о том, как нам не повезло, но повезло
Доктор Рацио постепенно превращается в Веритаса. Тягуче протяжно, мелодично, растягивая гласные — имя остаëтся на языке горьковатым привкусом оливкового масла — Авантюрин теперь зовëт его Веритас. Немного капризно, немного требовательно: — Ве-ри-тас. Ему нравится, как это звучит. Как Веритас появляется на пороге комнаты, молчаливо спрашивая всем своим видом, что он хочет, как он подходит к двуспальной кровати, посреди которой царственно лежит Авантюрин. Не нравится только то, как его глаза наполняются жалостью, тихой неизъяснимой нежностью и пустотой. — Мне скучно. Это немного жестоко, на самом деле — то, как ведëт себя Авантюрин. Но ему правда категорически нечем заняться, за окном прозрачное небо родной планеты Веритаса, которое на закате становится странного бордового цвета — поэтичное бы вышло сравнение с глазами Веритаса, но Авантюрин почему-то уверен, что он слышал такое уже не раз — так вот, за окном небо и целый мир, который ещë не знает Авантюрина, а он лежит здесь, намертво прикованный к широкой двуспальной кровати, и ждëт, когда страшная пустота, разверзшаяся под бинтами на его груди, перестанет тревожить его сосущей, непроходящей болью, от которой не спасают даже обезболивающие, формулы которых Веритас выводит специально для него. Когда можно будет вдохнуть, не упираясь грудью в стену повязки, когда одеяло перестанет быть непосильной ношей, а путь от спальни до ванны на руках Веритаса — бесконечным. — Ве-е-еритас. Он усаживается на край кровати, привычным движением проверяет бинты, и поднимает на Авантюрина глаза — тяжелые, смурные. Веритас странный с тех пор, как Авантюрин нашëл себя в его доме с педантично зашитой провалом на груди, как будто, штопая рану Авантюрина, он расковырял до кости свою собственную. Стежки идеально ровные, гладкие — лучшие хирурги бы разочаровались в себе и ушли из профессии, увидев безукоризненную работу Веритаса Рацио. Жаль, что никто не видит — ни ровных стежков, ни самого Авантюрина. Они ведь в бегах. Это забавляет почти — Авантюрина, конечно. Всë же есть в нëм что-то от лукавого, что-то от Ахи — неуместное желание расхохотаться, когда всë летит под откос. Он смеялся бы, но любое подобие смеха копошится под бинтами пустынными скорпионами и жалится так же больно. — Хорошо, — кивает Веритас. — Чем хочешь заняться? Авантюрин капризно кривит губы. Веритас стал предсказуемым, и вот это уже совсем не смешно — страшно даже, если спросить Какавачу, который прочно поселился внутри после путешествия на ту грань Небытия. Маленький ребëнок в Авантюрине хочет на ручки и чтобы его Веритас ответил: «Я не циркач, чтобы развлекать тебя, а учëный». И добавил в конце презрительно-ласковое «картëжник». Авантюрин скучает по этому обращению, хотя карт он в руки не брал уже, кажется, вечность. Да, неплохая мысль. — У тебя есть колода карт? Мне скучно, и я хочу разложить пасьянс. Он намеренно повторяет про скуку — знает, как Веритаса раздражает такая формулировка. Конечно, о какой скуке можно говорить, когда перед тобой целый мир неизученных явлений, непонятных закономерностей? Понятие «скучный» Веритас Рацио готов применять только к людям. Но в последнее время он не делает даже этого. Не ругается на идиотов из телевизора, который требует включать Авантюрин, не цедит сквозь зубы до странности сочувственное «тупицы», проверяя работы студентов, не издевается над Авантюрином, пытающимся развлечь себя чтением античных текстов. Терпеливый, терпимый ко всему Веритас навевает тоску. Вместе они представляют из себя унылую парочку: Авантюрин стал задумчивым и рассеянным, словно Небытие всë ещë зовёт его, хватает щупальцами за ногу. А может и не Небытие это — это срастаются застаревшие переломы внутри сознания, или напоминает о себе пустыня, выхватывая из рук Авантюрина часы и дни, во время которых он не может отвлечься от зыбучей пустоты внутри себя. Веритас — который должен приводить его в чувство, должен отрезвлять — вместо этого не мешает. Не тревожит. Однажды Авантюрин выпал из реальности не меньше чем на полчаса, играясь с цепочкой на груди Веритаса, а тот не сказал ему ни единого слова. Он и сейчас вместо презрительного фырканье лишь склоняет голову и тихо откликается: — Сейчас принесу. «У вас доктор сломался», — произносит в голове противный голос Искорки. Заряд закончился, как у заводных механизмов Пенаконии. От Веритаса Рацио, от дока Авантюрина осталась лишь пустая оболочка, лишь жалкая пародия. Авантюрин ненавидит себя за это, но раздражение на его опустошëнность иногда проскальзывает в голосе и словах, и глаза Веритаса тускнеют ещë больше. В них свëртываются галактики, рушатся планы грандиозных архитектурных проектов, распадаются формулы сложных веществ, и за эту безнадëжность Авантюрин злится сильнее. Временами он видит в них чёрные провалы Небытия, и тогда Веритаса хочется привязать к себе намертво, чтобы никогда не посмел исчезнуть в пустоте ничего. — Хорошо, — он отводит глаза.жди меня, я приду этой осенью, кажется
«Ты же Веритас Рацио», — хочется бросить ему в лицо как обвинение. Ты же единственный. Уникальный. Гений, что бы там Нус не решила. Что с тобой стало? Авантюрин пытается вспомнить, когда это началось, и решает для себя, что меланхоличность свила себе гнездо на плечах Веритаса ещё тогда, в особняке Сандея. О сильном, гордом, настоящем докторе Рацио напоминает лишь записка, написанная им ранее. Авантюрин так и не сказал, что он здесь только из-за неё. Стоило бы, но когда он пришëл в себя, Веритас был уже пуст, и с ним не о чем было говорить. Авантюрин скучает по своему доктору. Тому, который злился, не пускал на порог с пьяными признаниями, требовал отчёты вовремя, не жалел и лишь иногда угощал кофе, глядя строго и сочувственно из-под прямоугольных линз очков, говорил о том, что улыбка Авантюрина не искренна, да и весь он — сплошная ложь, огрызался на флирт, и был так предельно честен, что от этого иногда перехватывало дыхание. А ещё жалел весь мир за его безграничный идиотизм. Этому доктору Рацио понравился бы новый Авантюрин. Теперь у его улыбки словно отбили острые края, а сколы зашлифовали волны многолетним биением о скалы. Так и работает Небытие. Сначала сглаживает, потом уничтожает. Веритасу в сердце, кажется, тоже попал кусочек клинка Ахерон, иначе чем объяснить то, как он медленно тлеет на глазах, становится прозрачным и ломким? Веритас приносит карты помогает устроиться на горе подушек, молчаливым взглядом исподлобья спрашивает, хочет ли Авантюрин, чтобы он остался. От этой виноватой услужливости хочется расплакаться. Авантюрин как-то так и сделал в самые свои первые дни здесь, пока Веритас промывал пряди его волос, касаясь так, будто хотел собрать ошмётки его личности, но боялся сделать хуже. Глупый. Разве может у него что-то получиться неидеальным? Успокоившись, Авантюрин, всё ещё истощённый из-за раны, уснул на его руках, а проснулся под негромкий звук его голоса, зачитывающего древний текст на неизвестном ему языке. Целая раса, кажется, придумывала себе язык так, чтобы он наиболее полно раскрыл и бархатистость, и глубину голоса Веритаса. Сейчас Авантюрин чувствует, что Веритас ему врëт. Это выматывает их обоих, и в доме повисает блëклая тошнотворная тишина. Авантюрин качает головой. Гордая, статная фигура Веритаса Рацио ломается: ссутулятся плечи, длинные пальцы нервно перебирают края тоги. Эта новая, не та, в которой он нёс окровавленное тело Авантюрина по опустевшей Пенаконии. Авантюрин помнит из того дня только хватку сильных рук на своих плечах и растекающееся по телу блаженное онемение. А может, это и не то вовсе воспоминание — Веритас теперь часто носит его на руках. Единственная его новая черта, которую Авантюрин хотел бы оставить. Пасьянс он, конечно, собирает в кратчайший срок. Карты сами лезут в руку, ластятся, как жабы. Удовольствия это не приносит, и Авантюрин швыряет колоду в сторону, не докинув, впрочем, даже до края кровати. К вечеру Авантюрину становится хуже, и он проваливается в беспамятство.жди меня, обречённо и, может быть, радостно
***
я протяну свою ладонь мы оба будем без колец
Авантюрин просыпается в середине ночи. Ему теперь не снятся сны — их съела пустота Небытия, но тревожное чувство потери поселяется между рëбрами, растекается там вместе с уже привычной болью. Авантюрин ошарашенно смотрит в потолок, как всякий приходящий в себя после бреда больной, упиваясь ясностью сознания. Чужое присутствие рядом он замечает не сразу. Веритас сидит тут же, на полу — хотя кровати более чем достаточно для них двоих — вытянув длинные ноги, уткнувшись лбом в сгиб локтя и осторожно обхватив ладонью запястье Авантюрина. От его ломанной фигуры исходит больше искренности, чем от его слов. Заколка в виде оливковой ветви слабо золотится, съехав в сторону — неизменный атрибут не падкого на украшения учёного. Авантюрин ещë недолго любуется им, скосив глаза, а потом переворачивается на бок, закусив губу от нахлынувшего приливом жжения. У Веритаса — мягкие вьющиеся волосы и неровная линия плеч, а ещë — какая-то тихая, затаённая боль, грызущая его изнутри, причину которой Авантюрин, кажется, начинает понимать. Иногда Авантюрин забывает, что Веритасу не чуждо человеческое — в том числе чувства. Веритас вздрагивает, когда Авантюрин гладит его по спутанным волосам и щеке. Кожа у него удивительно бархатистая и нежная, ровнее мрамора. — Как ты себя чувствуешь? — голос Веритаса хриплый со сна, и луна, взошедшая в окне за спиной Авантюрина, дарит его глазам живительные блики. Что-то живое и чистое просыпается в нëм, не успевает скрыться за безнадёжностью, и тихое дыхание опаляет Авантюрину руку, доказывает своим жаром, что не всë ещë безнадёжно. Что Авантюрину может повезти ещë один — самый последний раз. Он молча продолжает следовать контурам лица Веритаса, обводит кончиками пальцев линию подбородка, профиль греческого носа, тонкие брови — Веритас прикрывает глаза, и его ресницы трепещут, щекоча Авантюрину ладонь — подчëркивает ногтем линию тонких сухих губ. Веритас едва дышит. — Авантюрин? — дрожаще окликает он. Расплачется сейчас — отстранëнно и немного цинично думает Авантюрин. — И долго ты собирался молчать? Веритас не отвечает, не собираясь ничем прикрывать свою обнажëнную ложь. Авантюрин доламывает в нём что-то давно треснувшее, обводя след от простыни на его лице. — Сколько потребовалось бы, — расписывается наконец в своëм приговоре Веритас, и Авантюрин наконец его узнаëт — и прямолинейную жертвенную честность, и вызывающий взгляд: смотрите, я сейчас переверну вашу картину мира. Вот он весь как на ладони, как будто это Веритас теперь в диораме, простой и сложный, крохотный в руках Авантюрина. Бери, делай, что хочешь — теперь твоё. Безраздельно. Это лёгкая головоломка. — Идиот, — вздыхает он. И ещë горше. — Гений. Иди сюда. Сколько же… Веритас робко приподнимается, опираясь на руки, неловкий со сна, укладывается напротив Авантюрина, преданно заглядывает в глаза, и дрожащие от навернувшихся слёз блики отчего-то Авантюрину дороже терпеливой мертвенности. — Но ты… — Веритасу не хватает дыхания продолжить, и вопрос замирает в воздухе. Авантюрин рассматривает тонкую морщинку над его переносицей. — Здесь. Только потому, что ты попросил. Веритас улыбается жалко и косо, трещинами идёт неосязаемая гипсовая маска на его лице за секунду до того, как они оба рухнут в пропасть. Авантюрин — спиной вперёд, Веритас — стремясь его догнать. — Я ждал тебя, — обещает Веритас. Тогда, сейчас, сколько нужно. — Я больше с тобой так не поступлю, — угрюмо просит прощения Авантюрин. Он звучит, наверное, слишком просто и грубо, слишком спокойно признаётся в том, что Веритас — его единственный смысл, единственный подходящий ему интертекст. Но у Авантюрина за спиной промозглость воды на окраине Небытия, и теперь он имеет больше прав, чем кто-либо другой, рассуждать о ценности жизни и каждого её мгновения. Даже если это мгновение — почти беззвучно рыдающий Веритас. Тем более, если так. Хочется Веритаса прижать к себе и закрыть им ту черноту, которую Авантюрин носит теперь с собой, чтобы он обжил там всё внутри, сделал всё так же просто и уютно, как в своём доме, чтобы простил себе тот дрянной, неумелый спектакль, на который повёлся Сандей, чтобы не дрожал подбитой птицей, прижав к губам ладонь Авантюрина. Нечестно это. Авантюрину — идеально ровные стежки на коже, чудо хирургического вмешательства, удерживающие грудину от обрушения в сердечную полость, Веритасу — закрытая наспех душевная рана поперёк запястья, едва остановленный фонтанчик артериальной крови, откровенная халтура и неровный шов. Авантюрин хочет помочь, хотя он не столь педантичен и строг, но, может быть, это сможет компенсировать его кипящая под кожей нежность, от которой зудят кончики пальцев. Веритас всхлипывает — явственно и чётко, и Авантюрин размазывает слёзы по его лицу. Склониться бы, расцеловать тонкие веки, но Авантюрин всё ещё связан бинтами, поэтому он просто запускает пальцы в волосы Веритаса и позволяет ему рассыпаться в своих истончившихся от бессилия руках. Однажды он обязательно выжжет Небытие из Веритаса и оборвёт с Небытием сам. А пока лишь устало язвит, перевернувшись обратно на спину: — С этого момента ты называешь меня либо картëжник, либо моя любовь, ясно? Веритас сжимает его запястье, безошибочно находит пульс — паникёр — и утыкается лбом в его плечо. Звучит надломлено и сердито, и Авантюрин улыбается в темноту. — Не ставь мне условия, картëжник.по мне откроется огонь я твой билет в один конец