Моя вольная Сирин

Прохладным потоком бил в лицо ветер, за спиной колыхалась растрепавшаяся светлая, как лён, коса; Оленька крепко держалась за поводья и визжала на всю округу — то ли от ужаса, то ли от дикого восторга. Лошадь несла её вперёд, через бескрайнее поле, словно брошенный умелой рукой кинжал — рассекая воздух, поднимая пыль и мелкие камешки. Оленька не успела даже натянуть поводья, когда откуда-то из-под копыт серым пятном выскочил заяц. Она лишь ойкнула, испугавшись за косого, но тот благополучно скрылся в высокой траве, а лошадь и не подумала остановиться. А Оленька, с одной стороны, радовалась исполнению мечты, с другой — волновалась о том, как бы не вылететь из седла. Красивая статная кобыла не шла ни в какое сравнение с конями на тятином подворье. Те как-то попроще были, поспокойнее. Да и сажали её чаще на подводных — грузных и неповоротливых. На таких далеко не уедешь. Эта же... настоящая сказка. Из числа родовитых потомков Древнего Востока, каких на Руси днём с огнём не сыщешь. Тонконогая, стройная, как берёза, с острыми, будто пика, ушами. Вся тёмная, и только бабки и копыта белеют молоком. Оленька быстро поняла, что хрупкой та казалась только внешне, а силы в этой лошадке скрывалось немерено. Гияр уверял, что она от зари до зари могла скакать без устали, и теперь Оленька готова была поверить. Он её не бросал: держался рядом на своём неизменном вороном, хотя Оленька ему хвасталась, что без труда сладит с кобылой. Ведь она столько раз уже седлала коней, умолчала лишь, что за ворота Киева и не выезжала толком. Зато из подружек наездницы были куда хуже: Ганя жаловалась, что ноги болят, а Дарёна и вовсе пробовала-пробовала — так на спину коню взобраться и не сумела. Седельник хотел было помочь, а она только отмахнулась: «Не женское это дело». Про Оленьку же не зря тятя часто повторял, что она должна была родиться парнем. Бойкая, норовистая, что та же полудикая лошадь, с такой никакие няньки не сладят. Настоящая егоза! А вот Гияру это нравилось. Потому она сейчас и скакала с ним по степи, ушла без спросу, как не раз уже делала. И счастье, что дома и подумать не могли, кто сопровождает своенравную дочь воеводы. Печенегов русичи не выносили, и это было взаимно. Только Гияр да Оленька оказались чудны́ми оба. Иначе не объяснить. Когда поле подошло к концу и показалось предлесье, Гияр наконец обогнал её и, подъехав, дал лошади знак, взяв поводья. Она послушно остановилась и тут же припала к сочной, не иссушённой ещё горячим летним солнцем траве. Оленька не удержалась от протяжного вздоха, готовая так и упасть без сил на конскую спину. В горле жутко пересохло, спутанные волосы, выбившиеся из косы, липли к лицу, шея и плечи взмокли. И на кого она была похожа в таком виде? — Как только жива осталась, — усмехнулся Гияр. — И ведь упрямая, до последнего не остановишься, не позовёшь. Так и скакала бы по степям, пока вся Русь не кончится. Оленька в обычное время ответила бы чем-то колким, но сейчас ей важнее было перевести дух. — Я поводья потянула, а она знай себе скачет дальше, — вяло оправдалась она. Гияр легко подхватил её, обняв — может, излишне крепко — тонкий стан, и спустил на землю. Ноги едва не дрогнули — ещё бы, после такой дикой скачки, но Оленька устояла. Тут же принялась поправлять волосы, думала — взяться ли переплетать косу? Но вот так, на его глазах... — Увереннее надо и сильнее тянуть поводья. Она должна почувствовать в тебе хозяйку, — советовал Гияр. Как наезднику ему равных не было — даже матёрые дружинники князя уступали совсем ещё юному печенежскому хану, который будто говорил с конями на одном ему понятном языке; они всегда его слушались с одного взгляда, и любой норов он мог обуздать. В седле и без седла скакал с такой лёгкостью, с какой иные не бежали на своих ногах. Родился он, что ли, в седле? Оленька однажды так и спросила — шутки ради, а Гияр внезапно рассмеялся и ответил: «Почти». И затем коротко поведал историю о том, как его мать чуть было не начала рожать прямо в степи, когда до стоянки было ещё далеко. Лишь чудом успела доехать — благодаря быстроте коня. Оленька только подивилась силе этих печенежских женщин, так не похожих на неё саму. Иногда она даже жалела, что... у неё мало общего с ними. Какой бы прыткой она ни была, в сравнении с ними оставалась изнеженной «красной девицей», ни разу не ночевавшей в степи; не державшей наготове колчан со стрелами, чтобы наравне с мужчинами сразить внезапного врага, защищая соплеменников; в конце концов, не взлетавшей на седло с лёгкостью ласточки. И, быть может, так и не вкусившей истинной, пьянящей похлеще мёда свободы? Гияр, качая головой, говорил, что ей не понравится такая жизнь. Что на деле всё не так, как воображает себе Оленька. А у самого такая тоска в глазах таилась, что и у Оленьки на душе мрачно тяжелело. Тогда она поспешно отводила взгляд. — Ты сейчас вылитая степнячка, — вдруг сказал Гияр, и она поняла, что он вправду любуется ей — глубина его волнующе чёрных глаз кричала об этом. Затягивала опасно, как в омут. — Разве? — Оленька пыталась выглядеть недоверчивой, чтобы скрыть смущение. О, для неё не было похвалы приятнее! Но почему-то соблазн поспорить, не согласиться оказался велик. — Я же белобрысая! Степнячки — они тёмненькие все, необычные. А у меня волосы как береста... — Не говори так, — сурово оборвал её Гияр. — Ты степнячек-то хоть одну видела? Думаешь, они все у нас красавицы? А таких волос, как у тебя, я в жизни ни у кого не видел. Ни разу. Не смей, не смей даже сравнивать, — разгорячился он. — А степнячка ты душою, понимаешь? Смелая такая же, кровь у тебя горячая больно. Оленька молчала, не перебивая, и делала вид, что не очень-то её зацепили эти слова, а у самой сердце в груди расцветало алым маком и кровь разгонялась по телу, словно бурная река. Наверное, в этот миг она не хотела уже быть похожей на кого-то другого. Только бы и дальше слушать пылкие речи Гияра — никто не говорил ей подобного. У других не получалось так ладно. Так, чтобы было по сердцу. — Только в одном я всегда буду уступать твоим степнячкам, — вздохнула Оленька. И она кивнула на лошадь, что мирно паслась рядом с конём Гияра, безо всякого интереса к их пламенным разговорам. — Ты научишься быть наездницей, у тебя все задатки, — тут же пообещал ей Гияр. — А её... её я тебе подарю, — сказал он без тени сомнения. Эту лошадь! Благородную красавицу-чужестранку. Одну из самых редких, породистых, привезённую далеко из-за моря и полученную Гияром не в подарок, а за высокую цену. Уж явно не за пару золотых монет. Он готов отдать её даром! Счастье снизошло к Оленьке на краткий миг — и тут же упорхнуло перелётной пташкой. Стоило ей только вспомнить, кто перед ней и кто она сама. И какой бедой могли обернуться их тайные встречи... — Это больше, чем я когда-либо могу просить у тебя, — с сожалением ответила Оленька, — и больше, чем могу принять. Я не смогу сказать, откуда у меня эта лошадь. Кто подарил мне её. Если узнают... Будь она помладше, то не сдержала бы злые слёзы. Она всегда больше злилась, чем грустила — топать ногой и дуть багровые от негодования щёки умела с малых лет. Своего добивалась любой ценой, на слёзы время не тратила. Но сейчас цена могла оказаться великой — не хотелось испытывать судьбу. — Ты права, — сказал Гияр, не показывая своей грусти. — Увидят, будут допытываться, а я этого для тебя не хочу. Но ты можешь дать ей имя. Какое дашь, таким и назову. — Ты не придумал? — И не пытался. Хотел оставить это для тебя. Оленьке сделалось хорошо и горько одновременно. Всё же он нашёл, что подарить ей — пусть и таким дивным образом. Но поступала ли она верно? Не привязывала ли себя ещё больше к племени, от которого всю жизнь ей велели держаться подальше? Оленька задумалась. «Ты не скачешь — летишь, как птица. Ты одарила меня радостью, но теперь, глядя на тебя, я чувствую печаль». — Пусть будет Сирин. — Красиво, — одобрил Гияр. Вряд ли он слышал это имя раньше. — Отныне я никогда её не продам. И буду хранить надежду, что однажды она всё-таки станет твоей. «Я тоже», — невольно подумалось Оленьке. Гияру пора было уезжать к своим, а ей — возвращаться за надёжные дубовые стены города, не раз спасавшие её земляков от печенежских набегов. Неверные она себе позволяла помыслы, когда грезила о быстроногой Сирин, увозящей её на волю — в бескрайнюю степь. Но никто и ни за что не узнает. Не увидит, кого провожает она с упрямой, но уже вовсе не злой слезой на щеке. А помыслы не во вред, пока остаются лишь помыслами.