***
Когда Мэри попала в фонд, она забрала инструмент с собой, чтобы продолжать играть. Каждый день, хотя бы раз она бралась за «гитарку» и разговаривала с ним. Вдруг он услышит? Вдруг… Ответит. Мэри сжимала инструмент до побелевших костяшек в отчаянной надежде, что её слышно. Хоть кому-то кроме камер и надзирателей. А после получения того письма окончательно уверилась в этой мысли. Он где-то рядом. Он слышит её. Он хочет помочь ей, как может. И она продолжала играть, напевая, теперь уже твёрдо уверенная, что он отвечает ей. Хоть как-то.***
За время жизни здесь она успела со многими познакомиться. И завидовала им белой, а может и не совсем, завистью. Тот же Дрейвен, например. Не раз они виделись волею судьбы друг с другом. Он всегда знал своих родителей. Они любили его, гладили по голове, хвалили… Мэри никогда не хвалили. Отец никогда не хлопал её по плечу, говоря, что она хорошо справляется. Это заставляло её невольно завидовать ему. Или Элисон. Да, её отношения с отцом оставляли желать лучшего, но у неё было нечто другое, чего не было у 166-й: воля. Она была вольна быть где угодно, жить где угодно, делать, что угодно. Мэри была лишена и этого. А этот Йорик? У него же родственников столько, что пальцев на руках и ногах не хватит сосчитать! И он ещё и жалуется! Как можно знать свою семью и избегать её? Она просто не могла понять. У неё не было ни семьи, ни воли, ничего… Только эта гитарка да музыка, позволявшая ей болтать с отцом. По крайней мере, ей хотелось так думать и разум свято поддерживал эту легенду, как замерзающий пытается поддержать костерок во время метели.***
Лети, пёрышко, через полюшко,
Смахни, пёрышко, моё горюшко.
С моего лица смахни пылюшку,
Обратись и стань моим крылышком…
Сегодня Мэри было особенно грустно. Ей хотелось выть и плакать. Сегодня был её день рождения. Тот день, когда ей подкинули записку, несколько лет назад. Раньше она считала этим днём тот, когда её подкинули в монастырь, но теперь точно знала. Отец не мог врать ей. Она стала считать этот день своим днём рождения. И она снова отмечала его одна. Раньше хотя бы рядом были сёстры и настоятельница, теперь же… Здесь нет никого… Только она и музыка. Она не знает, что сегодня её действительно слушают не только камеры.Мне бы крылышки, как у сокола.
Мне бы силушку, как у камушка.
Мне бы братушек, как у деревца.
Мне бы жизнюшку с нового венца!
Мэри пускает слезу, но старается не прерывать песни. Она вкладывает все свои чувства в неё. Всю ту боль и обиду, что она копила столько лет. Почему она должна быть одна?! Что она успела сделать, когда родилась, чтобы заслужить жизнь в темнице?! Почему у неё нет воли, как у Элисон? Почему у неё нет поддержки отца, как у Дрейвена? Почему у неё нет родных, как у Йорика? Почему она должна всю свою жизнь, терпеть всё это, переживать, стоически переносить все удары судьбы, когда другие просто живут?! Она хочет быть как все! Она просто хочет быть… Обычной…Не лежать бы мне в чистом полюшке,
Не смотреть бы мне в небо в облачках! Не просить бы мне лёгко пёрышко Да отогнать, смахнуть моё горюшко…
Воет она почти навзрыд. Почему, всё, что она может — это просто петь и кричать о своём горе?! Неужели никто не может помочь ей?! Никто не может подбодрить её, сказать, что всё будет хорошо? Почему она.?Лети, пёрышко, через полюшко, Смахни, пёрышко, моё горюшко.С моего лица смахни пылюшку, Обратись и стань моим крылышком…
Уже тише, охрипшим голосом, повторяет она, прикусывая губу. Она убирает инструмент, уже не стесняясь плачет, закрывая руками лицо, сжимаясь в комочек. Она чувствует себя одинокой, уязвимой и усталой. Она хотела просто жить. Как обычный человек, если уж мама была такой плохой, то хотя бы с папой. Ходить в обычную школу, играть в куклы, дружить с другими детьми, пойти в колледж… Но ей была уготована другая судьба… Более гнилая и тесная. Она навсегда здесь и может лишь играть и верить, что он слышит её. Может Мэри и не знает его, но верит: папа любит её и всегда за её плечом.