far away

Щелчок. Створка окна отъезжает в сторону, и тонкая фигура пробирается в темноту студии. Кошачья почти грация — шаг за шагом фигура преодолевает расстояние, нетипичное даже для квартиры Высшего уровня. Шаги, несмотря на тяжесть металлов, переплетенных в кибернетическом теле, легкие, почти неслышные — по крайней мере, не достаточно, чтобы человек, свернувшийся на узкой койке в углу студии, открыл глаза. На черном поблескивающем лице — маске, если точнее, нельзя было назвать это полноценным лицом ни в одной из вселенных — фигуры дрожит тонкая красная полоса, освещающая путь. В ее поле зрения попадают сначала разбросанные по полу краски и испорченные холсты, затем — гора неиспользованных материалов, а потом и сам художник, мирно спящий после, вероятно, нескольких дней тяжелой и безуспешной работы. Если бы фигура была способна на улыбку, о, она бы… Хотя, о чем тут говорить. После того, как все его тело стало состоять из металла, полностью заменив ему плоть, почти все человеческие эмоции стали не только невозможны на физическом уровне, но просто чужды для расколотого разума. Множество личностей и воспоминаний, смешивающихся друг с другом и создающих единый, находящийся абсолютно за гранью нормальности, разум, сплелись друг с другом, создавая безжалостную машину, что видела перед собой лишь великую цель и двигалась к ней, оставляя за собой кровавый след. Хотя, в конце концов, даже у машины были свои пределы. — Хвэй, — протрещал электронный голос, разрезая тишину комнаты. Человек перед ним испуганно встрепенулся, но, разглядев тонкую красную полоску во тьме комнаты, будто бы успокоился, откинувшись обратно. — Джин, — прохрипел он в ответ. — Твой голос опять звучит иначе. — Ладонь поднялась в воздух, стараясь нащупать силуэт в темноте, и, уцепившись за лацкан жакета, потянула его на себя. Джин не покачнулся, усмехаясь чужой так и не исчезнувшей за годы привычке, а затем все же покорно опустился на край кровати, позволяя ладони Хвэя свободно блуждать по своему торсу. — Еще прочнее, чем в прошлый раз. Новые детали? В тебя снова стреляли? — в словах художника сквозила усталость. Не то, чтобы ему должно было быть дело, в конце концов… — Ты каждый раз спрашиваешь. А ведь я каждый раз перед тобой — целый и невредимый. Не веришь в мое бессмертие? — в треске измененного голоса слышится усмешка. Почти как настощая. Хвэй вздыхает, опуская ладонь на постель. Оставшийся без ответа вопрос повисает в воздухе. Его и правда нельзя было убить, и Хвэй бы и рад оценить это, но, чем крепче было бессмертие его оболочки, тем ближе становилась смерть последних отголосков настоящего Джина. Они замирают, совсем как брошенные марионетки, на несколько секунд, можно было бы подумать, что Хвэй уснул, а программа Джина отключилась, но в чуть поблескивающих глазах все еще отражается узкая красная полоса. А затем Джин откидывает одеяло с чужих ног привычным движением. Нет смысла тратить время на глупые разговоры. Оба они знают, что Джин приходит сюда не ради пустых слов. Гладкая от касаний к стволу оружия ладонь скользит по бархатной коже, заставляя Хвэя дрожать от холода прикосновения. Движение бережное, почти любовное, почти как… Когда-то давно. Когда кожа горячила кожу, когда дрожал он совсем от другого, когда в груди Джина еще билось настоящее живое сердце, а импульсы в черепной коробке не были заменены на электронные. Джин быстро ведет от щиколотки к колену, от колена к бедру, касается живота, а затем — грудной клетки, задерживая ладонь на гулком стуке в груди. Хвэй всегда надеется, что за этим последует что-то другое. И каждый раз его ждет разочарование. Его Джин никогда не вернется. Лишь картины, наполненные никому более не известной ностальгией, будут напоминанить о том, что известный теперь как убийца-охотник за аугментациями по имени Золотой демон, Хада Джин был настоящим человеком. Металлическая ладонь останавливает свое движение на трахее, а затем аккуратно касается затылка, заканчивая свою инспекцию чужого тела. — Ни одной аугментации. Совершенен, как и всегда, — чуть затихший треск в голосе выдает чужое довольство. Хвэй глубоко вздыхает. Все, что он чувствует — свежесть воздуха Высших уровней. Ни крови, ни грязи, не ацетона. Все это Джин старательно вычищает перед приходом к нему. То ли, чтобы не оставить следов, то ли, чтобы не напоминать о том, чем он занят большую часть времени. Хвэй позволяет себе об этом не думать. Ему нет дела до того, как Джин добывает себе новые запчасти. В отличие от тех, кто смотрит на его картины в лучших выставочных залах. Они Джина боятся. Если бы они только знали, что Золотой демон — любимый гость известного художника… Ему, конечно, плевать на их мнение. Все они — цифры в отчетах выставочных залов. Цифры на его счету, считающие, что познали искусство, увидев перед собой копии его картин. Что узнали его самого. Все они понятия не имеют, что голограмма никогда не передаст того чувства, что окружает картину, только вышедшую из-под кисти художника. Что Хвэй и не позволил бы им это чувство узнать. Только Джин видел оригиналы его картин. Только Хвей видел Джина до того, как его тело заменил металл, перетянутый крепкими штырями. Это их общий секрет. Хвэй жмурит глаза. — Я все еще люблю тебя, Джин. Это уже совсем на секрет не походит. Хвей говорит это каждую встречу, надеясь улышать что-то, кроме молчания. Но снова в ответ тишина. Дурная же все-таки привычка. Джин поднимается с чужой постели, оставляя вмятину от тяжести роботизированного тела, а затем в считанные секунды возвращается к приоткрытому окну, через которое он так беспардонно пробрался в чужую студию. Он оборачивается на долю секунды, прежде, чем сделать шаг в пустоту. — Ты единственный… — почти родной голос пробивается через наэлектризованный треск, перебиваемый ветром. — Чьей смерти я не могу допустить. И это… Это именно то, что было нужно. Чертово признание, так ведь? Новая картина рождается за считаные часы. В кои-то веки испорченный холст не летит на пол, выкинутый за ненадобностью. Должно быть, Джину понравится. По крайней мере, тому, что от него все же осталось.