Твой ночной город

      Надпись «6км Сан-Франциско» и кривая стрелка на кирпичной остановке на краю провинциального городка говорили лишь о том, что никакого Сан-Франциско не будет, но Гена шёл с Лёней вперёд. Держал его пальцы в своей ладони, тянул чуть вперёд, вслушивался в его сбивчивое, тяжёлое дыхание и оглядывался.       — Остановимся? — спросил Гена, но Лёня покачал головой.       — Пойдём… пойдём медленнее…       Куда ещё медленнее, Гена себе едва ли представлял, но кивнул. Волочил ноги по зелёной траве, которую подсвечивал фонариком. Оглядывал длинные, тёмные стволы деревьев, отодвигал ветки, чтобы Лёню не задело, а сам с опаской осматривался, прислушивался: только птицы, только шорох, только дыхание Лёни, который продолжает задыхаться даже тогда, когда идут пешком. Гуляют, условно говоря. Ночью, за чертой города, поднимаясь по сопке. Не сказав никому из родителей об этом. Гуляют. Всего лишь. А дыхание всё тяжелее, а хватка — слабее, только Гена держит его руку, ещё немного и выскользнет, не удержит, повалится на землю.       — Лёнь…       — Н-нормально…       — Я же знаю, что нет. — Гена остановился, а Лёня упёрся ему в спину и затрясся, начиная кашлять в лямку рюкзака.       Гена развернулся, прижал к себе тощее, словно пустое тело. Попытался разогреть. Сам надел куртку, а Лёня раньше вышел, только кофту накинул, а теперь ещё мёрз весь, а от куртки отказывался.       — Давай к остановке вернёмся, она недалеко, — попросил Гена.       — Давай наверх…       — Там же ничего нет, — хватался за Лёню крепче, утыкался лицом в волосы, а сам думал, что он должен был сделать, как правильно нужно было себя повести, когда сегодня вечером, ещё на закате Лёнька пришёл к нему прохладно одетый, с почти пустым рюкзаком и мёртвой надеждой на лице.       — Пойдём? — спросил он тогда, и расшифровывать не надо, куда, зачем, почему. Всё было ясно и так.       Гена обвернулся, оглянул коридор, крикнул маме, что пойдёт во дворе посидит, а сам пошёл за Лёней. Из города, в лес, на сопку. Туда, где их не будут искать. Туда, где они начнут всё с начала. С пустыми, тряпичными рюкзаками и незаряженными телефонами.       — Посидим там… я хочу… хочу там, — молил Лёнька, и Гена кивнул.       — Давай хоть… я тебя понесу?       — Нет… и так тяжело… а тут ещё… ещё наклон. — Лёня откашлялся снова. Сделал глубокий вдох и поднял серые глаза, которые светились в отражении белого света. — Дойдём.       Гене никуда идти не хотелось. Возвращаться тоже, а остаться на месте они не могли. Снова взялись за руки и побрели наверх. Дыхание сбилось не сразу, шуршать ноги тоже, курлыкать совы подавно. Они наблюдали, порхали над головами, но Генка никого не видел. Кидал луч света по сторонам, выискивал проблемы, но ничего. Никого, кроме них самих. И тех проблем, что остались в городе.       Они достигли плато. У Лёни подкосились ноги, а Гена за руку удержал, усадил рядом с деревом, достал бутылку купленной воды и дал отпить. И в рот, и мимо, но Лёню это не волновало. Он будто и не понимал, такими мутными были его глаза. Таким расплывчатым он был с того самого времени, как он признался Гене в своих чувствах и получил признание в ответ.       — Почти… и не видно ничего…       Мохнатые деревья закрывали ночное небо, но луна упорно распарывала ветви и листву.       — Лучше… возьми мою куртку, — было снял с себя Гена, но Лёня положил свою ладонь на его лицо.       — Согрей меня… как в тех тупых… комедийных фильмах.       — Своим телом?       — Ага.       — А не страшно? — Гена огляделся. — И… это безопасно?       — Навряд ли… кто-то на нас нападёт. Только сова… нагадит. А вообще — я встану. Не будем лёжа…       Лёня не смотрел в глаза, дал себе набраться сил, Генка взял его за руку и поцеловал во влажную щёку, потом тронул уголок губ, вспоминая, как поцеловал Лёню в первый раз, как это было глупо, некрасиво, похоже на клевок птицы, которая боится близости. Гена очень боялся. Боялся, что всё сделает неправильно. Неправильно поцелует, укусит, что Лёне не понравится ощущение его языка, что слюны будет много, что выступившая щетина будет царапать, но Лёня сам притянул, сам поцеловал — по-настоящему, по-взрослому, что птенцом оказался один-единственный Генка, а сейчас он утешал своими кроткими поцелуями свою любовь. Любовь, которая задыхалась, которая носила с собой бумажные пакеты, которая недоедала и боялась всего на свете, но не могла пойти против своих чувств и природы… А Гена не мог её оставить. Он ведь тоже был любовью.       — Как ты? — спросил он.       — Получше, — размяк Лёнька. — Помоги встать.       Гена поддержал, а Лёня, опираясь на дерево, скинул рюкзак, расстегнул джинсы и стянул с себя вместе с трусами по бёдра, а потом посмотрел исподлобья.       — У меня всё в рюкзаке осталось…       — Хорошо.       Пока Гена доставал смазку и презервативы, Лёня встал спиной, удобно устроил свои руки и подставил ягодицы. Фонарик на земле, Луна с неба — всё освещали, а Гене было неловко, как и в первый раз. Только в отличие от первого раз, он прекрасно знал, чем всё закончится.       Они убежали с уроков, закрылись в комнате Гены, долго целовались, долго трогали друг друга и долго пробовали тот самый первый раз, который никак не выходил. Гена слишком часто с Лёней чувствовал себя непутёвым, но Лёня всё прощал, всегда говорил как и куда. В его объятиях было не просто жарко, в них было невозможно быть, но остаться без них было страшнее.       Гена впервые ощутил себя таким животным, он боялся, что сделает больно, он боялся, что потеряет контроль, он знал, что обезумел, обезумел от всего, что в себе скрывает Лёня, но Лёня улыбался, гладил по спине, привлекал к себе и целовал в руки, лоб, а глаза его блестели. Гена был уверен — он всё делает правильно, но, когда они закончили, когда они сказали друг другу, что на сегодня хватит, что через час придут родители, не прошло и десяти минут, как Лёня расплакался. Расплакался так же по-настоящему, как целовал и любил Гену.       — Лёнь? — всполошился Гена. — Болит? Что случилось?! Почему ты не сказал?       — Н-нет, — мычал Лёня, стряхивая слёзы, а их было не скрыть. Он рыдал в голос и вертел головой. — Всё хорошо… всё… Всё, правда…       — Лёня…       — Обними меня, — лишь попросил он, смотря резко покрасневшими глазами, а сам уже тянул руки, обвился ногами вокруг Гениной ноги, жался своей плотью и плакал в руку. — Ты всё… всё правильно… Это я так… от счастья…       Но Гена знал, это не слёзы счастья. Это слёзы боли.       После этой темы Лёня не касался, но каждый раз стоило им заняться сексом, как Гену ждало единственное окончание — слёзы, которые он не мог вынести, которым он не мог помочь, причину которых он не знал и, возможно, причиной которых являлся.       — Лёнь, я не буду больше этого делать, — сказал ломко Гена, — почему ты плачешь? Если тебе хорошо… если ты хочешь этого? Что… что происходит? Я не могу… я не могу так, это ненормально!       Но Лёня не мог дать ответ, смотрел, поджав брови, губы, и спрашивал:       — Ничего не будет?       Гена хотел разозлиться, но не мог. Так ему было жалко Лёню. Но не будет же он его насиловать. Он не будет этой причиной.       — Гена, дело не в тебе…       — А в ком?! Скажи! Что не так?! — срывался на крик, но не думал, что кричит на Лёню и Лёня это понимал, а тот выдохнул и усмехнулся, завалился на кровать и сказал:       — Мои родители.       — Они… они знают?       — Догадываются, похоже. Хотя… они с самого начала говорили, что я не такой. Что я… ну, что я, похоже, буду всем в сраку давать. Вот и всё. — И тут на смену слезам пришло удушье. Это был первый раз, но совсем лёгкий, никто из них не придал этому значения. — О-отец говорит… что если… если он об этом узнает… что я этим занимаюсь… то я ему не сын… и тварь последняя… — Воздух едва проходил в его горло. — И… говорил, что зарежет. Что не вынесет такого позора…       — Он… он это серьёзно? — не мог поверить Гена.       Чтобы отец говорил такое родному сыну, потому что тот гей?       — Н-не знаю, но… н-но когда он это говорит… он… — Лёня положил руку себе на горло и Гена представил, как его душит отцовская рука, которая шепчет на ухо отвратительные слова: «Ты мне не сын. Я тебя зарежу. Ты блядь и пидор». — Н-но это тебя не касается… это всё он…       — Но ты же со мной… а значит, касается! Как я тебя оставлю? А если… если зарежет? Да я его сам!..       — Не надо, — молил Лёня, закрывая глаза, — я и так не хотел тебе говорить… просто… я сказал, а ты забудь, хорошо? Я хочу жить спокойно.       Но Гена знал, никто после таких слов спокойно жить не будет. Ни Лёня, который после каждой близости плачет, ни Гена, который его утешает своими попытками любви, но Лёня говорил, постоянно говорил, что, если бы не он, всё было бы хуже. Намного хуже. А если бы не по любви? А если бы случайно? И за это его убили? Лучше рядом с любимой рукой, любимыми карими глазами, любимыми губами.       Спокойствие было шатко, придумано, надумано и его распылить было проще простого. Гена искал причину, по которой отец Лёни мог так себя вести, мог сказать такие слова:       — Может… он переживает? Боится?       — Боится? — впервые голос Лёни звучал так злобно, впервые в нём было столько непринятия. — Переживает, ага. Что зарезать меня хочет. Пусть катится. К чёрту… К-к чёрту его… — Злость, слёзы, удушье — всё это стало спокойствием Лёни.       — Видимо, взрослые… не могут прямо выражать свои чувства… и забота становится такой.       — Он просто хочет меня убить…       — А я не дам.       А сейчас они сбежали, спрятались в лесу, только бы не нашли, только бы не зарезали, только бы мужик с крупными руками не схватил за горло, не взял нож для разделки мяса и не занёс над глазом. На бедре у Лёне были жёлтые и фиолетовые синяки, под кофтой пряталось ещё несколько. Гена старался не класть на них пальцы, он обнимал Лёньку за грудь, прижимал к себе, дышал ему в ухо имя и медленно входил.       — Всё хорошо? — повторял без устали, а Лёня отвечал своим телом, так соблазнительно повиливая бёдрами, цепляясь за руки и отвечая именем в ответ.       Гена себя не чувствовал, а Лёню — всем существом. Человечность уходила, оголяя душу, которая желала, кусала, испивала до конца, а Лёня терял силы. Он уже не держался за дерево.       — Ты сейчас упадёшь…       — Ага… На коленях? — усмехнулся он.       — Давай ты ляжешь на куртку. Хоть так.       Противиться Лёня не стал, а Гена постелил ему, уложил. Голова, конечно, увязла в траве, зато теперь Гена видел лицо, всё такое красное и бледное одновременно, а серые глаза совсем блеклые.       — Ген… — Лёня положил ноги на бок, а сам немного оттянул кожу. — Продолжай…       Гена только вдох успел сделать и, прижимая к себе Лёню, аккуратно, как только мог, обладал им, стоял на коленях в земле, целовал в лицо, слизывал слёзы и слышал, как он молится, за их жизни, за их будущее, за то, что ждёт их холодным утром, когда всё будет покрыто росой.       Лёня весь дрожал, а Гена следил за движениями: где там синяки, как сделать так, чтобы и ему приятнее было, но дрожал Лёнька от возбуждения. Застонал в рукав и объял внутренней пульсацией, а Гена остановился, продолжая клевать, как в первый раз, а Лёнька смеялся, помня, как тогда было.       И правда, весь холод ушёл, все страшные отцы, которые должны были прийти, пропали, остались в городе, за много-много километров до Сан-Франциско. Гена лёг рядом на траву.       — Ничего тебе там… не щекочет? — улыбнулся Лёня, стирая слёзы.       — Ну вроде бы нет, — усмехнулся Гена, подтягивая штаны. — А ты как? — его руки потянулись к джинсам Лёни.       — Нормально… Хорошо… Нет, даже лучше… Ты… ты ведь… всё понимаешь?       — Что мы не вернёмся?       — Вроде как… в моей голове не должны…       — Ну да. — Генка погладил Лёню за ягодицы, бока, натянул на него трусы, джинсы. — Но, скорее всего, нас найдут. Да и как мы… несовершеннолетние.       — Ага… Но попробуем. Потом всякого расскажем…       — Точно… — Гена чмокнул Лёню. — Я хочу осмотреться. Полежишь?       — Нет! Я с тобой… — Тот опёрся на плечо, но всё равно понадобилась помощь, чтобы встать. Куртку Гена накинул на плечи, а Лёню, обнимая, повёл дальше по плато. Так и шли, оставив сигнальным фонарь, пока не вышли к мириаде света.       — Это… наш город? — не верил Лёня.       — Похоже, что да.       Далеко внизу жил своей ночной жизнью их маленький провинциальный городок. Каждый узкая улица, каждый оранжевый фонарь, каждая скрипящая покрышками машина. Лёня смотрел и оторваться не мог, а Гена полез в карман, попросил руку и стал примерять кольцо.       — Ты откуда его взял?       — У матери украл.       — Что?..       — Ну ты же знаешь, она развелась с отцом, а кольцо это видеть не хотела, а мне оно нужнее. — Пальцы у Лёни были худые, как раз на безымянный и залезло.       — Мне это… считать, как… как предложение?       — Как бонус, — подмигнул Гена и притянул к себе Лёню.       — Только… убивать никого не надо…       — Если тебя никто не будет трогать, то и я никого не трону. — Генка уткнул в плечо, а сам думал, сколько в нём ненависти к тому, кого он даже не видел; сколько в Лёне желания убежать, как можно дальше, чтобы не жить так, как он жил; сколько на него давил отец, раз только сейчас, в лесу, ночью, убежав из дома, Лёня плакал первый раз счастливо?       Если их найдут, Гена не отступит ни на шаг. Не оставит и первый скажет, что он тут гей и он будет защищать того, кто ему дорог.