tache noir

Шаманы умирают легко, как Сукуна и ожидал. Стоило ему поглотить все двадцать проклятых предметов, отделившись от своего сосуда и вернувшись к истинной форме своей души в процессе, никто — даже Годжо Сатору — не смог бы сдержать ту лавину кровопролития, которую Сукуна обрушил на них на пути к своему престолу. Сукуна убивает их всех. Некоторых он убивает быстро. Других он доводит до грани смерти, а потом исцеляет, только чтобы повторить это всё заново, подобно кукловоду резни заставляя их колебаться на грани жизни и смерти. И всё же третьи удостаиваются чести стать для него пищей, вместо того чтобы пойти на корм червям. Он оставляет Юджи подле себя, даже когда тот начинает гнить. Такая привязанность к трупу удивляет его самого. Он никогда не был склонен копить что-либо материальное, ведь всё, чего он мог пожелать, всегда было и есть на расстоянии вытянутой руки. Если он желает женщину, ему тут же приводят её; если он желает мяса, он идёт в леса и охотится. Драгоценности, золото, богатства — на это отвлекаются только люди. Они ничего не значат для него. Обильная еда, крепкая выпивка, горячая кровь, стекающая по его пальцам — мирские удовольствия нужно испытывать, а не копить. И всё же. Он не может заставить себя избавиться от проклятого трупа. Совсем как при жизни, пацан занимает слишком много места в его голове. Он подпирает Юджи у подножия своего трона, сложив его конечности в привычную неуклюжую позу. Решает, что так тот выглядит слишком беззаботно, и сгибает его в позу покорности: преклонённое колено, склонённая голова. Но это тоже не кажется правильным: пацан ни разу не склонил своей головы перед Сукуной, ни разу не выразил покорности, если только тот не перерезал ему сухожилия или не ломал позвоночник. Как же раздражает. Паршивец продолжает быть занозой в его боку даже после смерти. Ураюме бросает на него странный взгляд, когда он просит принести подходящую одежду размера Юджи, и возвращается с охапкой шёлка и хлопка всех возможных цветов. Юката, хаори, косоде; спортивки, футболки, фланелевые рубашки. Сукуна заворачивает тело Юджи в чёрное, как ночь, кимоно и завязывает красный оби вокруг его талии. Так бы пацан одевался, если бы жил в золотую эру колдовства, думает Сукуна. Гораздо более достойная одежда по сравнению с теми полиэстеровыми тряпками, которые он предпочёл в двадцать первом веке. Сукуна не жалеет о том, что убил свой сосуд. В конце концов, было очевидно, что пацан должен умереть. Его упрямая и язвительная натура никогда бы не позволила ему перестать сражаться с Сукуной. Истерика за истерикой, планы убийства и диверсии — едва можно представить, как тяжело было бы заставить Юджи вести себя нормально. Оставить его в живых было бы неоправданным риском. Но в его голове по-странному тихо без беспрестанного нытья Юджи. Хоть их ссоры и были односторонни, а попытки пацана убить его — просто смешны, но они были хоть чем-то — причём чем-то комфортным в своей предсказуемости. Теперь мысли Сукуны отражаются от пустот в его собственном сознании, а отголоски чувств рикошетят от твёрдых граней, больше не смягчённых тёплым телом. Они делили тело всего лишь год и два — едва ли секундная вспышка в жизни Сукуны — и всё же след, оставленный Юджи, совершенно очевиден. Несмотря ни на что, полагает Сукуна, он всё же привык к присутствию Юджи. А потом пацану нужно было обязательно пойти и умереть, под конец бросив на него тот полный ненависти взгляд. Даже когда Сукуна разорвал его на части от ключиц до таза, вывернув наизнанку голыми руками, и кровь засыхала в линиях его ладоней, которыми он запихивал органы Юджи в свою сочащуюся слюной пасть. Даже когда Сукуна раздавил его сердце в своём кулаке, смакуя то, как его желудочки поддались, словно резина, прежде чем лопнуть, как оно хлюпнуло и как тёплая кровь потекла по его предплечью — даже тогда Юджи смотрел на него с такой ненавистью и яростью, какой Сукуна прежде никогда не видел. Хоть в ней и не было ничего нового, ненависть его сосуда всегда так бодрила. Когда глаза Юджи застилает пелена, а роговица начинает тускнеть, скрывая за собой злобный блеск, Сукуна чувствует раздражение. Паршивец всегда был упрям — никогда не скромничал при жизни, но всё же отвёл взгляд в смерти. Неблагодарный мелкий говнюк. Сукуна ставит тело Юджи в догэдзу у подножия ступеней к своему святилищу, чтоб молил о прощении за дерзость, и возвращается к другим делам. Он не хочет сейчас смотреть на него. Часы спустя, когда Юджи встаёт из своего поклона, поднимаемый безжалостными руками Сукуны, его тело уже окоченело и потеряло гибкость, сопротивляясь Сукуне так же, как если бы Юджи был ещё жив. Его открытые глаза, до этого тупо пялившиеся в пол, теперь совершенно и поразительно черны. Сукуна хмурится, поднимая ему веки, и видит горизонтальную обсидиановую полосу в каждом глазу, разделяющую янтарную радужку. Выражение его лица становится ещё хуже от этого несовершенства, и нутро Сукуны неприятно скручивает от такого явного неуважения его сосуда. — Отвратительно, — бормочет он, убирая руки от лица Юджи. Его глаза остаются открытыми — веки слишком окоченели, чтобы закрыться. Он пялится на Сукуну своими вымаранными зрачками. Окоченевшего Юджи уже нельзя поднять из его распростёртого положения, не сломав ему суставы, поэтому Сукуна меняет ему позу: голова поднята, руки прижаты к полу у подножия его святилища — Юджи как будто поднимается из поклона, чтобы поприветствовать своего господина. Он остаётся в этом положении часами, совершенно неподвижный; сидящий тихо и спокойно, пока Сукуна проводит приём. Многие проклятия поглядывают на заставший в странной позе труп у его ног, но не задают никаких вопросов. Послушание Юджи заслуживает награды — Сукуна пропускает его волосы сквозь пальцы, убирая их с его лица. Розовые пряди стали ломкими; кожа головы держит их хуже, и они пристают к ладони Сукуны. Он вздыхает. Юджи разлагается быстрее, чем он предполагал; позже придётся поручить кому-то убрать всё это. По-настоящему хуже становится после того, как мышцы Юджи начинают расслабляться. Он снова наклоняется вперед, его тело оседает, а конечности безвольно свисают с суставов. Его кожа начинает отекать, живот становится раздутым и полным. Темная жидкость собирается в уголках его глаз и рта, сочится из ноздрей. Ничто из этого не было бы проблемой — вот только от Юджи начинает пахнуть. Сукуна хорошо знаком с запахом гнили. Люди — переменчивые и неприятные создания, и они остаются такими и после смерти, источая отвратительное зловоние, пародоксально влекущее насекомых подобно песне сирены. Мясные мухи, привлечённые смрадом разложения, слетаются отложить яйца во все открытые полости тела, способные дать их потомству обильную пищу. Сукуна не терпит личинок в своих владениях, но они всё равно приползают — крошечные слабые проклятия, что живут, обгладывая плоть. Они роятся около Юджи, слишком слабые и тупые, чтобы понять, что нельзя трогать то, что принадлежит Сукуне. Он изгоняет их приливом проклятой энергии — техника была бы излишней — и рисует печати вокруг своего трона, создавая барьер для защиты тела Юджи от беспомощных падальщиков. Мухоголовки всё равно пролезают сквозь трещины, вгрызаясь в высохшее желе глаз Юджи, роясь в ранах на его торсе, загрязняя его тело своими экскрементами. Сукуна убивает их снова и снова, приходя во всё большую ярость с каждым отогнанным насекомым. Часы спустя, когда Ураюме приходит к нему, Сукуна сидит, скрестив ноги, в центре огромной печати, прижимая Юджи к своей груди. Ураюме морщит нос, но вскоре снова овладевает своим лицом и подходит осторожно, чтобы не наступить на кровавые символы, нарисованные на полу широкими, поспешными мазками. — Возможно, вам стоит подумать о сохранении тела сосуда, — говорит Ураюме, протыкая очередную мухоголовку острым ледяным копьём. — Если напитать его тело проклятой энергии, оно может оставаться нетронутым дольше. Полагаю, мне известно о проклятии, обладающем подходящей техникой. Сукуна наклоняет голову. Его пальцы сжимают плечи Юджи, и кожа собирается в морщины под его хваткой, отходя от мышц под ней. — Займись этим, — говорит он. Кивнув, Ураюме поворачивается, чтобы уйти, но уже у двери, засомневавшись, поворачивается обратно к Сукуне и его сосуду. — Низкие температуры тоже могут замедлить процесс разложения. Слова звучат неестественно, чересчур формально. Голова Юджи, откинутая на плечо Сукуны, смотрит на Ураюме широко открытыми глазами с резкой линией поперёк их желеобразной плоти. Выражение его лица наводит жуть, и от него Ураюме почему-то хочется убежать. Лицо Сукуны напрягается, но он кивает. — Хорошо. Когда Урауме возвращается почти целый день спустя, проклятая техника, наложенная им поверх печати Сукуны, все еще действует. — Что ты нашел? — спрашивает Сукуна, и его дыхание клубится облачками холодного воздуха. Ураюме безмолвно отступает в сторону, открывая взору нечеловеческий силуэт. Лунный свет струится по сгорбленной фигуре, подсвечивая жилистое тело. Его голова наклонена вперёд, а лицо скрыто, но тело видно отчётливо — скрученное и узловатое, будто корни дерева; с кожей, покрывающей его толстыми, похожими на кору завитками. Оно не идёт, а скорее волочит себя, похожими на корни отростками протягивая свою массу вперёд по полу святилища. Когда проклятие делает шаг вперёд, раздаётся нестройный звон. С его многочисленных конечностей свисают стеклянные банки, полускрытые нависшими ветвями. В бледном свете луны Сукуна замечает внутри каждой из них измождённые проклятия, яростно бьющиеся о стеклянные стены своих темниц. Проклятие останавливается и склоняет голову. Его многочисленные ветви клонятся к земле, и банки и сосновые иголки постукивают и скребут пол. — Мой господин, — говорит оно голосом, который шуршит, как шаги по сухому подлеску. — Как я могу служить вам? — Ты можешь сохранить человеческое тело? — спрашивает Сукуна. Проклятие поднимает голову. От этого движения по святилищу разносится звон стекла о стекло. — Живое? В его вопросе нет необходимости; запах смерти давно начал пропитывать собой всё святилище, въедаясь в деревянные балки и тканевые гобелены. Мухоголовки грудятся на краю барьера Сукуны, издывая непрерывное низкое жужжание. — Моя техника лучше всего работает на тех, кто близок к смерти, но ещё жив, — говорит проклятие. — Что касается тех, кто уже мёртв… я не могу сказать наверняка. Даже если сделать всё наилучшим образом, исход процесса невозможно предсказать. Верхняя губа Сукуны ползёт наверх, и проклятие поспешно выпаливает: — Воз-возможно, я всё же смогу замедлить процесс разложения. — Делай, что нужно, — огрызается Сукуна. — Сейчас же. Ноги и пальцы Юджи уже начали приобретать тёмно-лиловый оттенок — гравитация тянет кровь вниз, прочь из торса, прижатого к груди Сукуны. Его кожа в остальных местах желтоватая и бледная по сравнению с этими пятнами. Проклятие склоняет голову и достаёт пустую стеклянную банку из своих ветвей. Дрожа, оно протягивает её Сукуне. Увидев, что тот не пытается её взять, проклятие передаёт её Ураюме. — Поместите в неё несколько проклятий смерти. — Сколько? — спрашивает Ураюме, принимая банку. — Сколько посчитаете нужным, — отвечает проклятие. — Но как минимум три. Чем больше вы поместите туда, тем сильнее станет проклятие, но тем больше времени пройдёт, прежде чем оно будет готово. Ураюме зачёрпывает банкой роящихся на полу личинкообразных мухоголовок, запечатывая её, пока никто из них не сбежал. — А теперь? — Мы будем ждать, — говорит проклятие, — пока самое сильное не останется в живых. Оно разворачивает свою конечность, и Ураюме вешает стеклянную банку на ветвь между гроздьями больших плоских листьев и нежных сосновых иголок. Хотя проклятие остаётся абсолютно неподвижным, банка опасно раскачивается из стороны в сторону, сотрясаемая проклятиями-личинками, разрывающими друг друга на части внутри неё. Луна заходит к тому моменту, когда банка перестаёт качаться так сильно и наконец замирает, неподвижная, среди кустов. Внутри банки остаётся лишь одно извивающееся проклятие, копошащееся в гнилостной жиже из останков своих собратьев. — Кодоку готов, — говорит проклятие-дерево. — Теперь нужно накормить его. Оно открывает банку; проклятие-личинка внутри неё слишком обезумело от боли или удовольствия, чтобы попытаться сбежать. Проклятие-дерево срывает пригоршню светло-зелёных листьев со своих ветвей и сминает их в своей хватке, прежде чем бросить в банку. Останки мухоголовок пенятся и ядовито пузырятся там, куда падают листья. Проклятие жадно набрасывается на листья, запихивая их в рот своими клешнями и совершенно не обращая внимания на волдыри, вздувающиеся на нём там, где листья касаются его. Оно проглатывает их за пару минут, а потом начинает биться о стенки банки, оставляя на стекле полупрозрачные белые полосы. Проклятие-дерево достаёт ветвь сосновых иголок и протягивает её Ураюме. — Растолките его с этим, — говорит оно. — Нанесите пасту на отверстия тела. Она не остановит процесс разложения, но замедлит его. По крайней мере, оно отпугнёт других личинок. Ураюме кивает, забирая ветвь и банку и протягивая их Сукуне. Сукуна растирает кодоку и сосновые иголки в густую, едкую мазь, тёмную, как дёготь. К восходу солнца он начинает наносить её на тело Юджи. Его сосуд снова станет целым — его кожа натянется, глаза увлажнятся, роговица станет прозрачной, а радужки — янтарными. Газы, стремящиеся вырваться из тела Юджи, осядут обратно в его органы, избавив его кожу от той нелепой формы, что она приобрела. Уродство Юджи — это насмешка над его статусом сосуда, и Сукуна подобного не потерпит. Он начинает с глаз. Юджи всегда смотрел на него с такой ненавистью; теперь его бесстрастный взгляд, направленный на него, раздражает. Он наносит пасту на открытые глазные яблоки, втирая её в затвердевшую поверхность роговицы, закрывающей тошнотворные чёрные полосы. Он мажет пастой и веки Юджи, втирая её в складки, покрывающие желеобразную плоть. От всего этого глаза Юджи кажутся впалыми, как у черепа. Он смазывает его ноздри, потом губы, размазывая пасту поверх тёмной жидкости, вытекаюшей из его рта. Он даже втирает немного в его ушные каналы — заметил личинок, пытавшихся заползти туда прежде. Ураюме и проклятия-дерева уже нет — выскользнули из святилища без его ведома, пока он занимался своим сосудом. Сукуна сажает Юджи себе на колени, распахивая его кимоно и обнажая грудь. Его руки, как ни странно, подрагивают. Он проводит большим пальцем по вмятине на груди Юджи, откуда он вырвал его сердце в центре заключения. Он мог бы залечить рану полностью, но оставил шрам, чтобы у пацана было физическое напоминание о том, что случилось; о том, кому он принадлежал. Кому до сих пор принадлежит. Сукуна гадает, уцелело ли его сердце — или личинки прогрызли в нём ходы и превратили его в кашу. Возможно, он всё равно его съест. Глубокая рана на животе Юджи потемнела, засохшая кровь вокруг неё теперь черна. Мясные мухи — обычные насекомые, неподвластные проклятой энергии — сгрудились вокруг раны, смягчая рваные края там, где когти Сукуны распороли похожую на масло плоть. Через несколько часов там будет полно жизни — копошащейся массы, возникшей практически из ниоткуда, чтобы поглотить Юджи изнутри. Бред. Сукуна — единственный, кому это позволено. Он окунает средний и указательный палец в кодоку, размазывая его по краям раны, а потом опускает средний в ту сочащуюся, глубокую щель — гниющую воронку, где были органы Юджи, прежде чем Сукуна сожрал их. Ему стоило смаковать их дольше, думает он, водя пальцем в ране и гладя липкие ошмётки внутренностей Юджи. Незнакомое сожаление пронзает его с неожиданной силой. Сукуна достаёт пальцы из раны. Неясно, сколько чёрной слизи на его руке от втираемого им проклятия, а сколько от склизкой гнили внутри Юджи. Он снова погружает пальцы в пасту, а потом — обратно в Юджи. В этот раз он осторожен и последователен в своих движениях; запоминает каждое ощущение. Мягкая, влажная внутренность брюшной полости Юджи; неестественная прохладность его тела; то, как его кожа сдвигается и собирается в морщины под руками Сукуны, больше не прикреплённая к мышцам под ней. То, как ощущается гниющая плоть, когда он прижимает кончики пальцев к груди Юджи — как склизкая и вязкая кашица; как расходятся мышечные волокна от его прикосновений. Вены Юджи по бокам его торса, заходящие и на грудь, приобретают тусклый, неприятный зелёный цвет. Сукуна ведёт пальцами по их лабиринту, размазывая чёрную слизь по извивающейся топи. Это отвратительно. Это восхитительно. Это самое прекрасное, что он когда-либо видел, и он никогда не простит говнюку то, что тот бросил его, оставив на память лишь гниющий труп. Сделай Юджи это специально, он бы назвал это мелочным. Он сажает Юджи себе на колени и тянет резинку штанов вниз, целиком открывая его влажному воздуху святилища. Он наносит кодоку на так и не зажившие раны на ногах пацана. Какие-то из них остались от их битв, но другие ему незнакомы — ряды аккуратных маленьких порезов на внутренней стороне его бёдер, которые Юджи получил уже после того, как они разделились. Он покрывает их все ровным слоем тёмной мази, а потом поворачивает тело к себе. Тянется через него, чтобы раздвинуть ему ягодицы, и наносит густую каплю проклятия на его дырку. Сукуна снова натягивает на пацана одежду и сажает его к себе на колени, как куклу. Он вытирает руку о край его чёрного кимоно. Когда он прижимает Юджи к себе и его пустая голова откидывается ему на грудь, повисшая тишина почти оглушает. Нет больше ни криков, ни тщетных попыток захватить контроль. Только жуткая, слезливая тишина, заглушающая даже вонь от тела Юджи, въедающуюся в трещины в половицах; проникающая в то негативное пространство, которое Юджи раньше заполнял своим присутствием. Зловонная чёрная жидкость капает с уголка рта Юджи, пачкая бедро Сукуны. Кровь, проклятие и гниль, смешанные и слитые воедино; удерживаемые только тонкой разлагающейся кожей. Вскоре трупное вздутие сойдёт, и без него кожа осядет, укрывая в своих складках кости. Его жир рассосётся или превратится в воск; насытившись, личинки оставят его. Сукуна делает глубокий вдох, вдыхая запах тела Юджи. В его разложении есть что-то сладковатое, какой-то цветочный оттенок, от которого запах становится почти приятным. Когда он наконец уйдёт — и неважно, останется к тому моменту от пацана только кожа да кости или зловонная лужа на полу — этот запах уже впитается в его кожу. Металл, кровь, гниль и цветы — кто бы мог подумать. Какая нелепость.