Белые ночи

— Веритас, сделай с ним что-нибудь, или я его прикончу, — на диван, продавленный чуть ли не до пола, падает молодой вожатый, имя которого Рацио не помнит, а потому поджимает губы и салютует пластиковым стаканчиком чая, который ему принесли из столовой дети, что в целом не испытывают к нему никакого негатива, в отличие от его коллег и знакомых. — Укладывать их спать — ваша задача, не моя, — отрезает он чётко и безинформативно, продолжает бегать взглядом по строчкам, что в полумраке не слишком полезно для глаз. Пьёт всё ещё кипяток и поправляет очки указательным и средним пальцем, из-за чего страницы книги начинают сами по себе перелистываться, потому что разминать корешок Рацио не любит. — Мэй ушла на планёрку, я уложил всех, — у него подход к детям чересчур лояльный, что не всегда имеет смысл. — Все легли спать, все слушаются, только этот твой требует к себе особого внимания, — молодой вожатик смотрит на Веритаса как на последнюю инстанцию, к которой он бы точно не двинулся, будь у него другие варианты, а Рацио простреливает его недовольным взглядом, потому что тот лезет не в своё дело и пользуется отнюдь не компетентными выражениями. — Кто «этот»? — безэмоционально так спрашивает, словно сам не догадался, но захлопывает книгу, не уложив закладку между страницами — память не подведёт: справляется же как-то с теми объёмами информации, которые преподаватели дают на самостоятельное изучение. — Авантюрин, — набрав в лёгкие побольше воздуха и проморгав небольшую икоту, уточняет вожатый, скачет на диване хуже пятилетки и губы дует, отчего у Веритаса скоро тик на нервной почве развитие своё не ограничит и победит в схватке с корвалолом. — Снова Авантюрин… — заключает он, акцентируя внимание на имени. — Угомони его, и я отдам тебе свои лекции по философской теории Канта, — настаивает, а Веритас бровь так заинтересованно выгибает, оживлённо вдруг глядит, даже если свысока и малость надменно, и с дивана поднимается, потому что вознаграждение за подобный пустяк его очень даже устраивает. — Не умеешь работать вожатым — не берись, — отчитывает он коллегу и оставляет ему возможность изучить книгу, которую только что считал интересной. — У меня, как и у тебя, нет выбора, — бросает тот вдогонку, оглаживая заглавные буквы чужой книги, когда Веритас скрывается за дверным косяком и идёт по коридору в сторону лестницы на второй этаж. Веритас Рацио, почти что доктор в свои двадцать — осталось список используемой литературы правильно оформить, но трафареты его утомляют. Он из тех, кто занимается самообучением, потому что преподаватели во все рупоры орут, насколько он гениальный, а за глаза называют самовлюблённым, хаотичным, надменным и непрофессиональным. Последнее слово, кстати, он сам часто употребляет по отношению к ним же, ведь явно знает больше, чем они все вместе взятые. И именно поэтому ему закрыт путь на частные вечеринки, на олимпиады и вечера, посвящённые сборам инвесторов под одной крышей, дабы увеличить их желание спонсировать программы обучающихся в угоду собственному эго. Таких, как Рацио, не любят лично, но превозносят над остальными заочно, ведь, кто бы что ни говорил — он гений, и за него стоит держаться. Это что-то из рубрики идеального мира, про который снимают красивые мелодрамы, в котором ему, возможно, понравилось бы жить раньше, потому что сейчас его границы расширились знатно — стоило поработать вожатым против собственной воли. Гений определённо не хочет проводить в лагере ценные дни своей молодости, которые можно потратить на зубрёжку, но вынужден отбывать практику, установленную для студентов по специальности, подразумевающей преподавание в будущем: то есть для всех!.. Не потому, что нужно уметь ладить с детьми — а потому, что вожатыми работать никто не хочет, а родители, желающие сбагрить любимых отпрысков куда угодно на лето, готовы платить нехилые такие деньги. Гений способен вычислять кубические степени и логарифмы по формулам, которых нет в среднестатистических учебниках, но не может разобраться, почему сразу три девчонки ревут навзрыд и орут друг на друга из-за того, что какой-то левый мальчик решил танцевать на дискотеке вообще с четвёртой, у которой хвостики кривые и юбка шлюшья — убогая она, у-бо-га-я! Гений может цитировать Библию наизусть, ведь нашёл её довольно занимательной, может вести лекции о природе бытия, до потери пульса спорить о правильности вычислений длиною в три огромные доски на стене аудитории, но не представляет, что ему делать с пацаном, который посинел уже с ног до головы и не собирается вылезать из речки, вот хоть ты тресни. Гений подсел на ромашковый чай и залутал переутомление, которым и не пахло раньше, когда он днём и ночью учился, учился и ещё раз учился — но сам, на всеобщее удивление, решил поехать на вторую смену с учётом предыдущих ошибок, естественно. Рацио записался в ночные вожатые: он готов сломать собственный режим, молчать в полном одиночестве и отсыпаться днём, когда от солнца вообще не спрячешься, лишь бы не участвовать в разборе полётов с качелей, драках за возможность дёрнуть самую красивую девочку за косичку и успокоении восьмилетки, у которого недержание, за что его обзывают ссыкуном. А ещё он зачем-то выторговал себе место в старшем отряде, где детям восемнадцать через год, где дети могут сами стирать свои трусы, сами решать свои трудности и сами понимать, почему по ночам нужно спать. — В чём твоя проблема? — Веритас находит неугомонного подростка, из-за которого у него глаза закатываются так, что мозг иногда видно, на довольно хлипком балкончике этого двухэтажного летнего домика, на крыше которого обосновались пчёлы; домика, склеенного из говна и палок, что прорастают мхом и не спасают от комаров. — Я понимаю, что сложно спать в белые ночи, но для этого в комнатах и висят тёмные шторы. — Ты как будто не знаешь, почему я тут сижу, — от этого голоса внутри у Рацио что-то цветёт и пахнет как сирень, а также разбивается, как мечты о скалы осознанности. — И вообще, я всю жизнь живу по расписанию, дай мне немного посидеть. Авантюрин не был послушным с самого начала — его ещё на первой смене ловили то за курением где-то под мостом через реку-каменку, то за попытками к бегству в ближайший посёлок, откуда периодически под забор коровы приходят, чтобы травки пощипать и малолеток повеселить. Он без конца распинался, что ему тупо хочется кириешек, с хохотом ввязывался в драки за очередь в душ и клеил девчонок только для того, чтобы ему шампунь с карамельным запахом перепал. А ещё он улыбался слишком широко для ребёнка его поля ягоды, слишком открыто рассказывал о своих подвигах и неудачах для того, чьим клеймом всегда были пустые строчки в свидетельстве о рождении. С лёгкостью подмечал изменения в чужом настроении, вдохновенно читал по ролям сценическую речь, жестикулируя на манер дирижёра, мастерски показывал фокусы на родительском дне и любил засиживаться на детской площадке в тени деревьев, с которых вертолётики желтоватые падали и танцевали на ветру. Слава Авантюрина всегда бежала не только впереди него, но впереди планеты всей. Его обворожительность заставляла девчонок мечтать о медляке на дискотеке, навыки поражали спортивных инструкторов, смекалка — организаторов всяких блиц-соревнований, а упёртость — вожатых, которым приходилось с ним работать. Они терпели его через силу, стадии принятия, перебрасывание ответственности и дыхательные упражнения по методикам Малышевой, но в итоге подключили к процессу именно Рацио, потому что у них тупо закончились цензурные и гуманные методы воспитания. Веритас проникся обязанностями не сразу, но быстро понял, что Авантюрин далеко не дурак, а получить такое заключение от него — всё равно что выйти на уровень страны с олимпиадой по алгебраической топологии. Пацан оказался совсем не плох: интересовался теорией вероятности, воровал из местной библиотеки успешные бизнес-истории, мог свободно болтать на английском и по-настоящему защищал свою подругу, которую каждый уважающий себя шкет успел пригласить на медляк во время дискотеки. Кстати о ней! Носились по лагерю эти два заведённых чудовища как электровеники, шлёпки разбрасывали, маты скандировали, завтраки тырили, волейбольными мячами в футбол играли — Авантюрин и Топаз знали толк в развлечениях, знали, что нужно сделать, чтобы их пригласили к старшему вожатому только на беседу, и что не стоит говорить, если желание задержаться на речке подольше и не вылететь на общественные работы всё-таки сильнее желания поджечь полуразрушенный корпус в конце лагеря во славу Пиковой дамы. Они оба привыкли к особому отношению: знают, что их не принимают за обычных детей, опасаются, ведь детдомовские в понимании подростков — маргиналы, нелегалы, не знающие норм морали, приличия, буйные и агрессивные, способные водку литрами глотать, заниматься сексом без презерватива и лягушек камнями давить — столько глупостей способны нафантазировать себе жутко впечатлительные. И вот один из этих нарушителей всеобщего спокойствия сидит на перилах из скользкого лакированного дерева, что всё ещё покрыты мелкими каплями только-только затихшего дождя. Опирается спиной на облупившуюся зелёную стенку, которую никто не хочет красить, смотрит куда-то повыше деревьев и даже дальше речки-каменки, которую с балкончика хорошо видно. Авантюрин не зевает, не бесится и не думает о полётах в небе, не алеющим рассветом, а молчащим белой дымкой. На улице пахнет прохладой, в которой лягушки устраивают концерты под нарисованными бумажными флажками на сцене из болотной трясины. Там ещё керосиновые фонари не работают, ведь сумерки не сменяются темнотой в это время года — они всё время ждут солнца, даже если то прячется за тучами, которые не спешат расплыться по небу и намекают, что небольшой дождик ещё впереди. Природа глуха к диалогу тех, кто всё ещё не спит, и нема, потому что прячется от влажности и запахов, а листва поливает землю при каждом порыве ветра, шумит по-летнему и умиротворяет то, что прячется внутри, носится по кругу и никак не успокоится. — Прояви терпение: тебе восемнадцать через год, будешь жить, как захочешь, — выдыхает Веритас и подходит ближе к Авантюрину, за плечами которого уже есть несколько падений с подобного балкона в желании свинтить куда подальше, в том числе и от него. — Сейчас нужно лечь спать. — И что мне за это будет? — Авантюрин отвлекается от завораживающих видов ради своего хобби на остаток лета — медленно так, играючи переводит взгляд прямо на Рацио, склоняет голову к плечу и жуёт губы по привычке, но тихонько улыбается. — Торг в данной ситуации неуместен, — отрезает Веритас, сурово складывая руки на груди. — Дисциплина и комендантский час — выполняй. — Торг всегда уместен, — с усмешкой возмущается Авантюрин и оценивающе заглядывается на Рацио, от которого веет не беспокойством, а чем-то другим. — Важно лишь правильно подобрать ставки, чтобы угодить сразу двум сторонам. — И что ты предлагаешь? — тот лишь слушает, не более, от него всё равно мало что зависит, потому что укладывать детей не является одним из спектров его обязанностей. Далеко нет, а потому на балконе он сейчас совершенно по другой причине. — Я ещё немного посижу тут, ты посидишь со мной, а взамен завтра я лягу спать вовремя, — пожимает плечами Авантюрин и нагло так подмигивает. Настолько нагло, что Веритас не отвечает секунд тридцать, изучает подростковую испачканную и растянутую футболку, явно стыбренную из знакомого ему гардероба, шорты с полосками, которые Авантюрин точно не выбирал и никогда бы не надел, будь у него возможность покупать вещи самостоятельно. Сам Рацио обычно ходит в удобных штанах и тёмно-синем свитшоте, который его коллеги, пока тот не слышит, называют противным свитером — красками не блещет, старается в спокойные, не отвлекающие оттенки, но для детского лагеря смотрится тускло и уныло, особенно когда разбирает документацию, которая перепадает ему с лёгкой и нежной руки привлекательной для всех, кроме него, коллеги, когда та притворяется, что жутко устала и больше не может заниматься чем-то кроме самоисцеления сонными и банными процедурами. Ещё он носит очки для зрения, скрывает веснушки на плечах и кубики пресса вместо живота, не собирает изрядно отросшие волосы в хвостик, хотя те пушатся и волнятся из-за влажности, умоляют о заколке, чтобы в глаза не лезть, но Веритас непреклонен. — Немного, это сколько? — всё же уточняет, справившись с чужой наглостью. Авантюрин хихикает и мечтательно так мычит, создавая иллюзию задумчивости, потому что знает, что Рацио нельзя давать неправильные ответы — его в местных кругах величают неприступным демоном, извергом и дотошным снобом, хотя Авантюрину сложно в такое поверить с тех пор, как он случайно увидел Веритаса в вожатской, где тот отсыпался с маской в виде единорога, сползшей на лоб, а потому прятался с головой под одеяло, но формировал его так, чтобы оставалась маленькая щёлочка, через которую воздух мог циркулировать. — Минут десять?.. — скорее спрашивает разрешения, а Рацио просто согласно кивает, встаёт спиной к природному очарованию, что постепенно темнеет и прячется за туманом, опирается на перила и смотрит на дверь, за которой никто не бегает, за которой тишина прерывается лишь храпом мальчишек из третьей комнаты. — Или пятнадцать?.. Авантюрин делает метафорический шаг влево, после которого может идти расстрел, но улыбается так, словно ждёт награды. Душа чем-то мокрым обливается, но точно не слезами, и он смотрит своими неоновыми глазами, за которые его так любят на общих фотографиях в самый центр ставить, лишь на Веритаса, жадно так разглядывает впалые щёки и синяки под глазами, приписывающие Рацио недосып как форму его личного очарования. — Не наглей, — парирует тот чужое предположение, выдыхает и резко накрывает шею ладонью, то ли чтобы комара прибить на месте преступления, то ли чтобы размять мышцы, требующие горячую ванну, а не летний душ с ограниченным запасом еле тёплой воды, и физические упражнения, а не скрюченную на диване позу, в которой он поглощает знания, о которых никто никогда не спросит. — Только ради тебя, — хихикает Авантюрин и вдруг вздумывает сесть так, чтобы организовать кому-нибудь сердечный приступ. Он закидывает голую стопу на мокрые лакированные перила, чтобы обнять колено, но скользит и пробивает штрафной по чужому плечу, внезапно даже для самого себя цепляется пальцами за противный свитер и замирает в моменте, крепко так поджав губы и едва ли пискнув от желания провалиться под землю от неловкости. Вот он: весь такой крутой, правила нарушает, уламывает вожатого пойти ему навстречу — а вот уже как бы пинает его из-за неосторожности и весь скукоживается под пристальным недовольным взглядом — Веритас его ещё и за ногу держит, потому что перехватить успел, да так сильно сжимает, что щекотно немного. Авантюрин дрыгает пальчиками, облизывает губу, всё ещё тянет её зубами в разные стороны, но улыбается, как придурок, косится в сторону и никого там не видит. Дёргаться сейчас довольно опасно, потому что нога уже поскользнулась, значит, и жопа тоже может — полетит вниз головой, потом в лазарет загремит, но из плюсов — там есть горячая вода в душе и кормят только его одного, а не всю ораву целиком, которая своими криками такую смачную какофонию создаёт, что барабанные перепонки пухнут. Любое движение может отправить его в это захватывающее путешествие, потому что сидит неудобно, ухватиться будет сложно — чёрт, да он в заложниках. — Две ночи, — вдруг вступает в диалог Рацио и сильнее сжимает бледнеющую стопу, обводит большим пальцем слегка шершавую кожу, словно разминает её. — Торг больше неуместен! — давит из себя Авантюрин, у которого температура тела начинает рьяно контрастировать с температурой окружающей среды. Он порядком краснеет. — Две ночи, и я никому не скажу, что ты сделал, — у Веритаса даже мускул не дрожит на лице, но он и улыбкой не давится, а ведь такие выгодные условия сейчас себе торгует. — Я ничего не сделал! — возмущается Авантюрин и тянет ногу на себя, держась уже руками и за перила, и за облупленную не зелёную стену за спиной, а Рацио не выпускает пойманное из рук. Поворачивается полубоком и упирает чужую ногу себе в грудь, смотрит исподлобья, напоминая вдруг заложнику, на что он способен пойти, чтобы преподать урок непослушному и неугомонному нарушителю, скользит чужими пальцами сначала по своей груди, после — по плечу, к которому клонит голову, чтобы прижаться щекой к голой коже. — Ты не соблюдаешь режим и правила, которые касаются всех, торгуешься и явно напрашиваешься на надлежащее наказание, — наконец улыбается Рацио, не давая Авантюрину вдохнуть нормально своими неожиданными действиями. — А ещё ты меня пнул, а это уже рукоприкладство. — Ты ведёшь себя некомпетентно, — напоминает ему Авантюрин, потому что уже знает, к чему подобное может привести, знает, что скрывается за маской хладнокровного и дотошного сноба. Ни капли не против, ноль процентов осуждения, но сердце в капкане из его собственных рёбер отсчитывает каждую секунду до возможного окончания вожатского собрания, до желания кого-нибудь из отряда встать в туалет или попить водички. Кто угодно может их тут увидеть — не то время, не то место, а значит, это провокация, очень удачная, заманчивая, но провокация, от которой воображение играет на опережение. — Я всегда веду себя компетентно, — Рацио же играет по своим правилам, которые Авантюрин уже успешно освоил и усвоил. Поворачивает голову и невесомо целует большой палец захваченной в плен ноги, кончиком носа очерчивает виднеющуюся тонкую мышцу и шумно выдыхает, встречаясь взглядом с неоновыми глазами. — И только с тобой можно немного подышать. — Перегибаешь! — задыхаясь напоминает Авантюрин и уже прикусывает губу до крови, сжимаясь как-то неестественно, в надежде всё-таки сомкнуть бёдра и спрятать то, что ему всегда помогают исправлять. Веритас довольно хмыкает и отпускает ногу, по которой мурашки бегают, поднимает руки над головой — тогда Авантюрин быстренько ретируется с балкона, не высиживая одобренные десять минут. Хлопает дверью, стеклом которой служит москитная сетка, и на цыпочках прокрадывается к комнате, где живут ещё три пацана примерно его возраста, но вместо того, чтобы завернуть туда и лечь на кровать с простынями в цветочек, в немом крике избить подушку и подрыгать ногами в воздухе, чтобы напряжение ушло, он идёт дальше ко второй вожатской, где полки заняты противными свитерами и учебниками. Он заходит туда, красный настолько, что впору им маки рисовать, сползает по стеночке, закрывая лицо руками, ведь дышать так сложно от этого трепета внутри, ведь сердце колотится уже вокруг него и дыхание перехватывает, и во рту так влажно, и внизу так тесно. И шаги слышны — они приближаются к этой комнате, где их никто не увидит.