``
Да ну нет, думает Арсений. Да ну не может быть. На работе? — Арсений, не вертись, — шипит на него гримерша. Арсений не может не вертеться: если он будет пытаться поймать Антонов взгляд, не поворачивая к нему головы, то окосеет. А ему необходимо понять, насколько Антон серьезен, потому что серьезен он быть не может, но просто… просто надо, чтобы Антон на него посмотрел с этой своей беззлобной усмешкой и легонько качнул головой. Чтобы все стало нормально. — Не вертись, Арсений, — повторяет за гримершей Антон. Арсений резко оборачивается к нему. Взгляд у Антона прямой и твердый, на лице — ни следа улыбки; гримерша недовольно причитает над ухом, и Арсений медленно поворачивается назад, чувствуя, как легкие сжимает в тиски. Да ну нет. Они же… они же даже не пользуются им по назначению. Придумать придумали, но, что бы ни говорили во всех этих статьях про безопасный, здоровый,``
— Арс, — окликает Антон, когда Арсений возвращается из туалета, — принеси попить. Арсений останавливается. Смотрит на Антона, невозмутимо ковыряющегося в телефоне. Смотрит на стол, за которым Антон сидит. Смотрит на полную бутылку воды на этом самом столе. Вот так, значит. Все чем-то заняты: шушукаются, носятся, выставляют свет, — и никому до них нет никакого дела; но Арсений все равно, как сурикат, оглядывается на каждом шагу. А когда подходит, берет бутылку, стоявшую от Антона буквально на расстоянии вытянутой руки, и подает ему ее, то изо всех сил напрягает слух. Слов не разобрать, но на секунду мелькает параноидальная уверенность, что именно о происходящем абсурде вся крю и шепчется. Антон бросает короткий взгляд на протянутую бутылку. — Нет, — говорит ровно. — Мою принеси. Арсений ждет дальнейших инструкций, ну хоть каких-нибудь, но их так и не следует. А по имеющейся у него информации никакой персональной бутылки у Антона нет. — Где? — он цедит сквозь стиснутые зубы. И лучше бы, честное слово, молчал. Антон вздыхает — с таким разочарованием, что Арсению хочется то ли исчезнуть, то ли принести ему все запасы воды, хранящиеся в здании, лишь бы никогда больше не слышать подобный вздох. Антон поднимает на него взгляд — холодный и равнодушный. Антон раздраженно цокает, откладывая телефон. Это просто игра, повторяет себе Арсений. — В гримерке оставил, — говорит Антон таким тоном, будто это абсолютно очевидно, как вообще можно не догадаться, ты что, Арсений, бестолковый совсем? Это просто игра. — Где, — голос сдавило, — именно? Антон закатывает глаза. Это просто игра. Антон резко выдыхает, демонстративно берет со стола телефон. Это просто игра. Антон отворачивается и едва не рявкает через плечо: — Не помню. Найди. Арсению что-то не весело. Он на негнущихся ногах отходит, идет в коридор, по коридору — к гримерке; чувствует, как все лицо печет от стыда, как болят ладони от впившихся в кожу ногтей, как стучит сердце. Арсений залетает в пустую комнатку, дрожащими руками едва справившись с дверной ручкой, и пытается привести в порядок сбившееся дыхание, успокоить себя: сейчас, сейчас он найдет, что Антону нужно, и это закончится. Это просто игра, а у любой игры есть правила, достаточно в них разобраться, делать, что велено, и все будет хорошо. Арсений осматривается невидящим взглядом. Промаргивается, видит яснее. На каждой ебучей поверхности стоит по ебучей початой бутылке воды. Ладно. Ни на одной из них, разумеется, нет опознавательных знаков. Сперва это осознание откликается ужасом, но секунду спустя Арсений уже ликует. Как Антон собирается определить, то ли Арсений принес? А никак. Арсений хватает ближайшую к себе бутылку и с гордо поднятой головой быстро идет назад. — Не та, — равнодушно говорит Антон, едва на нее взглянув. Накрывает волной стыда такой силы, что Арсений чуть не роняет ее Антону к ногам — и сам туда чуть не падает. Думал, ты самый умный? Думал, он не узнает? Не поймает тебя на попытке сжульничать? Думал, все будет так просто? Арсений сглатывает тугой ком. Хочется много чего сказать, но подходит Стас, тараторит Антону что-то про расписание, и Антон обращает все свое внимание на него, будто Арсений вообще не здесь; будто он здесь и не нужен, раз не в состоянии исполнить простую просьбу. Арсений уходит обратно в гримерку. «Это просто игра» — уже отдаленным эхом, а набатом стучит в ушах: нет, он сможет. Он сейчас постарается, сообразит. Наверняка это та, что стоит у зеркала, где Антона гримировали. Ну точно! Как он не понял сразу? Назад Арсений бежит. — Секунду, — говорит Антон Стасу и поворачивается к Арсению. Арсений расправляет плечи, пыхтит от гордости, так крепко сжимает бутылку, что пластик хрустит. Антон невпечатленно его оглядывает и повторяет: — Не та. В каком, сука, смысле. — У нас Арсений ассистентом сделался? — у Стаса недоуменно вытягивается лицо. И плевать ему, что у Арсения тут весь воздух из легких вышибло и землю из-под ног, голова идет кругом, глаза начинает печь. Но ведь не может быть Антону плевать? Это же Антон. Он не сделает Арсению больно, он не расстроит, он тем более не заставит Арсения чувствовать себя полным ничтожеством из-за такого пустяка. Не заставит же? — Это для роли, — усмехается Антон. — Пока получается так себе, вот и тренируемся. — А-а, — протягивает Стас. — Тогда, будьте добры, принесите чаю. Арсений чувствует себя полным ничтожеством. — Принесите чаю, — повторяет Антон. — И побыстрее. Арсений делает шаг назад. Второй, третий. Ни Антон, ни Стас уже на него не смотрят; вообще никто на него не смотрит, а зачем на него смотреть? Подумаешь, человек бесполезный, одна штука, стоит себе, мелко дрожит всем телом на грани истерики. Арсений уходит — сбегает, — не видя дороги, едва ковыляет до куллера. Чай. Черный? Зеленый? С сахаром? Нельзя ошибиться — ошибок он сделал достаточно. Пусть будет зеленый, пожалуйста, пусть будет зеленый. С горячим стаканчиком, обжигающим ладонь и пальцы, Арсений на обратном пути заходит в несчастную гримерку. Ему кажется, бутылок стало в два раза больше. Ему кажется, они расставлены каким-то специальным образом, может быть, это код, который надо расшифровать. Но у Арсения нет ключа. Ни на что не надеясь, он берет первую попавшуюся, лишь бы не приходить с пустыми руками — хотя еще неизвестно, что хуже. Чай к этому моменту остывает достаточно, чтобы стаканчик можно было держать спокойно, и это — само по себе провал, просили же побыстрее. — Ой, спасибо! — Стас широко улыбается. Становится полегче, но незначительно, не ему Арсений пытается угодить. Антон смотрит все также холодно. — Да, эта, — неожиданно говорит, и Арсений наконец-то вдыхает полной грудью. Только Антон не забирает бутылку, а берет со стола ту самую, первую, откручивает крышечку и отпивает. — Но не надо уже. Унеси.``
Это просто игра. Арсений плещет себе в лицо холодную воду — для рекламы грим все равно переделывать, за время съемки с него сошло семь потов. Но работа вернула в реальность. Свою работу Арсений знает, знает, как делать ее хорошо; и Антон под камерами стал привычным — живым, смеющимся, разве что, совсем на Арсения не смотрел. Каждый неотвеченный взгляд, каждая шутка, брошенная в пустоту, отзывались тупой тянущей болью. И все же, Арсений немного пришел в себя. Почему он так отреагировал? Дело в слове? Оно правда сработало как команда, перекрутив Арсению восприятие? Но Арсений же не идиот. Он же знает: это ненастоящее, Антон себя так не ведет, не отдает идиотские поручения, которые невозможно выполнить. Арсения не должно выворачивать наизнанку от ненастоящего провала в ненастоящем задании и ненастоящего разочарования на Антоновом лице. Арсений умывается еще раз. Решительно смотрит в глаза своему отражению, чуть покрасневшие, с перевозбужденно расширенными зрачками. Это просто игра, и ее можно закончить в любой момент. — А, вот ты где, — Антон хмыкает, когда Арсений заходит в гримерку. Пусть не выебывается, больше это на Арсении не сработает, Арсений все вспомнил и все осознал. Арсений сейчас как скажет ему… — Куда бутылку поставил? Арсений замирает с открытым ртом. — Вот? — неуверенно указывает на столик с бутылкой. Антон морщится. — Я не там ее оставлял. — Но она там стояла, — Арсений ощеривается, возмущенно шипит. — Я ее вернул туда же, где… — Ты мне врать вздумал? Запал испаряется моментально. — Я… — Арсений мямлит, бегая взглядом по комнате. — Нет, я… — В глаза смотри, когда я с тобой разговариваю. Арсений разом скукоживается. Нет, нельзя позволять загнать себя обратно в это состояние измененного сознания, сейчас он выпрямится, сейчас он посмотрит Антону в глаза, сейчас он… — Ничего не хочешь сказать? Взгляд Антона — строгий, давящий. Нет, это неправильно, Антон не должен так на него смотреть. Антон смотрит с любовью, с восхищением, смотрит и светится, Антон поддерживает, успокаивает, Антон всегда им гордится. Насколько же надо было проебаться, чтобы Антон смотрел — так? Арсений хочет, чтобы это закончилось, Арсений хочет назад своего Антона, хочет ласки, он же соскучился, почему Антон себя так ведет? Точно. Арсений знает, как все закончить. Арсению это не надо, ему не весело, ему страшно и непонятно, и унизительно. Одно слово — и рычаг переключится, вернется нормальность, Антон перестанет смотреть с презрением, обнимет и поцелует в макушку. И все будет хорошо. «Алиби» — давай, просто скажи. — Ну? Голос не слушается. Что если ничего не закончится? Что если Антон откажется утешать? Скажет, что Арсений не справился, а значит, не заслужил? Или хуже — согласится из жалости и останется недоволен. Арсений целый день приносит ему одно сплошное разочарование, а теперь еще и наиграться не даст. Арсений сглатывает. — Извини. — Я не слышу. — Извини, пожалуйста, — он повторяет громче дрожащим голосом. — Я ошибся. — Толку от твоих извинений, — раздраженно фыркает Антон. Арсений не успевает ответить — Антон уходит, оставляя его одного. Одиночество и покинутость вместе с чувством абсолютной никчемности расползаются в груди черной дырой. Арсений надеется отвлечься на работу, точно, работа — это понятное, подконтрольное; Арсений сейчас докажет — Антону, всем остальным, самому себе, — что чего-то стоит. Со свежим гримом он идет на съемку рекламы, натягивает улыбку изо всех сил, отыгрывает, будто это роль всей его жизни. Дышать становится легче, глаза перестает печь, туман в голове рассеивается. Стас одобрительно кивает, собираясь объявить запасной дубль, но в ярком свете неожиданно встает высокий Антонов силуэт. — Чет с воротником, не? — Антон говорит недовольно. — Куда-то он уехал. — Да хуйня, — отмахивается Стас. — Ну смотри, тебе с рекламодателем разбираться. — Арс, — Стас со вздохом поворачивается к нему, — готов переснять? Я не настаиваю. Арсений поднимает руку, трогает воротник. И правда уехал. И это и правда хуйня, не стоит ни усилий, ни времени, которые уйдут на еще один дубль; к тому же, возвращаются беспокойство, слабость в ногах, сухость в горле — он не уверен, что сделает хорошо. — Да, давай. Лучше перебдеть. — Ну как скажешь. Воротник поправляют. Камера, мотор. Арсений зачитывает текст — и спотыкается на втором предложении. — Сто-оп! — командует Стас. — Еще раз. Голос дает петуха в самом конце. — Еще раз! В глазах начинает плыть, он не может прочитать текст с телепромтера, вспомнить не может тоже и замирает, потерянно открывая и закрывая рот. Светодиодные лампы слепят, очертания помещения позади — контрастно-черные, густые; и кажется, что между Арсением и этой чернотой толстый слой прозрачного пластика. Люди, которые там, в глубине, однозначно есть, все до единого на Арсения смотрят как на глупую рыбку в аквариуме, раз за разом бьющуюся о стенки лбом. Лиц не видно, но наверняка они снисходительно ухмыляются или раздраженно закатывают глаза, или презрительно морщатся. А здесь, под куполом, маленький глупый Арсений совершенно один. — Шаст, ты мне актера сломал. Хорошее слово: именно сломанным Арсений себя и чувствует. — Еще раз! Надежды на собственные навыки не остается — Арсений действует по инерции, и сам мысленно отмечает: как искусственно звучат реплики, какой кривой выходит улыбка, как неловко он смотрится в декорациях. И сам себя за это грызет. Но текст подходит к концу, последний рывок, и кошмар закончится; Арсений вдыхает поглубже, произносит: — Ска… На всю комнату раздается оглушительный чих. — Шаст! — Стас орет. — Будь здоров, конечно, но еб твою мать! Вообще, че ты тут ошиваешься?! А ну, кыш! Наверное, Антон наконец уходит. Наверное, дальше Стас обращается уже к Арсению, но Арсений его не слышит. Наверное, от него что-то требуется, ведь не просто так он стоит под камерами в какой-то странной рубашке со странным неудобным воротником. Стоп, где он находится? Арсений хочет домой. Что от него хотят? Арсений хочет, чтобы Антон его обнял, спрятал от яркого света, режущего глаза. За что на него кричат, он сделал что-то не так? Арсений постоянно делает что-то не так, это было бы неудивительно. — Арсень Сергеич, алло! Земля вызывает Арсения Сергеича! — перед лицом неожиданно возникает Стас. Арсения встряхивают, и он чуть не валится с ног. — Еб твою. Перерыв! Арсений хочет, чтобы это закончилось.``
День длится целую вечность. — Подними куртку, — говорит Антон, который сам ее и уронил, проходя мимо вешалки. А потом говорит: — Нет, неправильно. Тебя всему учить нужно? — а потом: — Все, отойди, я сам, — и последнее хуже всего. — Что с прической? Поправь, — говорит Антон. Арсений поправляет идеальную укладку, и Антон говорит: — Только хуже сделал. Верни, как было. — Арсений не помнит, как было, дрожащими руками пытается приладить выбившуюся прядку, и Антон говорит: — Да не трогай ты, с концами уже испортил, — и Арсений идет просить переделать ему укладку: раз Антон говорит, испортил, значит, так все и есть. — Умножь триста восемьдесят девять на семьсот сорок три, — говорит Антон, и Арсений забывает таблицу умножения, забывает, что у него в телефоне есть калькулятор, забывает вообще, что у него есть телефон. А Антон ждет, не отрывая взгляда. Арсений забывает, что должен был сделать. Антон смотрит. Почему Антон смотрит? Чего он ждет? — Ясно, — хмыкает Антон, отворачиваясь. Арсению обидно. — Вы поругались, что ль? — спрашивает Сережа, поймав его в коридоре. — Че Шаст тебя дергает целый день? Обидно, потому что ничего не предвещало беды. Если Арсений что-то не то сказал или сделал, можно же обсудить нормально, а не устраивать ему психологическую пытку. Это же Шаст был тем, кто прочитал все возможные статьи про здоровый БДСМ; это же Шаст постоянно Арсения просит: говори со мной, не пытайся тащить все на себе, у нас ничего не получится, если ты будешь молчать. Куда делась хваленая экологичная коммуникация? Арсению страшно. — Все нормально, Сереж. Нормально все. Не мог же Антон разлюбить за две недели разлуки? Но разве любящие люди так поступают? Неужели правда Антон что-то понял: что их отношения обречены на провал, что Арсений того не стоит, — и — что? Мстит? Наказывает? Отрывается напоследок? Нет, Антон не такой, Антон не жестокий. Значит, дело в Арсении, значит, он заслужил. Если бы только он знал, чем именно, он бы мог искупить вину, но ему же не объясняют. Заперли в лабиринте, не показав предварительно схему, и бьют током за каждый неверно сделанный поворот. Арсению тяжело. Ему тяжело дались эти две недели, не потому что Антона не было, а потому что Антона не было в тот момент, когда было очень важно, чтобы он был. Сразу после съемок совместного шоу, в успех которого Арсений не поверит, пока своими глазами не увидит высокие рейтинги; а до тех пор — он ежедневно возвращается то к одному, то к другому моменту прошедших съемок, где не дотянул, затупил, потерялся, накручивая себя до абсолютной уверенности, что именно эта одна его неудачная шутка пустит всю их с Антоном работу коту под хвост. В момент, когда спустя несколько относительно тихих лет внезапно вырос интерес к его семейному положению; и Алена бесится, что школу надо менять, и Арсений ее понимает, но он же не виноват. В момент, когда с ролями опять не ладится, хотя казалось, что на горизонте замаячил прорыв. В момент, когда у Арсения пошатнулась уверенность в каждом аспекте его жизни, рядом был необходим Антон. Не чтобы в кого-то жаловаться — Арсений не жалуется, максимум, подползет спящему Антону под бок, чтобы хоть ненадолго не чувствовать себя самым большим и сильным, обязанным со всем справиться, — а потому что Антон — константа. Постоянная переменная. Когда Арсений ни в чем не уверен, даже в себе, особенно в себе, он уверен в Антоне, и это держит его на плаву. — Телефон забыл в офисе, — Антон недовольно цокает, похлопав себя по карманам, и бросает, на Арсения даже не глядя: — Принеси. Был уверен. И отказать ему не получается — какой-то частью себя Арсений все еще верит, что у задачки есть решение и, если постараться чуточку лучше, все вернется на круги своя. Он бежит, взлетает по лестнице вверх, едва не сбивает с ног и без того шуганую новенькую ассистентку. Только вот телефона в офисе не обнаруживается. — Че так долго? — ворчит Антон, когда Арсений еще быстрее спускается обратно к нему. — Там… не было… — Арсений сгибается, пытаясь отдышаться. — Чего не было? — Теле… фона. — Конечно, не было. Вот он. Подняв голову, Арсений видит, что телефон Антон держит в руке. — Но… — Я тебя за сигаретами отправлял. Где? Нос щиплет, глаза печет, вдохи рвутся. Несправедливо. Жестоко. Больно. Арсений роняет подбородок себе на грудь, жмурится изо всех сил, кусает себя за щеку и стискивает кулаки. — Сейчас схожу, — цедит сипло. — И побыстрее. Разумеется, нет в офисе никаких сигарет. И зарядки. И кепки — та вообще находится прямо у Антона на голове, когда он посылает за ней Арсения, но Арсений сводится до одной функции: выполнять, что Антон ему говорит. — Иди в машину, — наконец говорит Антон. И Арсений идет. — Ты же на такси собирался, — произносит неуверенно, потому что в собственном восприятии у него уверенности не осталось. Если Антон сейчас довезет его до вокзала и скажет садиться в Сапсан, Арсений сядет и поедет в квартиру, которую уже полтора года сдает. — Передумал, — Антон пожимает плечами, впуская Арсения на пассажирское, и командует, прежде чем закрыть дверь: — Жди. И Арсений ждет. Не следит за временем — не смог бы, даже если бы попытался: в голове каша, пространство густеет, и Арсения сковывает, как муху в смоле. В темноте салона дает о себе знать накопившаяся за день — ли? — усталость: разом потяжелев, опускаются веки, тело становится вялым, неповоротливым, сознание вот-вот отключится. Арсений щипает себя за ногу, встряхивает головой, быстро моргает, но картинка перед глазами расплывается только сильней. Нельзя спать, — повторяет себе Арсений. Не разрешали. Антон будет недоволен, когда вернется. Когда он вернется? Сколько Арсений уже сидит? Дверь у водительского открывается в тот момент, когда Арсений в одном шаге от того, чтобы сдаться. — Где был? — он осторожно спрашивает хриплым голосом. — Ты же очки мне так и не принес. Горечь обрушивается такой силы, что от сонливости не остается и следа. Едут молча. Непривычно: Антон даже не матерится, когда его подрезают, не меняется в лице, ведет механически и на Арсения совсем не смотрит. Арсению нравится ездить вместе именно потому, что можно выгнуться, потянуться, ловить на себе Антоновы взгляды и ворчать, чтобы не отвлекался; но сегодня — он скукоживается в кресле и обнимает себя руками. Плохо. Арсению очень плохо. — Выходи, — говорит Антон. — Стой прямо, — говорит Антон. — Открой дверь. — В ванную. — Что мне?.. — Арсений спрашивает, замерев в коридоре, стиснув в пальцах подол футболки. Взгляд Антона безразличный, смущение от него накатывает — не волнительное, а тревожное, такое, от которого хочется спрятаться, замотаться в какой-нибудь балахон, чтобы не было видно ни сантиметра кожи. — Все необходимое. Арсений с прерывистым вздохом ступает на холодный кафель и прикрывает за собой дверь.``
— Руки. Арсений заводит руки за спину, сглатывая тугой ком. Касаться нельзя. Хорошо. Не страшно. Подумаешь. — Грудью на пол. Щетинистая щека и колени неприятно трутся о жесткий ворс — даже на кровать не пустили. Ладно. — Ни звука. Из приоткрытого окна тянет прохладой, она мажет по голой коже, и Арсений мелко дрожит. Ему видно немного: Антон сидит сбоку, согнув одну ногу в колене и поставив вблизи Арсова лица; хуже всего, что не видно взгляда. За весь день все то немногое время, что Антон на него смотрел, он смотрел как на пустое место. Арсения вывернуло и прополоскало от страха, обиды и одиночества и наконец накрыло абсолютным отчаяньем; но если он просто увидит взгляд, убедится, что Антон смотрит как и всегда в такие моменты: с обжигающим голодом, — он успокоится. Ему необходимо знать, что, даже если не любят, сейчас, раздев и уложив на пол задом кверху, его хотя бы хотят. Он пытается чуть подвинуть голову, задевает носом Антонову ступню, и Антон ее сразу отодвигает, окончательно закрывая обзор на свое лицо. Арсений набирается смелости, которой осталось всего-ничего, и зовет слабым голосом: — Антон… По ягодице прилетает удар. Злой, колючий, рукой с кучей колец, сразу сильный — в рот Антон ебал разогрев. — Я сказал: молчать. Арсений жмурится и кивает. Хотя не то чтобы кому-то надо его согласие. Холодный воздух, холодный лубрикант, холодные Антоновы руки. Пальцы постепенно разрабатывают напряженные мышцы, не принося удовольствия, но тело под Антоновыми касаниями доверчиво расслабляется само по себе. Даже клокочущая в груди тревога отъезжает на второй план, замещается возбуждением — это просто смешно, как, чуть не доведя Арсения до нервного срыва, Антон им по-прежнему управляет как кукольным. Растет нетерпение. От него выкручивается чувствительность, и, когда подушечки давят наконец на простату, Арсений несдержанно стонет. Удар. — Словами не понимаешь? — Про… Удар. Он сжимает губы изо всех сил — больно. Пальцы снова оказываются внутри, двигаются быстрее, жестче; Арсений зажмуривается, сосредотачивается на дыхании, кусает губы, щеки, язык, ковер, но когда он думает было, что справится, Антонова ладонь ложится на полувставший член, и из груди опять вырывается стон. — Ни о чем попросить нельзя, да? Удары — один, второй, третий, — друг за другом без передышки; Арсений тонко скулит. — Не пищи, говорят, — Антон с силой сжимает горящую ягодицу в ладони, и боль рассыпается маленькими жгучими вспышками. — Я еще даже не начал. Стараясь удержать руки в сцепке, Арсений царапает собственные локти; пожеванное место на ковре мокро холодит щеку; дыхание поверхностное, неравномерное — кружит голову; колени саднит. Еще не начал? А Арсений уже закончился, нет его. На копошение сзади он пытается обернуться, неизвестность — хуже, чем знать наверняка, что ему сейчас будут клеить электроды к мошонке; но Антон ставит стопу ему на лицо, удерживая на месте. Арсений шмыгает носом. На Антона хочется кричать и ругаться — знает ведь, что Арсению страшно, и пользуется: гремит содержимым коробки, долго его перебирает, проводит чем-то по бедру, и Арсений вздрагивает всем телом. — Это что было? Вдох встает поперек горла. — Отвечай. Что это было? Арсений не знает. Кажется, что-то острое. Или нет. Холодное? Арсений не знает. Металл? Дерево? Ему можно говорить? — Паддл? От нового удара боль такой силы, что подгибаются колени: вместе с весом ладони в кожу врезаются крупные металлические шипы, — и не заорать получается, только потому что в легких на это совсем нет воздуха. — Сколько раз повторять, чтобы ты лежал молча? Ты сам, сука, задал вопрос и приказал ответить, козлина ебучая. Из глаз брызжут злые слезы. Пока Арсений пытается восстановить дыхание, он чувствует прикосновение к анусу — не пальцы, а мягкий силикон. Внутрь скользит изогнутая головка, утыкается точно в простату; снаружи ложится основание, надавив на нее же выступом. О нет. — А это что? Арсений знает. И знает, что на этой загогулине молчать не получится — тем более, он настолько взвинчен, что не справился даже с пальцами. Если Антон решил зафиналить этот день поркой до крови, то он выработал идеальный план. Уже сейчас от предвкушения обратно напрягается было опавший член, жар обжигает щеки, хочется двинуться игрушке навстречу, хочется удовольствия — но вместе с тем охватывает животный страх того, что за ним последует. — Я, кажется, задал тебе вопрос. Удар — и Арсений воет, и за это ему достается еще один. В Антонову ногу, съехавшую и упирающуюся ему в подбородок, хочется вцепиться зубами. И так целый день: задачи, для которых невозможно найти решение, за которым не последует наказание, — Арсений бесится, что прекрасно все понимает, но от ощущения собственной никчемности после очередного провала это понимание не спасает. Бесится, что и теперь в нем больше стыда, чем сопротивления: можно же было морзянкой ответ настучать. Ногой. По ковру. Не зная морзянки. Бесится, что обвинять Антона, всерьез на него обидеться, разозлиться — не получается. В голове только тысяча и одна причина, почему Арсений все это заслужил и не имеет права на жалобы. Антон включает игрушку одновременно с тем, как снова берет в руку его член — Арсений прикусывает губу до крови. — Ничего как следует сделать не можешь. Арсений пыхтит, отворачивается, кусает ворс, выдрав несколько нитей. Антон увеличивает скорость вибрации, сильней сжимает пальцы на его члене. — Никакого от тебя толку. Арсений пытается уйти от ощущений, выгибается, смещает игрушку внутри, чтобы перестало быть так невыносимо. Антон давит ей на основание, и становится хуже. — И кому ты сдался такой? Вырывается всхлип. Прилетает удар. Арсений сжимается, и от этого удовольствие простреливает позвоночник, он стонет в ковер — удар; Арсений кричит — удар; Арсений кричит… — Что, все уже? Сдулся? Надо прекратить, надо собраться, надо стараться лучше; но вырвавшийся на свободу голос не удается затолкать обратно. Арсений кричит, и удары сыплются один за одним; рука Антона двигается на члене, и Арсений всхлипывает, чувствуя как первые слезы бегут по щекам; Антон сжимает ягодицу в руке, боль взрывается под шипами, а он одновременно с этим давит на основание игрушки большим пальцем, вымучивая сорванный стон, и Арсений ревет. Больно, очень больно, плохо, нечестно, неправильно. Когда это кончится? Это же кончится? Пожалуйста, хватит, пожалуйста, он же не заслужил. И так тяжело, и так все наперекосяк, почему и здесь обижают, он же старался, он же все делал, как было велено. Он же не выдержит, он же сейчас не выдержит, у него же столько всего скопилось, куда, ну куда его добивать? Арсений понимает, что его добили, когда осознает: он лежит на боку, трясясь и рыдая, закрываясь руками от ударов, которых… нет.``
— Ты здесь? Антон осторожно хлопает Арсения по щеке, чтобы не задеть шипастой насадкой. — Убери от меня эту хуйню, — Арсений шмыгает носом и сильнее вжимается Антону в грудь. — Все, убрал, — Антон тут же ее отстегивает, стараясь не спихнуть свернувшегося калачиком Арсения со своих колен. Смешной: как будто Арсений слезет. — Нет хуйни. И тут же заключает его обратно в объятия, тянется и целует в макушку. — Сука, — Арсений бубнит обиженно, трется об Антона лицом. Так тебе, гадина, будешь теперь в сопливой футболке ходить. — Сука. Сожги ее и пепел зарой в лесу. — Прям настолько плохо? — А я часто рыдаю от порки? — А ты от нее разве? Ай! «Ай» — это Арсений его стукнул. — Сука. Взбредет в голову, а мне отдуваться. Тебя как из изолятора выпустили? — За красивые глаза. — Пусть обратно везут. Антон тихонько смеется, гладит его по голой спине, зарывается пальцами в волосы, усаживается удобнее, оперевшись спиной о кровать. — Посмотри на меня? Арсений сильнее комочится, прячет голову в плечи. Пусть Антон последние минут двадцать только и делал, что приговаривал, какой Арсений умница и молодец и «ну все», и «ну тихо», и «все хорошо», обнимал, целовал, куда придется, сжимал ладони в своих и вытирал мокрое лицо, посмотреть ему в глаза Арсению все еще страшно. Страшно — что у Антона окажется тот же самый холодный, нелюбящий взгляд. — Арс. Арсений мотает головой. — Ну пожалуйста? Вздыхает. — Скажи что-нибудь хорошее, и я подумаю. — Что сказать? Ты у меня самый хороший. — Как ебаться, так мы первые, а как доброе слово найти… — Ну Арс, — обиженно. Обиженный тон Антона на Арсения действует безотказно, и Арсений, нахмурившись для приличия, поднимает голову. Антон смотрит светло и ласково. И сразу тянет Арсения за подбородок на себя, чтобы коснуться губами губ. — Как колени? — спрашивает и целует снова. Арсений подставляется под поцелуи, чувствуя, как развязывается в груди последний тревожный узелок. — Жить будут. — А жопа? — Никуда не денется. — А голова? Арсений трет опухшие глаза. — Гудит. — Я не об этом. В голове — блаженная пустота. Ничего нет. Ни одинокой темноты, ни горечи, ни приставучих мыслей; Арсений пережил, и теперь его держат, касаются и целуют нежно-нежно, а значит, он заслужил. А значит, волноваться не о чем. — Думаю, надо еще меня поутешать. Антон ехидно усмехается, но не спорит. — Давай на кровать. С пола Арсений поднимается тягуче, морщась от боли в мышцах. — Чего хочешь? — спрашивает Антон, протянув обе руки и переплетая их пальцы. — Поближе, — отвечает Арсений спустя небольшую паузу, за которую чувства ни во что, кроме одного этого слова, не формулируются. — Подашь смазку, пожалуйста? Нагибаясь за флаконом, Арсений невольно фыркает про себя: вот это контраст. — Точно колени норм? — Антон это уточняет, поставив их по обе стороны от своих бедер. Арсений кивает: чуть-чуть саднят, но ничего страшного. — Хорошо. Пальцы теперь, конечно, уже условность, но Арсений не жалуется. Обнимает Антона за шею, плывет от ласки, постанывает негромко и даже больше, чем от физических ощущений, улетает с того, как Антон на него смотрит — от этого взгляда с головой окутывает теплом. Даже если бы у Арсения оставалась какая-то невыплеснутая пакость в его голове, сейчас бы она исчезла. Антон приподнимается, чтобы стянуть штаны, льет еще смазки и, предупредив: — Осторожно, — медленно опускает Арсения на себя. А двигаться все же будет больновато, — запоздало понимает Арсений; но когда он пытается приподняться, Антон давит ему на бедра. — Просто сиди, — шепчет, целуя в челюсть. Арсений не против. Его утягивают в долгий ленивый поцелуй, гладят одной рукой по груди и спине, стараясь не задевать ягодицы, а второй — Антон ему плавно дрочит. Тяжелеют вдохи, Арсений мычит Антону в губы — не столько от возбуждения даже, просто ему головокружительно хорошо. Спокойно. Даже член, распирающий изнутри, это именно что про «поближе» — насколько вообще возможно. Немного стыдно, что его одного тут обхаживают, и Арсений порывается было двинуться, но Антон отрывается от его губ, строго зыркает, не больно кусает за ухо и насаживает обратно, придерживая за бедро, пока не убеждается, видимо, что больше Арсений не дернется. Да ради бога. — Мне знаешь, как нравится на тебя такого смотреть? — шепотом. — Когда тебе невыносимо уже, а ты терпишь, стараешься. Потому что упертый. Поставил цель и идешь. Я вот так не умею. И нравится, что ты стараешься для меня. С поцелуями, переместившимися на шею, становится жарче. Большой палец обводит головку, давит, и Арсений прикрывает глаза, прижимая Антона ближе. — Ты красивый, когда кричишь. Ты всегда красивый, но, вот, по-особенному, когда тебе больно и страшно. Когда плачешь, красивый. Когда тебе плохо, ты вообще не становишься хуже сам ни в чем и ни для кого, не для меня особенно. Да? Арсений слабо кивает. — Да, — Антон кладет ему ладонь на затылок, чуть оттягивает отросшие волосы. — И никакие твои проколы ничего для меня не изменят. Плохо будет, только если ты сам себя станешь мучать. Давай договоримся, что это моя прерогатива. К оргазму его подводят незаметно, и сам он — неяркий, но накрывающий тяжелой волной и моментально вытягивающий последние силы. Мышцы будто отключает, и Арсений заваливается на Антона всем весом. Антон снимает его с члена, укладывает на бок. Все хорошо. — Спасибо, — Арсений тянется, чтобы ткнуться лицом Антону в ладонь, из последних сил держит глаза открытыми. — За сегодня. И за вообще. Антон мотает головой, улыбается, натягивает штаны одной рукой прямо на стояк. — Тебе, — наклоняется, закрывая свет, — за тебя. Арсений засыпает, уверенный: все будет хорошо.