Об одиночестве с восходом

Чхон Мён считал себя счастливым человеком, потому что был любим. И любил в ответ. Его сахёнг целует его, чужая щетина колет кожу, и чужой язык ласкает его собственный, что он едва помнит о том, чтобы дышать; его саджэ кусает его шею и плечи со спины, одной рукой придерживая его между ними, обняв; их пальцы в нём, сначала по одному с каждого, потом по два или четыре на двоих, Чхон Мён пытается двигаться до того, как в нём окажется что-то большее, что-то невероятно желанное, но сахёнг и саджэ не дают ему особо двигаться, прижимаясь к нему с двух сторон. Чхон Мён любит это, обожает ощущения тепла двух тел; если он достаточно постарается вслушаться, то почувствует, как бьются чужие сердца, пока излишки масла вытекают из него, а четыре пальца сменяются на шесть, растягивая его так широко, что он пропускает вздохи, и не может перестать ёрзает на их бёдрах, чувствуя твёрдость саджэ поясницей, и сахёнга рядом с собственным членом. Они всегда так долго готовят его, что Чхон Мён готов взвыть; саджэ называет его капризным у его уха, обдавая кожу горячим дыханием, а сахёнг лишь издаёт прекрасный мягкий смешок — Чхон Мён на это лишь прогибается между ними, желая получить их обоих в себя. Чхон Мён готов почти умолять, хотя они оба почему-то всегда краснеют, когда он так делает; они почему-то называют его красивым, так много и так часто, что он почти готов поверить в их слова. Саджэ поднимает его за бёдра вверх (иногда Чхон Мён забывает, что Чин-а поднимает не только кисти и книги), сахёнг направляет, пока Чхон Мён не чувствует два члена под собой. Он хочет дёрнуться, чтоб упасть вниз, принять их обоих сразу целиком, чтобы они перестали его мучить — тогда сахёнг снова отвлекает его этими справедливо сексуальными губами, а саджэ кусает его за другое ухо, издевательски медленно опуская его. Чхон Мён задыхается, наполняясь так сильно, что хочет сбежать и принять ещё одновременно. Они горячие, они такие твёрдые, что похожи на камень, и Чхон Мён чувствует трение по своим стенками, ожог боли от давления. Сахёнг и саджэ проталкиваются в него, тяжело дыша ртом в его потную кожу, почему-то пряча там свои глаза от него. Чхон Мён надеется, что внутри него им так приятно, как они ему говорят после; он зажмуривает глаза, ощущая, как его опустили полностью, вынуждая его хныкать от чужой жесткости и глубокого чувства наполненности. Их руки сменяются, пальцы сахёнга вдавливаются в плоть его бедер, а руки саджэ щекочут его живот, грудь, царапая бока, пока не находят его соски, чтоб сжать, пока его собственные руки лишь все это время держатся за плечи сахёнга, просто, чтобы за что-то держаться. Сахёнг поднимает его, и его тело дрожит; его опускают, и он стонет; ритмично, плавно, с хлюпающим звуком от масла, с острым чувством отчаяния в нервах из-за рук саджэ, сжимающих его член, чтобы он не кончил слишком быстро, и жаром, от которого плавится рассудок. Они шепчут его имя, они хвалят его, они любят его. И Чхон Мён всё равно кончает первым в умелых и ласковых руках своих сахёнга и саджэ.

Чхон Мён просыпается, его кожа холодная, а утро безбожно раннее. Его глаза сонные, а одеяло слишком тонкое, чтобы спрятать от холода. Его кровать пуста, что до того, как он лёг, что после. В общежитии третьего поколения много людей, много милых, но глуповатых, детей, которых он учит, временно воспитывает и о которых заботится. Однако… Чхон Мён чувствует зудящее одиночество с каждым восходом солнца.