memories - leadwave
В салатовых артериях, красивых таких – он бы сказал, что удивительно нежных и как будто даже хрустальных, если бы был менее приземлённым – и растягивающихся вдоль пера, нет крови. Нет, то есть совсем нет: ни источника, из которого в детстве он довольно часто, ещё живя у дяди, набирал полные канистры кристально чистой, прохладной воды, ни серебряной чайной ложки из бабушкиного сервиза, которой было так весело черпать лимонад; ни голубой, ни жёлтой, ни фиолетовой – вообще никакой. Он поджимает бледные губы, понимая, что расстроен. Вот так просто, чересчур по-детски ощущает обиду, словно обещанную ему конфету с черносливом отдали кому-то другому: так ведь, если говорить объективно, дела не делаются – конфета принадлежит ему, а кровь, самая вкусная кровь, которую ему когда-либо удавалось попробовать, – салатовым артериям. И как теперь верить в справедливость Вселенной? У Вселенной артерии тоже хрупкие; ему дядя – да, дяденька родной – по-секрету ещё в детстве рассказывал, что их, если захотеть, можно разбить. Он ему тогда не поверил, слишком сказочно всё звучало (он был достаточно взрослым, ему было пять лет), чтобы быть правдой. И тогда всё началось: он впервые увидел их. Мягкие, будто и не существующие вовсе, артерии, питающие Её. Она не сладкая, далеко не сладкая, скорее, наоборот – напоминающая кошачьи ссаки, от которых невозможно отмыться. В юношестве у него был кот, и он всё ещё помнит, как было больно выбрасывать любимые салатовые кроссовки, подаренные дядькой на пятнадцатилетие, просто потому что Вселенная решила подарить ему слепого котёнка, так и не сумевшего открыть глаза. Её кровь на вкус точно такая же, как и разочарование, с которым Бепо (уродливому слепому коту, нассавшему ему в любимые кроссовки) пришлось жить всю свою жизнь. А вдруг Бепо своим поступком спас кого-то от обморожения или заражения крови? Возможно, его любимые салатовые кроссовки оказались кому-то нужнее, и совсем неважно, что его сердце, неисправно качающее кровь, разбилось; героев с теплыми и целыми сердцами просто-напросто не существует – это тоже дядюшка, любимый и родной, рассказывал. Если так подумать, посидеть повспоминать, дядюшка много ещё чего рассказывал. Например, – его всегда это забавляет, почему это так смешно, о-Вселенные! – что если напрячь мышцы предплечья, можно увидеть артерии поменьше; типа младшие сестрёнки артерий побольше, поняли, да? и это его умиляет: даже у артерий есть семья. А у него нет. Он улыбается: улыбается настолько искренне, насколько это возможно, ведь зачем тогда улыбаться, если не искренне? Послевкусие обиды от отсутствия вкусной, самой вкусной крови, которую он когда-либо пробовал, всё так же режет язык, но теперь не так больно – он же больше не дитё малое, чтобы обижаться на такие вещи, верно? А конфеты с черносливом можно и купить в ближайшей круглосуточном у дядюшки. Правда, теперь уже не у родного и не у любимого. Так вот, эти самые хрустальные салатовые артерии соединяют собой осколки зеркала, в котором невозможно увидеть своё отражение: сколько бы он ни красовался перед ним, почему-то ни одна часть тела никогда не отражается. Он думает, что, скорее всего, проблема в подключении – оно стабильно нестабильное. Осколки острые, неровные, способные эти самые салатовые артерии оборвать, но по какой-то неясной причине это не происходит – феномен, которому он уже никогда не сможет найти объяснение. Осколки завораживающие, кажущиеся недосягаемыми, потому что незаконно быть настолько желанными: он за всю свою жизнь сильнее, чем эти осколки, ничего не желал. Даже Ей, Вселенной с артериями, пропахшими кошачьими ссаками, он молится за них, чтобы они просто были осязаемыми, видимыми иногда, ведь, в конце концов, без них ему уже нельзя. Без них туда, где много-много красивых и невоняющих Вселенных, не пускают. Вереница из салатовых артерий, бережно обнимающая кусачие осколки, щекочет ему руки: плечи, предплечья, ключицы – щекотно же, чёрт возьми! Мурашки (мурашечки, хорошие, естественные, правда, честно), цепляющиеся за его холодную спину, заставляют в груди приятно закручиваться что-то такое, отчего он начинает чуть ли не таять на глазах: ему хочется ещё больше, ещё смешнее, ещё щекотнее, ну пожалуйста, ещё, ещё и ещё! И он получает: на пупырчатом, как будто даже кошачьем, языке, булькая, начинает разлагаться кислота. Это всё напоминает бабочку. Летнюю, прямиком из какой-нибудь бедной южной страны, в которой ему не было суждено побывать и попробовать местную кровь, а ей – было, и он завидует, серьёзно, потому что уверен: если бы он вовремя попробовал другую кровь (фиолетовую там, жёлтую, на крайний случай – голубую) сейчас бы всё было по-другому. Но по-другому не получилось. Получилась только бабочка с салатовыми артериями, смешно щекочущая его тело, и ему от этого, несмотря на всё, хорошо. Хорошо настолько, что он умирает.***
Пятнадцать минут после звонка Луффи не верит в услышанное. Потом полчаса. Потом ещё час. А уже через полтора он наказывается за свою неуверенность: квартира Ло оказывается незапертой, а внутри слышатся грузные, не предрекающие ничего хорошего шаги и тихие, словно уставшие голоса людей, выносящие для него – или для них двоих, кто знает? – приговор: мёртв. И он, перебирая дрожащими пальцами ключи от чужой квартиры с забавным брелоком в виде кочана капусты, снова не уверен: Ло или он сам. Коснуться ручки, металлической, вечно холодной и мерзкой на ощупь, видится ему непреодолимым препятствием: вдруг это какая-нибудь штука, заряженная электричеством, и если он коснётся её, то непременно почувствует боль, а может, даже потеряет сознание? Ему, честно говоря, не очень хочется испытывать судьбу, лучше уж тогда поехать домой, там безопасно и совершенно точно спокойно. Тем более, как раз-таки через пару часов состоится премьера нового сезона его любимого сериала – чем не повод уехать? Луффи почти нажимает кнопку, вызывающую такси, (если бы не экран, почему-то резко ставший скользким, влажным и вследствие этого неуправляемым, он бы справился с этим, он же не какой-то там дурак, чтобы не смочь заметить кнопку, выделенную ядерно-жёлтым цветом специально для таких идиотов, как он), но в этот момент на телефон падает очередная капля, и нервы – как рано, слабак! – Луффи не выдерживают: он дёргает чёртову дверь, чувствуя, как сердце останавливается. С порога в нос ударяет специфический запах медикаментов; он оказывается настолько насыщенным, что Луффи, щурясь, прикрывает лицо рукавом джинсовки, так вовремя оказавшейся рядом: вешалка для верхней одежды, стоящая чуть ли не в подъезде, всегда бесила его своей переполненностью – у Ло шмоток побольше, чем у Нами найдётся. Жёсткая ткань почти сразу начинает раздражать влажную кожу, но он, не обращая на это внимания, успокаивает себя мыслью о том, что Ло, так глупо – по-идиотски – пошутив над ним, затеял генеральную уборку. И что запах, от которого у него немного кружится голова, вызван не внеплановом появлением в доме медиков с чёрными пакетами, а ядерной бытовой химией, горячо любимой неудавшимся студентом химфака. — Молодой человек, кем вы приходитесь ему? – из комнаты, которую Ло называет своей спальней, хотя Луффи готов поклясться, что это место мало кому напоминает таковую, выглядывает девушка на две головы ниже его с тусклыми серыми глазами, смотрящими на него несправедливо тоскливо. Луффи, чувствуя, как две невидимые руки с длинными прозрачными пальцами, не щадя сжимают его сердце, неосознанно ведёт плечом. – Я так понимаю, что это с вами полтора часа назад я говорила по телефону? Ло поставил его на экстренный вызов после того, как очнулся от своей первой передозировки. Луффи помнит: на дворе было начало сентября. В больничных коридорах было душно, но, если честно, не столько от погоды, не успевшей перестроиться на осеннюю, сколько от людей; воспоминания о толпах разноцветных пятен, бесцельно слонявшихся из угла в угол на протяжении всего того времени, что Ло лежал в реанимации, всё ещё вызывают у него тошноту – было действительно не очень. Тогда время перестало существовать для них обоих: у Луффи дни не начинались и не заканчивались, у Ло – не продолжались. Хотя, может, и продолжались, Луффи не особо разбирается в том, как люди ощущают себя в коме и ощущают ли вообще, а у Ло он по понятным причинам интересоваться не стал: были ли там лестница из облаков, ужасающие звуки мучающихся или же безграничное ничего – он решил, что разберётся с этим как-нибудь потом уже самостоятельно. Главное, что Луффи уяснил для себя, они перестали иметь какое-либо значение для него. В принципе, как и всё в этом мире. Ло пролежал в коме всего лишь пять дней (всего лишь – ха), но, по ощущениям Луффи, прошло не меньше жизни; стрелки на всех механических часах встали, на электронных приобрели нечеловеческий вид, а на кухонных сломались. Луффи не знает, хорошо это или плохо отразилось на его состоянии, ибо, наверное, лучше быть в курсе, какое время суток за окном, но точно осознаёт, что если бы ему попались рабочие, он с вероятностью сто процентов начал бы отматывать время назад – вдруг машина времени ближе, чем нам всем кажется? Потому что если б это было действительно так, Луффи бы не поехал в тот день на пары и остался в общежитии, где странный сосед – студент третьего курса химфака – не отзывался ни на одну из его реплик. Честно говоря, так могло получиться и без всякого волшебства с физикой на пару: Луффи просто стоило быть чуточку внимательнее по отношению к людям, которые его окружали. Тогда бы, а в этом нет ни капли сомнения, он бы предотвратил то, что врачи назвали смешным словом со страшным смыслом. Передозировку. На его осунувшемся лице не читалась ни одна эмоция, кроме смертельной усталости: глаза – серые, едва открытые – были уставлены лишь в одну точку, и в них Луффи видел пустоту. Не ту, которая встретила его в их общем холодильнике, когда он только заехал в их комнату, и даже не ту, которую он чувствовал при виде растерянности лучших друзей. Нет, это всё не то. У Ло была пустота, которая остаётся в сердце после смерти близкого человека. Это странно, но Луффи помнит, как подумал о том, что Ло на самом деле мёртв, а противно пикающий аппарат – лишь плод его больной фантазии. Его первыми словами (как же его сиплый, лишённый всякой жизни голос резал Луффи уши) была просьба о помощи; он не уверен, был ли Ло в адеквате, но он попросил закончить «этот ад». Что под этим имелось в виду, Луффи до сих пор не понимает, однако, если говорить честно, вряд ли он после всего жаждал докопаться до правды. Скорее всего, та, которая имеет место быть, вызвала бы у него чувство вины. Нет, с тех пор они не сделались лучшими друзьями, хорошими товарищами или даже приятелями. Было бы глупо начинать строить какие-либо дружеские отношения на основе того, что им в силу сложившихся обстоятельств пришлось пережить – повод, может, и хороший, но фундамент шаткий, совсем не подходящий для чего-то подобного. Просто Луффи помнил тот животный страх, который глотал всё то время, что Ло валялся в коме и отлеживался в реабилитационной. А Ло просто помнил, что Луффи был единственным человеком, оставшимся неравнодушным. Это единственное, что их связывало и связывает по сей день, – общие воспоминания о кошмаре, в котором они оба оказались поневоле. — Молодой человек? – девушка (миленькая, видно, что неравнодушная… тяжело ей, наверное, работать в сфере, где видишь смерть чаще, чем собственных детей) осторожно прикасается к его плечу, возвращая из воспоминаний. Только сейчас Луффи понял, почему пропал: у неё глаза его младшей сестры. — Ам, да. Я... брат. Мы братья. Неродные, правда, но братья. Потому что по-другому ту крепкую связь, неожиданно родившуюся между двумя совершенно чужими людьми с разными родителями, когда вы проводите вместе двадцать четыре часа в сутки, когда ключи от твоей квартиры прицеплены к его, а от его – к твоим, когда вам не нужно разговаривать, чтобы понять, какое у вас настроение, не назвать. Потому что судьба (или как Ло любит говорить – Вселенная) решила поиздеваться (а может, и наоборот) над двумя разлагающимися людьми, потерявшими семью, подарив новую. Где-то на задворках сознания у Луффи проносится мысль, что всё-таки поиздеваться. Взгляд девушки смягчается. Её руки в голубых резиновых перчатках, но даже так он чувствует тепло, которые они источают; это странно, потому что у Ло руки всегда холодные – Луффи за всё это время успел отвыкнуть от тепла человеческого тела. — Наверное, вам стоит пройти за мной? – не то спрашивает, не то ставит перед фактом, вынуждая своей мягкостью и необъяснимым успокоительным воздействием на него делать шаги навстречу к пропасти. — Наверное, – повторяет за ней Луффи, как болванчик, до конца не понимая, что значат все эти сложные, не приносящие никакого облегчения слова. Ло рассказывал, что Лами была самым наивным ребёнком, которого только было можно встретить, и тем была очаровательна: её искренности и доброте он, этот чопорный, мёртвый наркоман, улыбался так, как никому и никогда. Ло говорил, что она свято верила в то, что даже самых занудных, страшных и убогих способна исправить любовь. Ло, конечно же, не верил и не верит в это, – всё это сказки для не попробовавших наш мир на вкус, считает он, – однако на её похоронах, трогательно гладя её, младшую сестрёнку, по холодной голове, на коленях умолял полюбить себя. В последний раз в этой квартире Луффи был чуть больше, чем сутки назад: его срочно вызвали на операцию, от которой Кид (один придурок из соседнего отделения) отказался в самый последний момент – так разве можно? Луффи сам по себе человек не злой, скорее, даже понимающий и старающийся всегда войти в чужое положение, однако служебную записку оставил, чего ни разу не делал за все долгие (ну правда долгие) годы работы в отделении кардиохирургии. Просто Юстасс выбрал не самое подходящее время для проявления своего эгоизма, и он аккуратно – официально, через начальство – решил ему об этом сообщить. Тут ничего не изменилось: зубная щётка, которую Луффи второпях бросил на галошнице, всё ещё лежит на ней, а рыбки (Ло опять забыл покормить их, господи-боже) всё так же смотрят на баночку с кормом, стоящую на крышке аквариума, голодными глазами. Их, их общих детёнышей, жалко, если честно, ибо из Ло ответственный хозяин так себе, несмотря на то, что он безумно любит их; как бы Ло ни старался, на одной любви не прожить – всё-таки иногда её нужно разбавлять чувством долга. Каждой из них он сам дал имя. Например, эту беленькую Ло, не задумываясь, назвал Бепо, и Луффи ещё долго спорил с ним (безрезультатно, кстати) насчёт того, что ей оно совершенно не подходит. По его мнению, Бепо больше похожа на Робин, но Ло не послушал его, сделав по-своему. Зато вот эту вот оранжевенькую, которая ещё забавно тыкается головой через стекло ему в палец, они оба, не сговариваясь, назвали Санни – она такая же солнечная и неугомонная, как и герой из мультфильма их счастливого детства. Салатовой они так и не дали имя: Ло будто игнорирует её существование, а Луффи как будто не хочет расстраивать Ло. — Молодой человек?.. – снова зовёт девушка, имя которой Луффи не хочется знать. – Мне кажется, вы высыпали им всю банку; я, конечно, не ветеринар, но не думаю, что переедание для них шибко полезно. Луффи глупо моргает, словно только сейчас начинает осознавать, где и с кем находится. Переводит растерянный взгляд на аквариум и произносит искренне удивлённое «о»: на дне и вправду уже целая горсть, которая вроде как недавно была в банке. Рыбок, обычно сразу налетающих на еду, не видно. Второй передоз Ло словил после смерти Росинанта (или как Ло любит называть его – Коразона). На улице, по иронии судьбы, тоже стояла ранняя осень, угрюмый сентябрь, начавшийся с долгих ледяных ливней. У Луффи никогда не было привязанности к определённому времени года, он не понимает, как один сезон можно считать привлекательнее другого, если они все являются продолжением твоей жизни, однако осень Луффи возненавидел. Именно осенью один год за другим умирали люди, которых он и Ло когда-то любили. С дядей Росинантом Луффи был знаком лично; этот неуклюжий старик, порой казавшийся полным идиотом, запал так глубоко в душу, что он ревел на его похоронах, как маленький ребёнок, – Коразон смог стать для него кем-то вроде отца, которого Луффи потерял ещё в детстве. Было в этом человеке что-то до ужаса трогательное и приятно царапающее сердце: то ли улыбался он так непривычно ласково, то ли смотрел с согревающим огоньком, Луффи не знает, но прекрасно помнит. Он думает, что будет помнить это всегда при любых обстоятельствах. Было тяжелее, чем в первый, несмотря на то, что в этот раз Ло не был в коме. Луффи до сих пор снятся кошмары с обрывками воспоминаний, где он жил на два места: на кладбище и в больнице, которые язык не повернётся назвать родными. В один момент стало настолько плохо, что два мертвенно-бледных лица, приобретшие общие черты за годы совместной жизни, слились. У Ло появились татуировки на лице, а у дяди Росинанта уши вдруг резко стали проколотыми. Так больно Луффи ещё никогда не было. Оказалось, что терять семью дважды больно. Однажды, когда они были в загородном доме семьи Донкихот, дядя Росинант рассказал Луффи, каково это – любить по-настоящему. Дядюшка заварил им чёрный чай с мёдом, сам испёк его любимое печенье на топлёном молоке и сделал всё, чтобы Луффи почувствовал, как кровь в его венах мерно течёт. Было лето, и они тогда несколько часов просидели в уютнейшей беседке, обсуждая всё на свете и наслаждаясь компанией друг друга под красивый, ярко-красный, почти что розовый августовский закат. Луффи тогда и представить себе не мог, что ровно через неделю дядюшка сам станет закатом. — Вам нужно опознать его. Луффи не замечает, как оказывается в его спальне. Постель не заправлена; как бы он ни выносил ему мозги по поводу того, что это просто эстетически некрасиво да и невоспитанно немного, Ло всё равно принципиально оставляет её в состоянии хаоса: обычно подушка на волоске от того, чтобы упасть на пол, простыня скомкана и собрана в уголке, а одеяло с большим кофейном пятном посередине валяется на полу без пододеяльника – эта картина всегда страшно раздражает Луффи, однако сейчас он не чувствует ничего. Разве что обидно за покрывало – он сам его покупал специально с милыми котиками, чтобы Ло хотя бы иногда улыбался. Знакомый перекрёстный шрам на животе вызывает новую волну слёз, потому что грудная клетка, как это обычно бывает, когда человек дышит, не поднимается. Это странно, в каком-то смысле пугающе: вдруг из-за того, что медики накрыли его голову кухонным полотенцем, ему нечем дышать и он задыхается? Это вряд ли, конечно, Луффи понимает, что оно недостаточно плотное для такого эффекта, да и насильно ему в рот тряпку явно никто не запихивает, просто… почему грудная клетка не поднимается? — Он умер от передозировки наркотических веществ. Мы сделали всё, что могли. Когда он, уставший и жутко голодный, выходил из родного отделения кардиохирургии, он заметил несколько пропущенных от Ло, но решил, что ничего серьёзного не могло произойти, и отложил звонок на некоторое время. В тот момент Луффи пошёл в любимую кофейню, где приветливая девушка, уже наперёд зная, что он обязательно закажет эспрессо и круассан с шоколадом, оформляла ему заказ. Было вкусно: у них самая свежая выпечка во всём городе. И Луффи, когда раздался очередной звонок от незнакомого абонента, который начал рассказывать ему какие-то глупости про смерть его младшего братишки, оформлял заказ на второй шоколадный круассан – Ло их очень любит. Любил, наверное. Его кожа холоднее обычного, скорее даже ледяная, а не просто холодная. Он проводит указательным пальцем по знакомому худому предплечью, выводя только себе известные линии судьбы, останавливаясь рядом с шеей; он внезапно вспомнил, что Ло жутко боится (боялся, наверное) щекотки, и его действия наверняка отзываются лёгкими покалываниями в теле. Луффи улыбается, вспоминая, как ещё позавчера доводил его щекоткой до истерики: такую сцену нужно было наблюдать лично с первых рядов и попкорном. — Да, это он. Монки ди Луффи. Скажите, а он правда мёртв? Правда, потому что, когда он стягивает полотенце с бледного лица, на него бешеными, но уже лишёнными всякой жизни глазами смотрело его собственное отражение; единственное, чем они сейчас отличаются, – наличием пены у рта. На удивление, Луффи не чувствует ничего, хотя скорее всего должен, потому что как это – умереть? Умереть же значит больше никогда не съесть круассаны с шоколадом, которые пекут рядом с больницей, в которой работает Ло, значит больше никогда не покормить любимых рыбок и так и не дать имя салатовой. Это звучит очень грустно, но Луффи всё ещё ничего не чувствует, помимо влажных дорожек на собственном лице, от которых уже никогда не побегут мурашки по спине. Он оборачивается назад и видит Ло. Родного поникшего Ло, который в очередной сентябрь теряет последнего члена своей семьи просто потому, что тот так и не смог избавиться от своей зависимости и умирает от третьего и, видимо, последнего передоза. Луффи большим пальцем стирает слёзы с его щёк, обещая ему, что он, Лами и дядюшка Росинант всегда будут любить его. Потому что не любить его, оставшегося одного на всём белом свете человека семьи, невозможно. На лицо того Луффи, что лежит с пеной у рта, садится салатовая бабочка с красивыми крыльями. — В народе её зовут капустницей, – внезапно говорит Ло, обращаясь, наверное всё-таки к медикам, – а Луффи всегда называет её... называл бабочкой с салатовыми артериями. Вот же дурачок, да?