплаты, а то и больше Баки тратит на книги, на билеты в филармонию, на кофе. Бак – совсем не «утренний» человек, и, пока это зависит от Баки, у него всегда будет самый лучший кофе и самый горячий поцелуй, чтобы скрасить пробуждения. «Твои поцелуи слишком хороши, даже не верится, что это бесплатно». «Любому другому пришлось бы заплатить за них целое состояние, а тебе просто повезло за красивые глаза». И Баки безжалостно сдёргивает с него одеяло. Командование должно приплачивать ему за то, что полковник Гейл Клевен не опаздывает на работу. Бак часто читает вечерами вслух своим густым «южным» голосом, пока Баки готовит им ужин. Кому-то из них двоих нужно было научиться готовить, и оказалось, что у Баки выходит лучше. Зато галстуки Баки не даются. Любой его узел всегда кренится вправо и понятия не имеет, что такое симметрия. Галстуки ему год за годом завязывает Бак, и Баки млеет каждый раз, когда Бак напоследок пробегается пальцами по глади ткани, смахивает несуществующие пылинки с пиджака, придирчиво убеждается, что всё целиком и полностью идеально. «Теперь достоин показаться с тобой в обществе?» «Всегда, Джон». И когда Баки его целует, это «всегда» сладостью оседает у него на языке.