найди свой смысл, Жан Моро.

Солнечные будни в Марселе пробегают перед глазами чередой коротких воспоминаний: прогулки по набережной, бессонные ночи, проведенные за новыми книгами, улыбка и голос матери, ямочки на её щеках, спокойствие во взгляде отца, которое таило за собой куда больше эмоций и чувств, чем Жан мог представить. Например, отвращение, раздражение и нервозность. Жан помнит, как просыпался в холодном поту из-за криков снизу. Матушка в такие моменты всегда запиралась у него в комнате и списывала весь шум в коридоре на буйных знакомых отца, которых Жан раньше никогда не видел, но всё равно верил ей на слово. Даже если в тот момент она плакала и прижимала его ближе к себе, моля господа укрыть их. Жан всё равно верил ей. Или же хотел верить. Моро всё ещё помнит день, когда его забрали. Он слышал, как матушка плакала по ночам накануне его отъезда. Он видел её опухшие от слёз глаза на следующее утро. В последний день она окружила его заботой и непривычно крепкими объятиями. В такие моменты Жан забывал как дышать. Её осторожные руки, молчаливые слёзы — они выжигали новые следы на израненном детском сердце. Но безразличный взгляд отца в тот день запомнился ему куда больше маминых молитв. Жан пытался спросить, что происходит, почти сразу после приезда в аэропорт. Но отец не ответил. Он не говорил с ним всю их поездку и, видимо, не собирался. Когда Жан начал истерить, он просто закрыл ему рот ладонью, смешав во взгляде сожаление с отвращением. Жан не произнёс больше ни единого слова за весь полёт и по приезде в Западную Вирджинию. Впрочем, когда отец оставил его в странной комнате с чёрными стенами и еле-еле светящими красными лампами, разговаривать было не с кем. Жан просто ждал, пока его заберут. Но его так никто и не забрал. Отца с матерью Жан больше не видел. Следующие несколько лет, проведенные в Эверморе, Жан предпочёл бы вычеркнуть из своей биографии. Моро переходит к троянцам, но ад, который преследовал его в Эверморе никуда не исчезает. Он накатывает с ещё большей силой, сбивая с ног: Жан плохо спит, просыпается от каждого шороха, пытается восстановить режим сна, залечить раны, чтобы получить допуск к тренировкам и не выблевать половину себя в туалете, проходя акклиматизацию. Он живёт в режиме выживания неделями после приезда. Но это кажется таким ничтожно малым сроком на фоне того, что он жил в таком состоянии с самого детства. Джереми пытается сократить дистанцию между ними, но Жан боится подпускать кого-то ближе, потому что терять не так больно, когда у тебя ничего нет. Но вот вдруг это ничего исчезает, и в его жизни появляются люди, близкие, которые хотят помочь ему. Но Жан помнит, чем обернулась последняя такая помощь, — побегом Кевина. Он уже давно утерял своё всё. Круговерть из игр, тренировок и насилия — всего лишь привычная неделя в стенах Эвермора. Неделя, из которой нет выхода. Словно день сурка, длящийся долгие годы. Эта непроглядная тьма, в которой не найдется места ни свету, ни второму шансу, ни безопасности, потому что единственный шанс Жана на безопасность и свет уже исчез — ему сломали руку. Единственная надежда на счастье, в месте, пропитанном насилием и запахом крови, который не вытравишь, сколько ни пытайся, — Кевин Дэй. И вот ты уже замкнулся в себе, отгородился от всего, потому что твое всё давно тебя покинуло, ты сидишь и гниёшь в собственной оболочке, не надеясь на то, что у тебя ещё есть надежда, шанс или время. У тебя нет ничего. Даже света, потому что ему неоткуда появиться — в Эверморе нет окон. А потом появляется Рене. И всё повторяется. Это кажется непростительным, потому что Жан уже дал себе обещание — не чувствовать. И он нарушает его, несмотря на мольбы здравого смысла остановиться и стереть чужой номер. Уокер даёт вздохнуть полной грудью. Да, с болью. Да, всё ещё ноет, болит и кровоточит, но он дышит. Дышит медленно, каждый раз срываясь на тяжёлые хрипы, но он видит Рене воочию, и этого хватает, чтобы спокойно забыть обо всём, как о страшном сне. Хотел ли Моро чувствовать что-то? Нет. Пытался ли он оттолкнуть Рене? Да, пытался, и не один раз, но она так и не отстранилась. Чем дальше ты отталкиваешь, тем ближе они подбираются. И Жан уже не пытается сократить это расстояние. Оно кажется настолько болезненным, насколько и необходимым, оно становится его открытой форточкой в душной комнате. Рене становится его новым обезболивающим. И Жан начинает медленно осознавать, что суицид после выпуска планировать всё сложнее и сложнее. Потому что смысл жизни нашелся в разноцветных пастельных прядях. Потому что Рене, несмотря на опасность, пишет, а Жан отвечает, несмотря на угрозы Рико. Потому что есть за что бороться в этот раз. У него появился смысл дышать сквозь непрекращающуюся боль. Все попытки разорвать круговерть из насилия нарушает смерть Кенго. Жану не нужно говорить об этом, простой демонстрации будет более чем достаточно: раны, вырванные волосы, швы, шрамы, запёкшаяся кровь. На его теле запечатлено столько боли, что он уже не знает, сможет ли чувствовать её снова, или это останется в стенах Эвермора. Но в этот вечер Рене вновь делает невозможное — перечит Рико и крадёт его питомца прямо из-под носа. И Жан не сможет забыть, с каким трепетом она держала его тем вечером. Сколько решимости было в её взгляде. Сколько боли собралось в уголках её глаз, когда она сказала: «спи, и я отвезу нас домой». Жан не был уверен, что на Земле найдётся место, которое он когда-нибудь сможет назвать домом. Рене провожает Жана в аэропорт с улыбкой, мягкой и заботливой, но от того не менее уверенной, потому что она знает — в жизни Жана Моро начинается новая глава, в которой не будет места боли и ненависти. Но Жан все ещё не верит в это. Потому что у него внезапно появилось всё: свобода, время, солнце, шанс на нормальную жизнь без насилия и страха, — но он до сих пор помнит, как его всё в один момент просто исчезло, и осознание, что это может повториться в любой момент, убивает, царапает горло изнутри, раздирая трахею до непрекращающейся кровавой рвоты. Жан видит, как перед ним встаёт солнце, запоминает код от ворот корта, чувствует запах кофе по утрам, спит, не умирая от боли в каждой клеточке тела, свободно пишет Рене, засыпает с мягким светом от ночника. Но он не верит, что это всё — не сон, а явь. И ему не помогают убедиться в этом ни голос Джереми, ни обгоревшие руки на солнце. Зато помогает Рене, которая пишет каждое утро с коротким: «как дела?», на которое Жан отвечает только спустя десять минут, потому что выбирать между «я не верю» и «нормально» становится сложнее с каждым днём. Потому что он, блять, начинает в это верить. Потому что время идёт, недели сменяют друг друга, но никто ничего не забирает и не пытается забрать: Джереми всё ещё его сосед по комнате, Рене всё ещё пишет ему по утрам, а троянцы всё ещё бесят своей излишней улыбчивостью. Но страх ещё не отступил. Жан чувствует, как шагает по минному полю каждый раз, когда Джереми видит его приступ паники. Он играет с самим собой в игру на доверие, когда не закрывает дверь в ванную на замок, потом оставляет приоткрытой, а затем и вовсе не прикасается к ручке, после того как заходит внутрь. Всего лишь тридцать секунд для умывания, но Жан ловит себя на том, что у него трясутся руки, когда силуэт Джереми мелькает в отражении. Джереми кажется ненастоящим, поддельным, слишком радостным, улыбчивым и спокойным. Это бесит. Но, несмотря на это, Жан вспоминает о нем каждое ранее утро, когда в пять утра просыпается от звука машин под открытыми окнами, которые Джереми просил закрыть ещё прошлым вечером. Сложно не забыть о чём-то, если у тебя никогда этого не было. Жан мелкими, короткими шагами идёт навстречу своему новому всё. Но всё проваливается к чертовой матери, когда Кевин пишет ему с просьбой поговорить. О чём они могут говорить? Жан не хочет его видеть. Слышать — тем более. Но Кевин все равно приезжает, и Жану хочется его ударить. И Дэй разрешает. Но рука так и остаётся висеть в воздухе, пока Моро просто пытается дышать. Разве Кевин не должен был остаться в прошлом? Или стать для Жана ничем? Жан уверял себя в этом месяцами после ухода Кевина, но вот он стоит перед ним с вопросом о том, закончились ли они, и дыхание вновь сбивается. Моро ловит паническую атаку прямо в коридоре общежития. На вопрос Рене: «что тебя спровоцировало?», ответ один: «Кевин». Жан видит его зелёные глаза по телевизору в сотый раз и не может перестать смотреть, потому что они не договорили, потому что Кевин знает — они друг друга не отпустили. И Жану хочется поставить точку следующим разговором, но он понимает, что не может. По крайней мере, он говорит об этом себе каждый день с утра до ночи, пока Джереми не открывает ему глаза на простую истину, которая лежала на поверхности все эти месяцы — он просто не хочет, чтобы Кевин исчезал из его жизни. Через несколько дней смелости наконец хватает на короткое сообщение, на которое Кевин отвечает почти сразу же: «Ты ещё приедешь?» «Если ты захочешь меня видеть». И Жан хочет. Разговор проходит в несколько мучительно долгих этапов, и Моро соврёт, если скажет, что не почувствовал облегчение, когда они всё прояснили. С Жана будто слетели оковы. Спустя несколько месяцев свободы он наконец почувствовал её. Время не лечит, лечат люди, разговоры, новые возможности, солнечные лучи и психотерапия. Жана не отпускает прошлое, оно бредёт по его пятам, навешивая оковы на только приобретенное подобие свободы. Моро понимает, что он — всего лишь инвестиция Ичиро, и если он разочарует его, то с жизнью можно будет попрощаться. Но несмотря на это Жан чувствует себя свободнее, чем когда-либо до этого. Солнце, сообщения Рене и Кевина, панические атаки, тренировки, головная боль, улыбка Джереми, мультики на небольшом телевизоре в углу кухни, таблетки — вот его привычная неделя в троянцах. И всё идёт в гору. Медленно, с остановками и кровоточащими ранами, но идёт. Жана покрывают шрамы, они напоминают о каждом ударе, о каждом надрезе. Они напоминают о грязи, от которой ты не сможешь отмыться, сколько ни три мочалкой — она не на теле, она в голове. Жан первый раз даёт Джереми подойти ближе в разгар своей панической атаки, и его ладони на плечах ощущаются правильно: тёплые, осторожные, заботливые. Джереми не опускает ладони ниже плеч, не поднимает выше, не трогает лицо, волосы и не задаёт лишних вопросов. Они просто забывают об этом на весь оставшийся день. По крайней мере, Жану хочется думать о том, что они вдвоём забудут об этом. Джереми начинает выходить за рамки какого-либо понимания, когда начинает спрашивать Жана о каких-то мелочах: можно ли коснуться, приобнять или шутливо толкнуть? И Жан говорит «нет» почти на все его вопросы, но, кажется, Джереми это не тревожит. Он продолжает спрашивать, улыбаться, кивать и прислушиваться к ответам. И Моро не понимает: почему ты отталкиваешь людей как можно дальше, а они всё равно лезут к тебе, даже если ты отказал им уже десятки раз? Отказал в базовом касании, но не в разговоре. И все троянцы это понимают и принимают, сводя все касания вне поля к минимуму. И Жан впервые чувствует, что значит иметь контроль над собственным телом. День за днём, неделя за неделей, и сближение с троянцами начинает бросаться в глаза. Моро разрешает Джереми говорить с ним в разгар очередного приступа ночью, когда его начинает трясти, и дрожь окутывает всё тело. Он даёт разрешение на разговор об этом, потому что внезапное откровение не кажется неправильным. Жан чертит линии вокруг себя, говоря, что за них нельзя заступать, и все соглашаются, не пытаясь пересечь их. И все стены вокруг начинают падать, потому что в них больше нет смысла. Потому что Жан впервые ощущает, каково это — столкнуться с безоружными людьми, которые сделают для тебя больше, чем ты можешь дать взамен, просто потому что они могут это сделать. Джереми больно видеть Жана в таком состоянии, но он держится. И Моро видит это в его взгляде, по-детски невинном и открытом. Тон его голоса заземляет, Жан чувствует шершавость плитки под своими пальцами. Джереми говорит негромко, мягко, и это помогает. Он находится рядом, пока Жан полностью не приходит в себя, дышит с ним в унисон, не сводя взгляда с бледного лица. И Моро хочет убить себя за это на следующий день, но Джереми даже не заикается о произошедшем, поэтому самоубийство откладывается в долгий ящик, про который Жан пытается не вспоминать каждый раз, когда видит Нокса на кухне. Жан разрешает Лайле постоять с ним рядом, когда она застаёт его курящим на крыше. И это не кажется чем-то неправильным. Моро не говорит ничего за всё то время, пока они там стоят, только слушает и кивает на несколько односложных вопросов. И тишина, повисшая между ними, не пропитана тревогой или раздражением, она совершенно другая — спокойная, осторожная и знакомая. Через несколько таких вылазок на крышу вместе с Лайлой Моро наконец-то вспоминает, с кем он чувствовал это. Ответ заставляет лёгкую улыбку появиться на лице. Тишина с Кевином наконец обретает своё название. Жан знакомится ближе с Альварес, и первое мнение о ней тает, словно мороженое на солнце. Он впервые говорит с кем-то из троянцев так долго. Оказывается, Каталина увлекается разными науками. Оказывается, многие из команды хотят познакомиться с Жаном поближе, потому что считают его интересным. Оказывается, Джереми любит зарубежную литературу и изучает французский. Жан медленно и осторожно открывает команде свои увлечения, и Джереми начинает ходить с ним в библиотеку. Эмма просит позаниматься с ней французским. Шон отдаёт несколько огромных стопок прозы на его родном языке, потому что «они уже давно лежат и пылятся где-то на чердачке у родителей, а мне не нужны, так что забирай». Жан перечитывает их все меньше чем за два месяца, подмечая, что большая часть была напечатана в этом году буквально несколько месяцев назад. Жан сближается с Джереми, который перестаёт раздражать своей улыбкой, и Моро находит в ней нечто успокаивающее, нечто простое, живое и свободное. Жан показывает Джереми свои небольшие наброски в тетрадных листках, и Нокс видит в них свой шарм, прося нарисовать себя. Жан соглашается. И вот он уже собирает свою коллекцию рисунков с Джереми. Это получается машинально. Рука сама выводит мягкие черты лица, ямочки из-за неловкой улыбки, трепещущие ресницы и румянец на щеках. Он хранит эту стопку под новой коллекцией открыток. Первый поцелуй с Джереми случается, когда они оба пьяны, никто ничего не запоминает, зато всё снимают. Поцелуй выходит слегка смазанный, плавный, глубокий и осторожный. Жан видит, как губы Нокса что-то шепчут ему на ухо, прежде чем перебивает его, притягивая к себе за шею. Но Джереми не касается Жана руками. Даже плеч. Ничего. Держит ладони на весу и упирается в подлокотник дивана, где только что спокойно сидел, выпивая намешанный Лайлой коктейль. И Джереми вспоминает об этом первым, примерно через неделю. Но Жан не находится с ответом сразу, и Нокс даёт ему время для размышлений. Но оно не идёт на пользу. Только повышает тревогу и уменьшает часы сна. Джереми находит Жана одним утром на крыше и подходит ближе, протягивая ему кофту, потому что ещё слишком рано для одной тонкой футболки. Они стоят в тишине довольно долго, пока Джереми не открывает сигареты и не задаёт наконец тот самый вопрос, который мучает Моро уже не первый месяц: «Кто мы друг другу?». Но Жан не может ответить. Потому что не знает, что именно он чувствует. Он мешает в голове чувство уважения и симпатии с дымом от сигарет и запахом вишни. И это сносит голову. Там они целуются во второй раз. Жан не может вспомнить, когда поцелуи на крыше, медленные и мягкие, тягучие и осторожные, превратились во что-то глубокое и пылкое, что заставляло его чувствовать бабочек в животе, которые, казалось бы, умерли ещё в его детстве. Жан третий раз в жизни находит успокоение в чужих объятиях. И Моро не может не сравнивать Джереми с Кевином, с его первым всё. Он находит много отличий, но сходств между ними не меньше. У них обоих грубые руки в мозолях от клюшки, они стоят на позиции нападающего, срывались по ночам под угрозой недосыпа или избиения, чтобы помочь Жану. Но в этом и заключается их отличие. Джереми никогда не поймёт, каково это — помогать кому-то под угрозой очередного избиения или унижения. Он никогда не увидит, как Жан разваливался на части после изнасилования. Он никогда не увидит, как Кевин по мелким осколкам собирал его воедино. Но Джереми видит, как Жан борется с собственным дыханием в темноте их комнаты. Он видит, как мелкими шагами Моро преодолевает огромное расстояние, оставляя позади себя своё прошлое. Джереми видит, как Жан ведёт борьбу с собственным прошлым, с триггерами и флешбэками, но Кевина уже нет рядом. Кевин уже никогда не увидит это. Кевин навсегда останется частью Жаненного всё, но мир уже не обрушится после его ухода. Моро научится строить своё всё вокруг многих вещей, научится наслаждаться солнечным светом по утрам, научится говорить другим людям да, выстраивать границы, смотреть на прошлое с мыслью «это закончилось», а не возвращаться обратно, натыкаясь взглядом на тёмные стены с красным светом каждый раз, когда зрение не успевает привыкнуть к темноте. Жан пройдёт долгий и тернистый путь, который будет жить даже после его смерти — в памяти других людей. Кевин со временем перестанет быть триггером, со временем они вернут теплые взаимоотношения, но они будут другими. Они больше не повторят поцелуев в темноте их спальни в Гнезде, Жан уже не будет успокаивать Дэя в разгар его панической атаки, и Кевин перестанет искать Жана в каждой попавшейся на глаза вещи. Вина за произошедшее всегда будет преследовать его, а чувство брошенности никогда не покинет Жана. Но время может лечить. Кевин извинится, и Жан примет его извинения. Да, всё ещё болит, но уже не так сильно. Кевин никогда не простит себя, но сможет жить без удушья при этом воспоминании, он сможет принять его. Жан никогда не забудет, как дорогой человек оставил его одного, но обида на Кевина исчезнет. А Кевин — нет. Кевин всё ещё рядом, улыбается своей настоящей улыбкой и спрашивает у Жана разрешение на объятие. И Жан говорит ему да. И вот Жану уже за тридцать. Он просыпается с мыслями о том, что нужно вычесать Эми, сходить в магазин и позвонить Джереми, спросить, что готовить на ужин, потому что вечером он уже должен приехать. Они видятся реже, чем в университете, потому что играют в разных командах, но их это не смущает. Они привыкли жить в таком темпе. Жан уже давно нашёл своё новое всё. Оно состоит из стольких мелочей, что не хватит всей бумаги в мире, чтобы их перечислить. Жан нашёл смысл жизни в солнечных лучах, в спящей Эми у него на коленях, в ленивых поцелуях с Джереми, которые заканчиваются мягкими объятиями и тихим шёпотом. От привычек, что преследовали его ещё в составе троянцев, не осталось и следа. Да, проблемы всё ещё есть, и, скорее всего, они никогда не исчезнут полностью, но в жизни Жана слишком много света, чтобы зацикливаться на тьме. Он проходит через плохие дни снова и снова, и они посещают его всё реже и реже. И несмотря на то, что они всё ещё не ушли, остаётся кое-кто, кому Жан не боится сказать да даже в самые плохие дни, потому что знает: он сможет сделать их лучше. Джереми никогда не просит ничего больше объятий, и Жан знает это, поэтому не боится сказать да, прислушиваясь к короткому размеренному дыханию позади. Джереми греет своим теплом давно замороженное сердце, которое Моро уже не в силах отогреть. Но Жан всё ещё оборачивается назад, когда видит имя Кевина в телефоне, известие о смерти Тэцуджи и красно-черную футболку в своём гардеробе. Мог ли Жан представить нечто похожее, когда в шестнадцать его изнасиловал сокомандник? Нет. Но сейчас он здесь. Лежит на диване рядом с Джереми, почесывая Эми за ушком, и тихонько засыпает, зная, что завтра его всё никуда не исчезнет. Зная, что дом — это не место, это люди.