Бредовые откровения

Агата Кристи без памяти влюблена в него. Достоевский уверен в этом на все сто. Даже несмотря на то, что они почти не видятся, даже несмотря на то, что во время этих редких встреч она на него даже не смотрит, даже несмотря на ее холод и легкое презрение в глазах, даже несмотря на ее попытку всеми силами избегать Федора. Ее поведение очень легко можно объяснить. Боится, стесняется, мало ли, какие мысли, копошатся в ее светлой голове. Агата, должно быть, считает, что просто не заслуживает Федора. Но это совсем не так! И, ох, как же Достоевскому хочется развеять ее глупые страхи, расцеловать ее всю, показать свою огромную любовь. Но он только наблюдает за ней издалека. Наблюдает и вздыхает влюбленно, следит за ней (она кажется об этом подозревает, оглядывается чересчур подозрительно, чуть нервно ведет пальцами по краю бокала), мечтает о том, чтобы целовать ее руки. — Госпожа Кристи… — мягко и галантно произносит он на очередной встрече. Она морщится и делает шаг назад, с бокалом шампанского торопливо отходит к другим людям в солидных костюмах. Достоевский только самодовольно и как-то снисходительно улыбается. Бедная девочка! Настолько боится показать свои чувства, что показывает это нелепое, ложное раздражение! Ох, ну как же она не понимает, что ее любовь взаимна! Можно было бы сделать все насильно. Достоевский знает чего хочет и прекрасно осознает, что у него есть на это право. Он — даже не человек, нечто больше, намного больше, в этом глупом мире он имеет право на что угодно. Потому что он выше остальных: он умнее, он могущественнее, он может стереть все с лица земли, он может убить каждого человека, кроме них с Кристи, а раз ему дарована такая власть, то почему не пользоваться ей? Он мог бы заставить ее содрать эту несчастную маску и обнажить не фарфоровое лицо, а настоящее. Теплое, с красными щеками и слезящимися глазами. Он бы наслаждался этим и шептал нежные нелепости на ухо, повторяя одинаковые слова о своей любви и том, что зря Агата скрывала свои чувства. Но это было бы неправильно. Он же уважает ее, да? И ее невежество тоже. Именно поэтому он до сих пор не схватил ее за запястье чересчур грубо, до боли и не притянул к себе, впиваясь в вишневые губы, как тигры впиваются в кусок окровавленного мяса. Он не дикий хищник, он аккуратный и хитрый, он не разрывает мясо клыками, он впрыскивает яд. Кристи должна сама ему признаться. Должна набраться смелости и прекратить бегать от него. Позволить себе хотя бы улыбнуться в его присутствии. И он ждет. Ждет и думает, как бы ускорить мыслительный процесс своей дорогой дамы. Самый очевидный ответ — подарки. К счастью, ему не приходится долго думать над тем, что могло бы понравиться Кристи. Во-первых, потому что он слишком долго за ней следил, чтобы не знать, во-вторых, потому что Агата всем своим видом показывала несколько вещей, и одна из них — бесконечная тщеславная любовь к роскоши. Достоевский был уверен, что каждый богач однажды подавится золотой монетой и умрет посреди неземных богатств, так и не осознав в последний момент, что все его сбережения снова уплывут в банки, а потом сгорят в огне судного дня. Он не ненавидел их, но считал такими же глупыми и бесполезными, как и остальных людей. Но Кристи… Кристи была особенной даже здесь. Она не была пустышкой. Она тратила сбережения на то, чтобы быть выше других. Она поражала воображение своими манерами, своим образованием, своей одеждой и прической. Агата была его музой, музой, что каждый день на завтрак ест бриллианты, и Федор солгал бы, если бы сказал, что не хотел бы класть бриллианты ей на язык, пока она высокомерно и хищно смотрит на него. Достоевского не назовешь богачом — он не видел в этом смысла и радости, но и с тем, чтобы достать деньги у него, очевидно, проблем не было. Именно поэтому в течение месяца, по понедельникам Агата из рук своих работников получала драгоценные украшения. Она на них только слабо улыбалась и бубнила себе под нос, что нашла неплохого ухажера, который, видимо, слишком стеснительный или слишком загадочный, чтобы показаться ей. «Слишком мало эмоций», — с апатичной раздосадованностью думал Федор. Агата должна была неприлично краснеть и скакать от радости, но вместо этого только вертела подарок в руках и оставляла его на тумбочке. Наверное, она просто не догадалась, что подарки от Достоевского. Глупая! Глупая, но какая прекрасная! На подарок с подписью она реагирует по-другому. С разочарованным видом и отвращенным вздохом. Федор не выражает свою ярость, только продолжает следить, злясь от несправедливости, от бездарности своей истинной любви. Ну как же можно не догадаться, что любовь взаимна! Как же можно не признаться в том, что любишь до беспамятства в ответ! По крайней мере его воображение любило взаимно и беспрекословно. Он любил, усевшись на диван, откинуть голову назад и неторопливо двигать ладонью по члену, закусывая губу и вспоминая дорогие подарки, холодные взгляды и дорогие шелковые платья. Он бы хотел сначала целовать ее. Долго-долго, чувственно и медленно, пока у нее не опухнут губы, пока она не будет тихо хныкать, умоляя продолжить, пока не будет прижиматься к нему отчаянно и шептать, как сильно ждала этого и хотела, как она любит его и какой глупой была, что никак не могла признаться. Он бы хотел носом водить по шее, оставляя озлобленные укусы, наполненные неудовлетворенностью, болью от ожидания и ревностью. Он бы, кусая, вспоминал ей все те разы, когда она заглядывалась на болванок в красивых костюмах, будто бы совсем забывая о своей любви к нему. Она бы извинялась, ох, она бы много извинялась, чуть ли не на коленях бы стояла перед ним. Он бы хотел стянуть с нее собственные драгоценные украшения. Они бы безумно красиво смотрелись на ней, так же красиво, как все эти шелковые платья, как эти туфли, как шляпки, как вся та модная дребедень, которой она прячет от глаз недостойных свою естественную красоту, которая должна быть доступна только Федору. За украшениями последовала бы и одежда, и она, аки Венера Боттичелли, стояла бы перед ним совершенно нагая, уверенно заглядывала бы в глаза избранника, полностью готовая к тому, чтобы любить и быть любимой. Он бы расположился между ее ног, языком довел бы ее до экстаза, слушая протяжные стоны и мольбы вперемешку с извинениями. Да, много извинений, извинений, которые бы она проглатывала в порыве удовольствия, которые бы иногда выкрикивала, хватая его за волосы, обхватывая его дрожащими ногами. Гортанный стон возвращает Достоевского в реальность. Он размазывает по животу семя, в отвращением смотрит на липкие пальцы и глухо сглатывает — горло совсем пересохло. Однажды Кристи хватит смелости признаться в том, что она — его. И ничья больше.