***
Сначала я слышу звук удара двери, сразу за ним — второй, а через секунду меня встряхивают за плечи так резко, что у меня, кажется, клацают зубы. Но открыть глаза никак не выходит. — Да Макс же! Кто-то пребольно щиплет меня за бок, тормошит, сдергивает с меня что-то теплое, чем я укрывался, и у меня тут же леденеют ладони. — Мелифаро!.. — глухо выдыхаю я, опознав наконец голос. — Уже двадцать пять лет Мелифаро, — фыркает он. — Их нашли! Макс, нашего Шурфа нашли! Кажется, я подлетаю вертикально еще до того, как он успевает закончить фразу. Цепляюсь за него, чувствуя, как моментально начинают неметь от напряжения пальцы, и только в этот момент мне наконец удается разлепить веки. Голова словно набита свинцовой ватой, глаза щиплет и заволакивает мутным, но я упорно не отвожу взгляда от лица Мелифаро, выискивая там знак, что мне не показалось. — Что? — выдыхаю беззвучно: голос остался где-то в груди, в том клубке из холода и желчи, что сейчас истерически бьется под ребрами вместо сердца. — Живые, ты представляешь! — Мелифаро смеется и стискивает меня в объятиях, а потом легонько подбрасывает вверх, как ребенка. — Все до единого! Я не представляю. Я вообще слабо понимаю, как его короткие фразы сочетаются с широченной улыбкой на лице, значение слов ускользает от меня, а интонации кажутся слишком яркими, никак не удается ухватить их смысл. Я выворачиваюсь из его рук и охлопываю свои карманы, потом озираюсь, вижу собственную толстовку, дрожащими руками достаю из нее телефон, готовый поверить сейчас только одному аргументу. На экране одиннадцать сообщений, и ни одно из них не от Шурфа. Я зажимаю кнопку быстрого набора и напряженно вслушиваюсь в шуршащую тишину в трубке. Три трескучие ноты будто простреливают голову навылет, и «телефон абонента выключен, или...» я не дослушиваю, отшвыривая ни в чем не повинный аппарат в ближайшую стену. Острая боль на щеке, тут же сменяющаяся жаром, слегка меня отрезвляет. — Проснулся наконец? — совершенно серьезно, даже хмуро интересуется Мелифаро, встряхивая ладонь. — Готов слушать? Я киваю, невольно потирая щеку о плечо. — У него недоступен телефон. — Разумеется, он недоступен! — фыркает Мелифаро. — Он наверняка где-нибудь на дне озера. Пару секунд я обдумываю его слова, так и этак пытаясь понять, откуда взялось какое-то озеро, потом мотаю головой, признавая поражение. — Скажи мне сейчас только одно. Он в самом деле... — мне приходится сделать паузу, чтобы глотнуть воздуха, но последнее слово все равно выходит сиплым, — жив? И Мелифаро, этот вечный балагур и провокатор, только кротко вздыхает и четко, чуть ли не по слогам, произносит: — Жив. Почти не пострадал. И к утру будет здесь. Я киваю, почему-то отчетливо ощущая напряжение каждой мышцы, потребовавшейся для совершения этого нехитрого действия. — Мне нужно очень много кофе, — тру глаза, оборачиваясь к кофе-машине шефа. — А потом выслушать, что там с озером. — Оно есть! — Мелифаро многозначительно воздевает вверх палец. — И это всеобщая огромная удача. Я молча тыкаю в кнопку, и кофе-машина начинает негромко урчать. Чашка наполняется нестерпимо медленно, пенка на кофе расплывается разводами, и я ловлю себя на том, что снова начинаю отключаться. Непременно выпей за меня этот их ристретто, говорил я, и обязательно стоя прямо у стойки, это необходимая часть ритуала. Нигде не готовят кофе так, как в Италии, и Неаполь — лучший из ее городов. А Шурф чуть заметно морщился и отвечал, что его организм не приспособлен к таким дозам кофеина и терпеть не может шумные улицы кампанийской столицы, но лететь все равно придется, работа есть работа, и он готов привезти мне зерен, если я избавлю его от повинности пить эту горькую дрянь. И я смеялся, заваривая ему чай, и убеждал, что съемка с одним из лучших фотографов современности совершенно точно стоит того, чтобы на пару дней вырваться из заснеженного Берлина. И целовал в разбегающиеся от усталой улыбки морщинки, строго наказывая, чтобы без обнаженных фото не возвращался, иначе в чем вообще смысл? Мотаю головой, пытаясь стряхнуть липкую медикаментозную сонливость, заглатываю первую порцию кофе залпом и тут же ставлю наливаться вторую. — Вот теперь рассказывай. Но вместо того, чтобы в излюбленной своей манере вывалить на меня груду полезной информации, перемежаемой лирическими отступлениями разной степени важности, Мелифаро просто сует мне в руки свой телефон с открытой на нем новостной статьей, и я выхватываю глазами отдельные фрагменты текста: «отказ двигателя», «навигационная система», «аварийная посадка», «озеро Альмзее». И они складываются в какую-то фантасмагорическую, почти невозможную историю, но вместо того, чтобы попытаться ее осознать, я влипаю взглядом в фотографию распластавшегося по воде самолета, полускрытого снежной пеленой, вываленного языка надувного трапа и нескольких ярких крапинок спасательных жилетов. И приближаю, приближаю и так нечеткую картинку, пытаясь разглядеть среди этих оранжевых пятен знакомый силуэт. — Ты сказал, он будет здесь к утру? Всегда считал, что «слышать свой голос как со стороны» — это такое книжное выражение, метафора, набивший оскомину троп. Но сейчас мне наконец становится ясно, как это: понять, что что-то сказал, только после того, как услышишь собственные слова. Я морщусь: мне кажется, что мои интонации звучат как-то неестественно, и Мелифаро, видимо, тоже так считает, потому что вытягивает у меня из рук телефон (я отдаю его далеко не сразу, не в силах одномоментно расстаться с фотографией) и тревожно заглядывает в лицо. — Как только появилась хоть какая-то связь, кто-то из местных вызвал службу спасения. Насколько я знаю, их уже вывезли машинами, из ближайшего города отправят по домам. — А врачи? Он молчит, отчего-то глядя на меня с подозрением, потом берет наполнившуюся чашку с кофе, втискивает ее мне в руки и увлекает меня к двери. — Знаешь, — говорит он, — давай-ка лучше Джуффин тебе расскажет подробности. Я сам толком не в курсе, как только узнал новости, помчался тебя будить. Идем. — Да... хорошая мысль. Мне внезапно становится смешно от того, как бережно он меня направляет по коридору, придерживая под локоть и за плечи, словно я — впервые танцующая в дуэте балерина, и я фыркаю в кофе, который как раз успел поднести ко рту. Горячая жидкость обжигает мне губы и пальцы, я вздрагиваю и выпускаю чашку. И долго, словно время вокруг меня вдруг решило замедлиться ради красоты кадра, смотрю, как она летит вниз, как расплескивается по крапчатому линолеуму неряшливое пятно, а фарфоровая ручка откалывается и отлетает куда-то к окну. И не сразу понимаю, что Мелифаро настойчиво подталкивает меня в спину, шипя на ухо что-то про «оставь, все потом» и «да будешь ты уже переставлять ноги?!», а когда все-таки начинаю снова двигаться, то обнаруживаю, что мы почти дошли до репетиционного зала. Зачем?.. Впрочем, прежде, чем я успеваю задать этот вопрос, Мелифаро уже распахивает дверь, и я понимаю, что все собрались именно здесь: стоят плотной группой, будто греются друг об друга, и только Джуффин в излюбленной своей манере курит у окна, глядя на всех со стороны. При нашем появлении радостный гомон стихает, и я отчетливо вспоминаю день, когда впервые вошел в театр, чтобы стать частью труппы. Мой взгляд почему-то цепляется за висящие над зеркалом часы, и я обнаруживаю, что спал дольше, чем кажется моему пришибленному успокоительным организму. Уже половина восьмого, надо же. — А как же спектакль? — неожиданно для самого себя спрашиваю я, подходя ближе. — Отменили, конечно! — Меламори выныривает откуда-то из центра группы, сияющая так ярко, что я в самом деле жмурюсь. — Не думал же ты, что мы будем сегодня танцевать? — Можно было бы найти мне замену, — бездумно предлагаю я. И тут же чувствую, как пощечина снова опаляет мне щеку. Меламори сейчас выглядит так грозно, что я наконец начинаю понимать дирекцию парижской Опера, когда-то решившую не ссориться окончательно с этой хрупкой на вид леди. — То есть ты считаешь, что для того, чтобы любить человека, обязательно надо с ним спать? — ломким от напряжения голосом интересуется она. — Что проработать с ним несколько лет с одной труппе, — она делает шаг на меня, и мне невольно приходится отступить, — станцевать пару десятков дуэтов, — еще шаг, и я снова пячусь, — разговаривать, вместе искать смыслы, воплощать данные друг другу советы, просто быть рядом все это время — это ничего не значит? — она подходит почти вплотную и буквально шипит этот вопрос мне в лицо. — Какой же ты... Мне кажется, что только сейчас я наконец действительно проснулся. И поверил, в самом деле поверил, что эта реальность — та, в которой стала возможной совершенно невероятная вариация действительности, где вдруг сработала миллионная доля шанса на счастливое спасение, — что именно она правда настоящая. — Мудак, — киваю я. — Какой я эгоистичный мудак. Конечно, ты права. И я осторожно притягиваю ее к себе за плечи, чувствуя, как они мелко дрожат под моими ладонями. — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что кто-нибудь пожелает поспорить? — фыркает Мелифаро за моей спиной, и мне наконец-то хочется дать ему в глаз. Очень приятное, надо сказать, привычное, возвращающее в себя ощущение. — Что ж, если сцена избиения младенцев на этом закончена, — раздается голос Джуффина, — предлагаю всем расходиться по домам. Я коротко целую Меламори куда-то над ухом и отпускаю ее, отступая так, чтобы видеть приближающегося шефа. — Джуффин, хоть вы расскажите мне наконец, что именно произошло? Он останавливается, машинально постукивая трубкой о ладонь. Чуть ли не впервые за все время нашего знакомства я не вижу в его глазах лукавого насмешливого огня. — Чудо, Макс. Думаю, это называется именно так.***
Домой я в самом деле еду, но за мной как-то незаметно увязывается часть труппы, и через некоторое время я обнаруживаю себя сидящим в собственной гостиной в окружении полудюжины человек. Прекрасные эти люди чуть ли не хором заявляют, что они никуда не уйдут, пока не увидят нашего премьера во плоти. Я благодарен им: просто не могу представить себе, как вошел бы в нашу — в его квартиру в одиночестве, словно ничего не случилось. И что стал бы делать — слоняться из угла в угол, поминутно подходя к окну в надежде, что вот уж сейчас наконец подъехала машина? Шеф, кстати, тоже с нами. Поразмыслив некоторое время, он вздыхает и отменяет завтрашний спектакль тоже. — Лучше материальные потери, чем репутационные, — с напускной строгостью поясняет он, и все охотно с ним соглашаются. Вряд ли кто-то из нас будет способен нормально танцевать после такой встряски и бессонной ночи. Джуффин вполголоса бормочет что-то про исчезнувшую дисциплину, которую непременно придется восстанавливать, но сам же извлекает из кармана своего пальто бутылку баснословно дорогого коньяка («подарок от Кофы, сегодня можно») и даже находит правильные бокалы. Я, по правде говоря, и не подозревал, что у нас дома такие есть. Мне тоже достается, но я отставляю бокал, едва за него взявшись: пить совершенно не хочется. Дело даже не в том, что моя печень совершенно точно этому не обрадуется, просто нет ощущения, что уже можно праздновать. Все еще нет — пока я не увижу Шурфа, входящего домой, эта история не закончена. Поэтому я варю себе, а потом и всем желающим кофе, устраиваюсь в любимом кресле и просто слушаю негромкие разговоры, смотрю на все еще напряженные, но уже улыбчивые лица коллег, изредка выхожу покурить под неодобрительным взглядом шефа и стараюсь как можно реже бросать взгляд на часы. Не то чтобы у меня в самом деле получается: кажется, с каждым разом я выдерживаю все меньшие паузы, а к утру уже готов поклясться, что минута — это кошмарно долгий промежуток времени. И все же к появлению Шурфа я оказываюсь совершенно не готов. Он возникает на пороге комнаты бесшумно, будто сотворяется из коридорной полутьмы, и я не могу сказать, сколько он уже стоит там, за границей неяркого торшерного света, прислонившись плечом к косяку и наблюдая за нами. Я пытаюсь вспомнить, запирал ли дверь, гадаю, не плод ли это моего измученного воображения, но тут Шурф переступает с ноги на ногу, пол тихонько скрипит, и все оборачиваются к нему, подтверждая реальность происходящего. А я, даже заметив его, даже встретившись с ним глазами, отчего-то не могу сразу встать, все слова вдруг покидают меня, и я машинально тянусь за своим нетронутым бокалом, чтобы сделать слишком большой, обжигающий горло глоток. Конечно, первым успевает Мелифаро. Подлетает с ковра, где еще долю секунды назад возлежал, словно древний римлянин, и тут же оказывается у двери, чтобы в следующее мгновение втянуть Шурфа в комнату, и здесь уже его ловят все остальные: галдят, обнимают, хлопают по плечам и спине, смеются, всхлипывают, снова смеются, что-то спрашивают все одновременно и шикают друг на друга, постепенно продвигаясь в мою сторону. Я обнимаю его, притягивая к себе как можно крепче, и чувствую, как он тоже сжимает меня в руках. На нем какая-то странная рубашка с чужого плеча, она пахнет чужим порошком, чужим домом, чужим, и я едва успеваю остановить себя, чтобы не начать сдирать ее прямо здесь, на глазах у коллег. Поднимаю голову, чтобы прижаться к щеке, и вдруг ощущаю непривычную шершавость, даже жесткость кожи. Обветренная до состояния наждачки, она царапает мне скулу, и я осторожно касаюсь ее кончиками пальцев. — Не больно? — мне хочется, чтобы мой голос звучал спокойно и ласково, но выходит скрипуче, и я сам морщусь от этого звука. Шурф качает головой и в подтверждение плотнее прижимается щекой к моей ладони. Он странно горячий, и до меня наконец доходит, что непривычный румянец у него не только от ветра. Я вдруг будто за него ощущаю прокатывающийся под кожей озноб, иссушенность губ и кошмарную усталость, от которой ломит виски и слезятся глаза. И это внезапно придает мне сил. — Ребята, спасибо, — негромко говорю я, и не думая выпускать Шурфа из объятий. — Спасибо, что побыли здесь со мной, но теперь я буду настойчиво вас выгонять. — Эй, а как же захватывающий рассказ? — возмущается Мелифаро. — Свист ветра за иллюминаторами, визги впечатлительных дам, кислородную маску сначала на себя, потом на пилота? Я чувствую, как от отголоска этой картины к горлу подкатывает желчный сгусток, и с усилием сглатываю. — Точно не сейчас, — отвечаю, переводя взгляд на шефа. — Джуффин, не могли бы вы?.. И он, хвала всем святым, не делает вид, что не понял меня, а громко прищелкивает пальцами, и от этого жеста, словно от магического пасса, все присутствующие ретируются за считанные минуты. Дверь за ними затворяется с отчетливым стуком, а следом я слышу поворот ключа. И думаю, что потом непременно поговорю с шефом о том, откуда он у него и не хочет ли он с ним расстаться, но сейчас — сейчас есть то, что по-настоящему важно. То, как Шурф длинно выдыхает, разом становясь словно бы ниже, и прислоняется ко мне пылающим лбом. Как тяжелеют его руки, соскальзывая с моих плеч на талию — и у меня ощущение, что они не падают только потому, что он сцепил их в замок и просто не подумал, что можно расцепить. — Хороший мой, — шепчу я, накрывая его затылок ладонью и чуть покачивая, будто баюкая. — Я жутко испугался, но даже не представляю, каково было тебе. — Я думал о тебе то же самое, — отвечает он, и я понимаю, что это первые его слова с самого появления. — Расскажешь мне все потом, ладно? Меньше всего на свете я готов сейчас выслушивать всю эту безумную историю. Конечно, я еще спрошу его, и скорее всего выпытаю все мельчайшие подробности, которые он вообще будет в состоянии вспомнить, и сделаю это не раз. И многократно прокручу все случившееся в голове, и буду проговаривать это с Шурфом столько, сколько потребуется, чтобы нам обоим все это показалось происшедшим не совсем с нами, просто рассказом, услышанным когда-то давно от совсем других людей. Но в это едва наметившееся зимнее утро я так устал и одновременно так счастлив, что любые препятствия на пути в кровать с Шурфом в обнимку кажутся мне невыносимыми. Кстати о препятствиях: я чуть отстраняюсь и наконец расстегиваю эту чертову рубашку, а потом осторожно размыкаю руки Шурфа и вовсе стягиваю ее, отбрасывая на кресло. И у меня чувство, словно ему тоже становится от этого чуточку лучше. — Идем спать? — я легонько подталкиваю его в бок, но он кривится, будто от боли, и встряхивает головой. — Сначала в душ. Очень хочется смыть... это все. И я, конечно, не спрашиваю, что именно. А еще — не отпускаю его, ну или он не отпускает меня — все то время, что мы идем до ванной; и не удивляюсь, что его, обычно такого педантичного во всех проявлениях, совершенно не заботит скинутая неряшливой кучей одежда; и вместе с ним встаю под горячую воду, потому что не мне одному — не ему одному — надо убедиться, что мы снова, вопреки всему, рядом. Спальня встречает нас неярким февральским солнцем, не слишком убедительно пробивающимся через плотный слой облаков, но даже такого света хватает, чтобы сощуриться и мгновенно ощутить приближающуюся головную боль. Я решительно задергиваю шторы и закрываю окно, чтобы дневной гул машин нам не помешал. И заползаю под одеяло со звуком, который даже мне самому кажется неприличным. Шурф обвивает меня руками прежде, чем я успеваю в самом деле улечься, и крепко притягивает к себе. Он очень горячий — кажется, жар еще усилился, — кожа чуть влажная после душа, и я чувствую, как быстро и гулко бьется его сердце совсем близко от моего. Он трется носом о мою щеку, шумно вдыхает и вдруг размашисто проводит языком от ключицы до уха, и я охаю от неожиданности. Пытаюсь было отстраниться и перехватить его взгляд, но он не дает, наоборот, притирается плотнее, царапает шершавой щекой шею под подбородком, глухо стонет мне в плечо, и я отзываюсь на этот стон прежде, чем успеваю это осознать. И я наконец целую его — жадно, рыча и кусая обветренные губы, — и стискиваю пальцы на его спине так сильно, что их начинает сводить, и вжимаюсь всем собой, отчетливо ощущая, как все нарастающими жгучими волнами накатывает мучительное возбуждение. Шурф загнанно дышит в поцелуй, обнимая меня с такой силой, что я почти слышу скрип собственных ребер. Он хмурится, не открывая глаз, и подставляет лицо под мои губы, а мне — мне хочется чуть ли не ударить его, чтобы заставить наконец исчезнуть это отчаянное, затравленное, бессильное выражение. Но я подозреваю, что сам отражаю его сейчас, словно самое точное из зеркал, и оттого точно знаю, что здесь не поможет ничего, кроме времени и нежности. И я снова целую его — теперь бережно, почти благоговейно, будто могу своим неосторожным касанием что-то непоправимо в нем сломать. А он вздрагивает от каждого моего прикосновения, словно это я раскаленный, а не он сам, и постепенно расслабляет судорожно сжимающиеся руки, и распахивает наконец покрасневшие глаза. А потом вдруг перекатывается на спину, увлекая меня за собой так легко, будто я вовсе ничего не вешу, и негромко просит: — Пожалуйста, Макс. И я, растягивая губы в улыбке, чувствую, как они дрожат. Он нечасто бывает снизу, и я не хочу спешить, но он совсем не дает себе времени на подготовку, почти сразу отводит мои руки, невзирая на мои возражения. И шепчет нетерпеливо: «Макс» — заглядывая мне в лицо; «Макс» — подаваясь ко мне так резко, что я сам не могу сдержать вскрика; «Максмаксмакс» — в такт нашим слитным движениям, словно забыл все иные слова. А я — я здесь, не отвожу взгляд, не расцепляю переплетенные пальцы, не сбавляю тот колючий, злой, почти жестокий ритм, который он сам задал. И когда Шурфа выламывает подо мной в стремительном оргазме, в его долгом, открытом, непривычно громком стоне я тоже различаю собственное имя. И почти сразу срываюсь за ним, едва ощущая удовольствие, но чувствуя каждым мельчайшим атомом тела то, как наконец отпускает безумное напряжение этого слишком длинного дня. И еще долго лежу неподвижно, слушая, как выравнивается подо мной его дыхание. — Даже не заикайся снова про душ, — мычу я в сгиб собственного локтя, когда Шурф со всей возможной осторожностью сгружает меня с себя на постель. — Я до него просто не дойду, — согласно отзывается он. И я, разумеется, тут же вскидываюсь: — Больно? Он качает головой, закрыв глаза, хочет было что-то сказать, но зевает так широко, что любые объяснения кажутся излишними. И я, облегченно выдохнув, тянусь к тумбочке за салфетками. Когда я поворачиваюсь обратно, Шурф уже спит, чуть приоткрыв рот и не позаботившись расправить сбившуюся под ним комом постель. И даже не реагирует, когда я осторожно обтираю ему живот и бедра, вытягиваю из-под него одеяло, поправляю съехавшую на самый край кровати подушку. Когда тщательно укрываю его, подтыкая края, и думаю, что нужно было заставить его выпить ибупрофен, чтобы сбить жар, но что уж теперь. Я обнимаю его, утыкаясь носом в плечо, и усилием воли заставляю расслабиться собственные мышцы. И отчаянная безысходность, бродившая поблизости эти бесконечные часы, наконец настигает меня. Я беззвучно всхлипываю, задерживаю дыхание и чувствую, как щекотные слезы беспрерывными дорожками сбегают по моему лицу. Мне так хочется заорать, завыть, выкричать из себя весь тошнотворный неотступный ужас, чуть не сожравший меня минувшей ночью, но я лишь осторожно отодвигаюсь от Шурфа, чтобы не дать колотящей меня дрожи разбудить его. Я закусываю собственный кулак, давя в себе безмолвный рык, и зажмуриваюсь так крепко, как только могу. Под языком нарастает металлический привкус, я машинально слизываю каплю крови и едва не давлюсь ей, натужно сглатываю и буквально заставляю себя сделать несколько осторожных, неглубоких вдохов. Отворачиваюсь, чтобы слезы не стекали на подушку Шурфа, и скручиваюсь в клубок, подтягивая колени к груди. Он приникает ко мне со спины, сжимает объятия, крепко целует меня в затылок, и этот поцелуй почти выворачивает меня наизнанку, заставляя отчаянно цепляться за Шурфа, будто он может исчезнуть куда-то прямо сейчас. Но он не исчезает, конечно, он восхитительно реален, и не отнимает рук, и ничего не говорит. И я так благодарен ему за это молчание, что улыбаюсь сквозь слезы и чуть ослабляю хватку. А через несколько минут нахожу в себе силы расплестись из своего узла и коротко потереться о Шурфа затылком. И чувствую в ответ легкий выдох — короткую усталую усмешку. Я притягиваю его ладонь к губам, чтобы поцеловать ее у основания пальцев и прижать к груди у самого сердца, и мы затихаем, наконец позволяя сну забрать нас обоих, вместе. Соленые капли все еще сбегают по моим щекам, но теперь в них нет ядовитой горечи, только болезненное, колкое, но ослепительное счастье. И когда слезы все же заканчиваются, дыхание Шурфа по-прежнему невесомо щекочет мне шею. Мне снится укрывающий мир снег, и в моем сне он пахнет талой водой и первым весенним солнцем.