Ты привыкнешь

— На меня посмотри. Московский потянул за короткую цепь, и та звонко брякнула, заставляя кожаный ошейник затянуться вокруг тонкой шеи и потянуть тело вперёд. Вильгельм захрипел, задыхаясь от беспомощности и злобы, и по инерции утыкаясь щекой в шершавую и жёсткую ткань армейских штанов. Как же хочется сбежать из этого ада... Куда угодно, но только чтобы не видеть больше эти алые глаза русской столицы, с ухмылкой наблюдающие за унижениями Твангсте. Вот только бежать некуда. В Германии новоиспечённый Калининград уже известен как "предатель" и "советская подстилка", хотя что он сделал? Проиграл битву? Берлину бывший Кёнигсберг уже не нужен. Кёнигсберг слаб и не смог отстоять город. Берхард с такой легкостью отдал его на Потсдамской конференции... Даже и не слишком задумывался. Вильгельм до сих пор помнит это выражение лица, без эмоциональное, безразличное, со сжатыми скулами. — Я сказал, на меня посмотри, шваль фашистская, — крепкая мозолистая рука схватила немца за подбородок, рывком заставляя того поднять голову. Пальцы больно сжимали лицо, и Твангсте заскулил, уже не контролируя слёзы, текущие из глаз. Но он знал, что это только начало. — Хнычешь? Ну что же ты, так не должно быть. Когда советские мирные жители пачками дохли, вам же совсем плакать не хотелось, верно? — Sie sind dasselbe wie Berhard, wenn Sie denken, dass man einen Menschen nur wegen seiner Nationalität foltern kann. — Голос Вильгельма дрожал, от страха тот говорил очень быстро, боясь что его прервут. Он конечно же знал, что ему не оправдаться. Но на эмоциях, на инстинктах это всё вываливалось наружу. А извиняться немец не собирался. Сколько бы унижений не было, он никогда этого не сделает. Хотя бы просто потому, что не делал ничего, за что его обвиняли. — Woher wissen Sie, was ich an der Front getan habe? Oder schlagen Sie vor, dass ich gegen die Behörden vorgehe?.... Аргх! Глаза Михаила вспыхнули багровой яростью, лишь он услышал немецкую речь. На ошейнике тут же сработал чип с электрошокером, и Твангсте свалился в ноги Московскому, громко закричав от боли и держась руками себе за шею. Больно, очень больно. Шею жгло от этих ожогов, в глазах всё темнело. Тело будто потеряло координацию, и Вильгельм вообще не понимал, где право, а где лево — всё слепилось в один сгусток матрицы. Ужасно сухо в горле. — Не смей использовать этот дрянный язык в моём присутствии, — ледяной голос Москвы звучал для Вильгельма будто через толстую пелену, на спине почувствовалась тяжесть чужого сапога. Снова удар током, крик. В комнату метнулся какой-то силуэт, с длинными волосами и худощавым телом: — Миша, Миш, прекрати, пожалуйста, я прошу тебя!.. Перестань!.. Как знакомо звучит голос. Такое ощущение, что он где-то его слышал. Вот только тогда в нём не было такого страха, как сейчас, он был задорным, со смешинкой. Словно не тот вообще... *** Дрожь в теле всё не унималась. От каждого касания хотелось зажаться и сбежать, они пугали. Саша аккуратно расстегнул ошейник на шее Вильгельма, размазывая обезболивающее по ожогам. Тот зашипел от боли, сжимая ладони так, что оставались глубокие отметины ногтей. — Сильно больно? Я... — Всё в порядке, — ломаным русским пробормотал Твангсте. Он и так показал всю свою слабость перед Московским. Нужно потерпеть и сохранить остатки достоинства хотя бы перед Сашей. — Это пройдёт... — Я знаю, что больно, не ври. Не стоило лезть на рожон перед ним.... — серые глаза Ленинграда грустно смотрят на немца через стёкла очков. — Твои высказанные слова не стоят лишних унижений. — Я знаю. Просто сорвался, — ком в горле всё увеличивается, Вильгельм отвернулся, пытаясь скрыть то, как он сдерживает попытки разреветься. — Как ты вообще с ним...? Саша пожал плечами, заправляя прядь волос за ухо. — Привык. Да и вообще... — Привык к аду? — Да. И ты возможно привыкнешь. Выживать сложно. Но если рядом всё таки оказывается человек, который тебя понимает — становится легче. Хоть самую малость, но легче.