Против течения

Я, Майкрофт Холмс, не вижу смысла в пустословии. Писанина – это последний мой последний грех, мое единение с миром. Счастливые не пишут. Несчастные – тоже. Я не чувствую себя ни счастливым, ни несчастным. Я перешагнул черту, в которой слова имеют человеческий смысл. У меня нет ни воли к жизни, ни воли к самоуничтожению. Я обожаю круассаны, но диета не позволяет! Людей я не люблю, но и мизантропия не приносит мне ни радости, ни разочарования. Раньше я был общительным человеком, но что касается нынешнего положения дел, вряд ли английская земля еще скоро родит такого антисоциального и интеллектуального (хотя я презираю это слово) провокатора, как я. Я всегда знал, чего хочу. Не верьте! Я никогда этого не знал. Меня называют редким аскетом, терзаемыми муками самосознания. Говорят, я импотент, духовно кастрированный пубертатными неврозами, намертво застрявшими в моем мозгу. Говорят, что я изнурял себя маниакальными диетами и щепетильным вегетарианством. Будто одержимый, я укрощал плоть, истязая ее скудным рационом. Но случались срывы, когда я поглощал пищу без меры, до отвращения, до рвотного рефлекса, извергающего измученный организм непереваренные излишки. Слухи ползут, будто я изнывал от бессонницы. Шепчутся, что, будь у меня возможность забываться во снах, я бы никогда не брался за перо. И вот, говорят, я одолел бессонницу... и начал писать. Человечество, в своей массе, грешит словоохотливостью. Приукрашивание действительности – излюбленный прием рассказчиков, давно усвоенный мною. Поэтому я пропускаю слухи мимо ушей. Пусть болтают. Я знаю правду, и это главное. Эти строки написаны мной, чтобы поделиться ею с вами. Всё началось на заседании парламента. Альберта Мориарти я встречал и прежде, но в тот день он явился мне в совершенно ином обличье – будто сошел с иконы. Буквы в документах расплывались перед глазами, смысл ускользал. Не понимал ни черта. Его фамилия и моё имя начинаются на одну букву "М" – добрый знак, посланный самим демиургом. А возможно, я просто ищу соломинку, за которую можно ухватиться, чтобы отвлечься от унылой речи, убаюкивающей меня своим монотонным гудением. Украдкой я косился на Альберта. Его лицо, застывшее в маске вежливого внимания, гипнотизировало. Я отчаянно пытался отвлечься, выбросить его образ из головы и сосредоточиться на работе, но все было тщетно. Строки на страницах расплывались, и из каждого листка, словно палимпсест, проступал резной лик темноволосого короля. Очертания величественного владыки, черные престолы и темные, как румынские иконы, зеленые глаза королевских помазанников заполняли мое сознание. В 19 веке, в эпоху строгих нравов и чопорных манер, я, к своему величайшему изумлению, и, возможно, к ужасу, влюблялся. И не в юную леди с сияющими глазами и пышными локонами, а в мужчину. В статного джентльмена, старшего сына графской семьи Мориарти, чей пронзительный взгляд, подобный лезвию бритвы, пронзал мою душу, а чарующая улыбка заставляла мое сердце биться с бешеной скоростью. Внутренняя буря терзает мою душу. Мое сердце пылает запретной страстью, словно костер, пожирающий все вокруг. Огонь желания обжигает, но разум твердит, что это невозможно, неправильно, греховно. Я боролся сам с собой. Страсть манит, обещая неизведанные наслаждения, рисуя перед глазами картины блаженства. Но долг и страх сковывают мои движения. Какая же сила во мне одержит верх? Смогу ли я побороть запреты и обрести счастье? Или же под гнетом сомнений и страха я угашу этот пылающий в моей душе костер? Если бы ты, Альберт, знал о моих долгих одиноких ночах, о непрекращающемся круговороте мыслей о тебе. Дай мне понять, что ты человек высоких принципов, чья душа не терпит пошлости. Покажи, что ты не опустишься до вульгарности, но сделай это так, чтобы я осознал: у меня нет шансов на взаимность. Я не смею заговорить с тобой. Ты ведь все сам знаешь, не так ли? Может быть, нам пока не нужны разговоры? Беседа и разъяснение – это всегда профанация. Но мы обладаем даром молчания, говорящим о моей бесповоротной любви к тебе. Мое растворение в мечтах о тебе, моя добровольная изоляция, мое стремление к ангельской чистоте – разве это не королевский подарок для тебя, равновеликий спокойному холоду наших английских небес? Сколько себя помню, я не питал особой любви к чтению. За исключением, пожалуй, прозы Диккенса, в которой я порой терялся, забывая о действительности. Но ни писатель, ни врач, ни священник, даже самые одаренные и чуткие, не проживут за нас нашу жизнь. Читать, изучать свой внутренний мир, искать ипостаси Божией – вот в чем смысл. Ведь мы никогда не знаем точно, какая фраза или страница может подтолкнуть нас к тем переменам, которые зрели в душе годами. Я осознал это, лишь когда узнал, что Альберт тайно пишет стихи, публикуя их в газете под псевдонимом le Bien-Aimé. Его лирика заворожила меня с первых строк. В ней было что-то особенное, не похожее на все, что я читал раньше. Его стихи – это ключ к его истинной сущности, к его душе без маски. Я хочу проникнуть под его кожу, обнажить его чувства, ощутить бушующий в нем вихрь эмоций, проглотить его молчание, коснуться изгибов его мыслей. Я хочу увидеть в его глазах животную жажду крови и красоты, страсть к искусству, бурлящую в его холодных глазах. Я желаю познать его красоту, рисовать его ланиты и изгибы тела, прикасаться к его коже искусством, ласкать его сердце красотой, писать портрет его страстной души. Я хочу чувствовать под пальцами, как зарождаются его мысли, словно звезды в мироздании. Его зеленые глаза, кровь самой земли, причиняют мне почти физическую боль. Он пронизывал каждую печатную букву. Гримасничал с лиц прохожих. Танцевал в моих снах и в мозгу. Иногда страдания становились невыносимыми, и я мечтал забыться вечным сном, истаять, оставив после себя лишь тень воспоминаний. Ведь только забвение могло освободить меня из темницы собственных мыслей. Иногда мне кажется, что я ненавижу его. Ведь он – ведьмак, потомок темного воинства Дракулы. Как иначе объяснить его дьявольскую ловкость, с которой он высасывает из меня душу и кровь? Прости меня, Альберт, за эти мысли. Я – лишь жалкий бунтующий раб, не достойный даже ничтожного шанса на твоё обожание. По ночам мои руки стынут, превращаясь в бескровные кусочки льда. Откуда во мне эти верхушки отчаяния – ненавижу эту патетическую барочность изречения! – почему я, а не они? За что? Моя любовь к графу Мориарти – это саморазрушительная стихия. Я жаждал лишь покоя в своей работе, но эта одержимость захлестнула меня. Я не создан для любви, о демиург!.. Работа и любовь – две непримиримые сущности, фея и ящерица. А может, он такой же темный, как античный грех? Ночью он думает обо мне, испепеляя и обескровливая чьё-то юное тело. А затем, прекрасно осознавая, какой опасности подвергается Альберт со своими братьями, я не смог сделать ничего. Зная о его плане изменить классовую систему, я был бессилен. Я не смог уберечь Альберта, лишь безмолвно глядел ледяными глазами в его расслабленные, и, на первый взгляд, беззаботные омуты, на дне которых таилась невыразимая печаль. На его запястьях с лязгом захлопнулись железные браслеты. Запершись в кабинете, я жадно затягивался одной сигаретой за другой. Если курить то до одури! Если уж пить (фу, какая пошлость для плебса!), то до состояния абсолютного забвения, доступного каждому. Ведь многие никчемные людишки, не имея самоуничтожающей воли, часто занимаются парасуицидальными алкоманипуляциями... Если есть — то наталкиваться безмерно! Только в болезненных послебулимийных отрыжках и рвоте можно почувствовать присутствие собственного биологизма. Вы спрашиваете меня о революции братьев Мориарти? Это колоссальная сила, способная освободить оккупированных собственников от гнета материальных привязанностей. Пусть же вся Европа утонет в пепелище новых революций! Они дарят призрачный шанс на отсрочку смерти Истории, неся на своих знаменах надежду на хотя бы локальное возрождение подлинных ценностей. Да, клеймите меня моральным уродом, бездушной пародией на злого демиурга... Я оправдываю деяния братьев Мориарти. Вы начали с обмана, обращаюсь к обществу, а теперь требуете правды? Вы затеяли игру без правил, а теперь ищете логики? Вы ступили на скользкую дорожку пренебрежения нормами, а теперь уповаете на честность? Это мир мне противен. Рабы не взлетают! Свобода – это алая песня на клинках и хриплый хохот падших ангелов. Вы не рождены для крыльев. Вам по плечу лишь смрад хлева и унылое хрюканье. Крылья – для рыцарей, пропасть – для Заратустры, а пафос – удел ничтожеств или героев! Пусть меня проклянут Королева, Папа Римский и сам Бог, я не отступлюсь от своих слов! Я не отрекусь от своей любви, даже если она запретна. Альберт Мориарти – моя луна, восставшая из пепла после гибели Солнца среди солнца. С мольбой о смерти на устах, он захлебывался дарованной жизнью, на что я безучастно взирал. Довольно! Мое сердце разрывается... Я сделаю всё, чтобы унять его терзания, защитить от язвительных упреков и угрызений совести. Я сделаю тебя счастливым, мой милый Альберт.