Я твой Бог

"Социопат. Весьма умный. Он жаждет боли." "Его можно спасти?" "Его можно... Контролировать." ©

Я твой Бог, — он шепчет, входя в тугое кольцо мышц раз за разом. Только я, — он повторяет, заставляя смотреть на себя. Только на себя и никого более. Поклоняйся мне, — лицо в тусклом свете свечей отдаёт болезненной желтизной. И мальчишка поклоняется. Так низко и так глубоко, как только может. Встаёт перед ним на колени, руками бёдра обхватывая. Ладони - раскалённый металл. Было бы больно, если бы не было так плевать. Мальчик проводит подушечками по обнаженному телу. Щекочет языком и глотает так глубоко, насколько позволяет узкое горло. Дышит тихонько ему в ямку внизу живота, и оттого щекочет еще сильнее. И настойчивей. Судорожный вздох срывается с побледневших (ещё больше) губ, когда он с силой двигает бёдрами вперёд. И прислушивается внимательно к ощущениям. На этот раз чужие прикосновения прохладны. Приятно. Он давно такого не испытывал. Слишком давно. Преступно давно. Даже как-то отчасти несправедливо. Зрачки мальчишки - широкие, разъезжающиеся в разные стороны от наркотиков. Зрачки крохотного котёнка, с его неуклюжим косоглазием и слабо развитыми глазными мышцами. "Глазки в кучку": в том, правда, вина психотропной дряни, циркулирующей сейчас по венам, а не возраста. Смешно-забавно-ПОТРЯСАЮЩЕ. Из горла вырывается смешок, дикий и совершенно восторженный. Это лучший его подарок из всех, что ему дарили. Последний из дома Атрейдесов принадлежит только ему. Его, его, его... ЕГО. Он может делать с ним всё, что захочет. Хочет - разорвёт зубами всего. Всё-всё тело, от кончиков нестриженых ногтей до пальцев ног. Всю-всю маслянисто-глянцевую и податливую плоть. Вкусно, наверное. Хочет - тоже порвёт, но уже изнутри. Так же, как свою мать когда-то. Он даже может взять его точно так же, как её, с молчаливым и почтительным уважением. Лечь ничком рядышком, преданными глазами душу выедая. Отравляя собой огрызки совести и здравого пока что рассудка. Корчась перед ней (ним) в экстазе. Выполнить любую команду: чем не верный пёс-убийца? Верный пёс-убийца заслужил похвалы. Заслужил тотального беспрекословного подчинения, чтобы его ублажали и баловали. Говорят, что однажды - впервые - обретённые чувства не вернуть... Чушь. Если он того возжелает, он может всё. В конце концов, он император. Практически. Осталось совсем чуть-чуть до финишной прямой. Только один человек отделяет его от того, чтобы получиить то, что он хочет. От окончательного доминирования. И, кажется, он знает, как с этим справиться. Так же, как и всегда: простая, до одури банальная формула. Возжелание и унижение. Всё, что для этого требуется - лишь его прихоть... И чуть-чуть упорства. Этого у него в достатке. Он приподнимает двумя пальцами его подбородок. Тонкая струйка крови бежит по коже. Бледной-бледной, как пергаментная бумага. Бумага, которую так легко порвать на кусочки. Мальчик его боится. Дрожит весь, от страха или отвращения, трясётся как листик и смотрит огромными своими, щенячьими глазами. Но отстраниться не может. Или не хочет. Ему нравятся эти его глаза. Они напоминает об охотничьей собаке, которую он ради забавы натравил на стаю диких футаров. Скулила она тогда так же, как и юный Атрейдес сейчас. В отличие от него, правда, ее тогда рвали на куски куча злобных фурий. Он считает, что мальчишке повезло больше: он-то был всего один. Впрочем, сомнительно, что ему это хоть как-то поможет. Мальчик такой напуганный. Восхитительно шокированный. Такой маленький и хрупкий: мутновато-белое стёклышко среди песка и грязи. Если это стёклышко очистить, оно будет сверкать ярче, чем звезды Канопуса. Его очаровательный мальчик это заслужил. Он высовывает язык. Длинный и вертляво-ловкий, он оставляет на чужой коже влажноватый след. Мальчишку-Атрейдеса передёргивает: неясно, от мерзкого ощущения влаги или неожиданности. А может, от крови? Ему не стоило резать собственный язык. Вовсе не стоило, это было совсем не обязательно... Но он не удержался, облизав лезвие своего клинка. Старая привычка. Он втягивает носом железистый запах металла и пота. Прекрасный запах. Такой мёртвый и живой одновременно. "Запах Шрёдингера", - смешок. Кожа мальчика - эластичный субстрат. Органические волокна, кровь и плоть, скрепленные в настоящее произведение искусства - в него. Материал, из которого он состоит, как-то по-особенному упруг, податливый и мягкий в его руках. Который хочется рвать. Грызть зубами, пропарывать длинными своими ногтями, будто слои песка с алой жижей вместо почвы. Он хочет увидеть вместо песчаных траншей залежи из свежей крови. И он их увидит. Он всегда делает только то, что хочет. Мясо под ногтями - удивительно мягкое. Как в новорожденного барашка, такое же нежное и тающее во рту (он проверяет на вкус). С Днем Рождения его. Хоть до него еще целых семь месяцев. Он никогда не был терпелив. Даже не успев толком сообразить, что происходит, мальчик оказывается опрокинут на спину. А к дрожащему, вспотевшему горлу с нервно движущимся вверх-вниз кадыком прижато его колено. Заметив, что пленник задыхается от нехватки кислорода, он чуть ослабляет давление. Он слегка переусердствовал. Его вина. Он потом это исправит. Попросит прощения, зная, что его непременно простят. Тише. Больно не будет, — он бормочет тихонько. Нежно, с трепетом проводя пальцами по чужим волосам. Намертво пригвоздив к себе тощее тело, он входит в него. В который раз за день. Молча, равнодушно и хладнокровно. Безэмоциональный, как каменная колонна на любимой арене. Рывками толкается внутри, не заботясь о чужой боли или удовольствии. Ему плевать на реакцию - то, что он сейчас чувствует целый сраный фейрверк из эмоций, не видно даже самому лучшему из докторов. Мальчишка под ним стонет гортанно, обхватывает тонким кольцом ручонок его шею. Тонким... Но таким невообразимо сильным. Зазеваешься - он сломает тебе шею. Никогда не обманывайся внешним видом. Его новая игрушка на самом деле - жестокая, кровожадная тварь. Не настолько, как он и сам, впрочем. Это их и отличает. Побеждает сильнейший... И именно поэтому он сейчас сверху, дышит хрипло и комкает в кулаке чужие волосы. Мягкие, шелковистые пряди. Даже жаль будет вырвать из них целый клок, когда он закончит и оттолкнет его от себя прочь. ...а, нет. Он слукавил. Нисколько не жаль. Обессиленное многочасовой приятной пыткой, тело мальчишки валится сломанной кучей у его ног. А он улыбается жуткой своей ухмылкой, растягивая белёсые губы аж до самых скул. То, что надо. Раскидывая широко руки, запрокинув назад голову, он поворачивается лицом к воображаемой публике на арене: смотрите, мол! Я приручил нового питомца!.. Впрочем, кто кого приручил - большой вопрос. Побольше, чем самомнение у его покойного дядюшки. К чёрту ублюдка. Он не желает думать о нём в такой прекрасный момент. Я твой персональный Бог, Атрейдес. Только я. Теперь понимаешь? — он выдыхает ему в губы, наклоняясь близко-близко. —С какой стати ты мой Бог? Дерзко. Самоуверенно. Словно не лобызая вёртким своим язычком подошвы его ботинок, а стоя перед ним на равных. Он смеётся легонько. Тихо-тихо, будто звон разбитого стекла в банке, но на него всё равно таращатся с ужасом. Глупый мальчик. Потому что я могу делать с твоей жизнью всё, что захочу, — он наклоняется к его уху, прикусывает острыми зубами мочку. Зубы хищника. Мог ли глупый мальчик похвастаться такими же? Вряд ли. Вынутый кинжал небрежно перекидывается из руки в руку. Он еще не решил, что будет с ним делать - просто с лезвием в руках было проще думать. Мальчишка замирает. Может быть, глупыш решил, что он собирается поиграть со своим ножом и отверстиями на его теле. Он так уже делал - от скуки, правда. Крики были оглушительными, и от них болела голова. Раздражающе, но отчасти забавно. Может быть, как-нибудь он это повторит. Как-нибудь. У него еще много времени. У его самого лучшего в мире подарка нет срока годности... За исключением отмеренной временем жизни. Я убью ради тебя кого хочешь, милый Атрейдес. Милый, маленький потомок бастардов, — он шепчет, гниловатым дыханием в самое сердце заползая. Проводит кончиком своего любимого кортика по груди и наслаждается бегущей тропинкой из капель крови. Если тело мальчика - храм, то его нож будет очищением. —Убей себя, больной ты урод! Снова смех. На этот раз - громкий, раскатистый. Хохот надрывающейся от чужих страданий гиены. Опускаясь на колени перед мальчонкой, он глядит ему прямо в напуганные глаза. Губы без единой кровинки трогает кривая ухмылка: если бы не насмешливая издёвка, их даже не было бы заметно на бесцветной коже. Семейная патология. Как скучно. Он склоняется над дрожащим существом ниже - еще ниже - и обхватывает губами крайнюю плоть. Не разрывая зрительного контакта, не размыкая их прочно укоренившуюся связь - он хочет видеть шок в глазах напротив. Непонимание, как его почти-совсем-капельку родственник может вытворять такое непотребство... Почему он делает то, что делает. И почему ему это нравится. Просто скажи, и я выпотрошу всех, кто когда-либо тебя раздражал. Всех, малыш. Такие же были, я знаю. Тебе надо просто сказать, — он продолжает водить языком вверх-вниз, доводя своего мальчика до оргазма. Надеясь, что тот его слышит, с закатившимися от невольного наслаждения глазами и стекающей по подобородку слюной. Он ведь специально едва-едва касается клыками кожи, чтобы игрушка не сломалась раньше времени. Он ведь не дурак. Вовсе нет. Он всегда бережно обращался с тем, чем дорожил. Кажется, его всё-таки слышат: ибо рот его личного мальчика очаровательно приоткрыт. Вязкая жидкость скопилась в уголке рта. По-детски пухлые губы - удивительно спелые вишни с красным соком внутри. Вкусным, горячим соком. Он хочет припасть ртом к этим губам. Разорвать зубами, прижаться языком к тёплому нёбу. Откусить, пожевать нежное-нежное мясо. Наслаждаясь. Урча по-пёсьи от удовольствия. Смакуя каждую пряную нотку в лопнувшей от давления коже - а потом выплюнуть, языком в чужое горло проталкивая. С момента удушья от инородного предмета до смерти проходит три-четыре минуты. Именно столько составит длительность его оргазмического удовольствия, если он всё же решит это провернуть. Мальчик по-прежнему дрожит, теперь уже от страха. Кажется, он каким-то образом прочитал его мысли. —Ты садист. Отморозок поехавший. Психопат. Голос внизу сдавленный, он выдавливает из себя звуки, как из неисправного тюбика с пищей. Глупый-мягкий-нежный голос, вот бы вырвать его из чужого горла вместе со связками. Так он был бы куда эстетичнее. Милый-сладкий-ломкий голос, иди сюда. Влажноватый от слюны и звонкий, надтреснутый от долгого крика - он принадлежал бы только ему. Осталось только его вытащить... Подцепить остриём ножа так же, как жилки освежёванных туш животных. Мёртвых, прекрасных существ. Совершенных в своей агонии. Мальчик всё ещё смотрит. А он всё ещё не может им налюбоваться. Я не зло, глупый мальчик. Боги не бывают злыми, — хриплое мурлыканье контрастирует с резким ударом в солнечное сплетение. Выдох-вдох. Повторить трижды. Всё, как учил покойный дядя. Тонкие, паучьи пальцы перебирают лезвие кинжала. Он не помнит точно, когда снова его вытащил. Бегущая по лезвию кровь - его собственная кровь - куда занимательнее бессмысленных размышлений. Глупый-глупый мальчик. Не понимает, что ему отсюда не уйти. Никогда. Боги всесильны. Их воля - ключ к спасению, — он чеканит, спокойный и уверенный в собственной правоте. Пытаясь вывернуться из его рук, мальчишка только разъезжается непослушными коленями по полу. Глупый. Глупый-глупый-глупый. И слабый. Он так ничего и не понял. Боги не бывают злыми. Потому что они - Боги, — чужое горло снова сжато в крепких тисках ладоней. На этот раз - так, чтобы не дать маленькому Атрейдесу задохнуться. Он ведь не хочет его смерти. Он всего лишь хочет, чтобы тот смотрел только ему в глаза. Он входит в него последний раз. Проводит рукой по черепу: гладкому, без единой огрехи. Совершенному. Он правда готов убить для него кого угодно. Любого, на кого упадёт глаз его хрупкого мальчика. Его личного Адониса-Атрейдеса. Его милой-милой зверушки: сладкой, как венозная кровь. Даже у Богов бывают слабости.