нежность безотчетна

      

sol seppy – enter one

      И к чему эти мысли?       Он забудет о нем, как только уйдет, а Кавех с этим останется: до утра, быть может, или до конца своих дней. Меньше всего ему хотелось драматизировать или искажать действительность, но настроение портится, а в нем самом что-то лопается и исчезает, сузившись до размера игольного ушка, прежде чем сгинуть насовсем. Немного подумав об этом, Кавех хмурится.       Неважно.              Мысли, пропущенные через мясорубку чувств, поразительно липкие и мерзкие: как тонкий слой жира на сковородке. Кавех кусает губу и, не смотря прямо перед собой, ловит на периферии оттиск голых локтей и плеч. Под ребрами у него штормит, и разошедшиеся волны угрюмо размывают внутренности: дюйм за дюймом. Кавех ерзает на месте, и сердце вмиг пронзает льдистой тревогой — тончайшей, будто лезвие, — а вышедшая из берегов река, густая и сумрачная, карабкается до горла. Нервно сглотнув, он весь обращается в слух, — а у него будто в самом деле что-то застряло под кадыком.       — Кажется, ты собирался что-то сделать?       Это аль-Хайтам: он сидит напротив в большом мягком кресле; достаточно близко, чтобы Кавех мог ловить его запах при каждом движении, но далековато для того, чтобы соприкасаться с ним коленями. Рассеянно моргнув, Кавех оживает:       — Ах, да. — И ставит жестянку из-под газировки рядом на низкий столик. — Да.       После нее пальцы холодные, а подушечки слегка розовеют. Аль-Хайтам молча поднимает голову, смотрит как будто удивленно — хотя поди разбери, о чем он думает — и ничего не говорит. Поджимает губы, тонкие и сухие, и, почесывая подбородок, глядит сначала куда-то за дрогнувшее плечо, а затем на корону Кавеха, минуя его лицо. Кавех кривится.       Лучики, как у солнца, топорщатся из макушки, пленительно сочетаясь с пшеничными волосами: размашисто расцветая, сияя в приглушенном желтушном свете, они беззастенчиво глядят под потолок. Хотел бы он так же: стать большим солнцем и бесстыже двигаться на аль-Хайтама, ставя его перед фактом: либо я, либо никто. Без меня ты сгинешь, мол, а со мной тебе будет жарковато, но все же.       Тряхнув головой, Кавех выпрямляется. Он зачем-то щупает один из «лучей», трет его пальцами, после чего отворачивается и выходит из комнаты: быстро и непринужденно, — или, по крайней мере, пытается обставить это как быстро и непринужденно.              Неважно.       Кавех выходит из комнаты и направляется в ванную: смывать макияж. Про корону он забывает, на нем она как влитая, и пока острия длинных лучиков не касаются зеркала, Кавех не вспоминает о том, что у него на голове. Выдавив на ватный диск немного белесой жидкости, он подносит его к лицу и на миг задерживается, отстраненно рассматривая собственное лицо: понурое и уставшее; слишком прекрасное, когда улыбается, и отчего-то бесцветное, бесформенное, стоит уголкам губ капитулировать книзу. Или ему так кажется.       Или это в самом деле так.       Неважно.       С недавних пор его уверенность хромает на каждый слог; на то, что то и дело надламывает голос, что стягивает выражение, как если бы к нему подвесили тяжелые гирьки, и что наваливается на плечи, увесисто и беспардонно, и ни за что эту дрянь не прогнать. Ощущение, словно бы его выбросило за корму, и некому протянуть руку помощи, — впрочем, ее и не будет, и надеяться на нее, ждать ее — сказка о потерянном времени. Страннее здесь то, что Кавех никогда не ощущал себя настолько… досадливо. Потерянно. Тревожился, конечно, и по пустякам — не раз и не два, — но чтобы настолько; чтобы просыпаться с этим и дышать этим, — такое с ним впервые.        Пронзительная, чистейшая в своем первозданном ничего тревога.              Неважно.              Вот-вот бы закаменев от вселенской тоски, он приходит в себя и касается правой щеки кончиками пальцев. Скребет ими, протаскивая намоченный диск от скулы к виску, и краем глаза ловит мельтешение в дверях; в проеме вырисовывается знакомый силуэт, как всегда бесстрастный и молчаливый. Взгляд строго вперед, руки на груди: этот парень себе не изменяет и застывает в излюбленной позе.       Будь у Кавеха настроение, он бы усмехнулся. Но настроения нет — и он лишь недолго косится, после чего закрывает глаза и споласкивает лицо.       — Вернулся с дня рождения подруги, — говорит, — она — танцовщица, человек творческий… Вот и нужно было принарядиться. Она попросила.       Золотистая пыль, румяна, тон: все на ватных дисках вперемешку. Целых полтора часа он рисовал стрелки, чтобы смыть их за несколько секунд. Кавех вздыхает, осматривая себя в зеркале: золотые блестки, рассыпанные по переносице, упрямо не желали сходить. Он начинает ковырять их ногтем.       — Поэтому я так выгляжу сегодня.       Аль-Хайтам молча смотрит на него, не меняя положения. Острия лучиков поверх белокурой макушки то и дело скребут по зеркалу, стоит Кавеху наклониться над раковиной.       — Странно, наверное?       — Отнюдь.       Аль-Хайтам смотрит на корону, затем на лицо. Лучи, как у солнца, и ворох сияющих крупиц, имитирующих веснушки поверх переносицы: их становится меньше, но они упрямо не желают исчезать насовсем. Кавех трет щеки до того, что они у него краснеют, после чего вздыхает и оставляет это дело. Пускай, мол.       Он вновь умывается, и несколько светлых прядей, намокнув, прилипают к щекам и вискам изящными волнами. Кавех жмурится, вытирает лицо и глядит на Хайтама через зеркало:       — А ты чего не на репетиции?       Знал бы он, чего ему стоило собрать в охапку горстку голоса и прозвучать нормально. Аль-Хайтам пожимает плечами:       — Басист заболел, — и начинает чесать локоть, слегка задрав его. — Парни позвали меня выпить пива, раз вечер освободился, но я отказался.       — Аа… а. Ты рассказывал, твое это…       — Да, да. Только им я сказал, что у меня свидание.       — Вот как.       — Это проще объяснить.       — Тогда чего ты не учишься?       Аль-Хайтам вновь пожимает плечами и продолжает смотреть на Кавеха через зеркало: лицо чистое, влажное, чуть заалевшее. Под глазами — графитные оттиски от расползшейся туши. Кавех недолго борется с ней:       — Ладно, неважно.              Неважно стало чем-то вроде девиза с того самого дня, как этот молчун поселился в квартире прямо под ним. Не распаковал толком свои коробки, но зато сразу подключил гитару к усилителю — и начал бренчать, едва Кавех с горем пополам заснул после бессонной ночи. Так и получилось, что минут через десять на балконе аль-Хайтама разбился горшок с искусственными цветами, а сам горе-музыкант возник, растерянный и как будто оскорбленный, на пороге квартиры Кавеха и выслушал от него много хорошего — да чуть не остался без носа: до того перед ним резко хлопнули дверью.       Впрочем, тем же вечером Кавех пришел извиняться. Совесть у него на редкость зубастая и кусается больно, — а он ей снова поддался, уняв сиюминутную вспыльчивость и растратив остаток сил на то, чтобы раз в тысячу лет испечь для кого-нибудь маленький торт. С ним заявился, сгорая от неизвестного волнения, и выдохнул, увидев, что новоиспеченный сосед на него не в обиде и спокойно пропустил к себе. Так и познакомились.       Прошло всего-то пару месяцев, а Кавех только и помнил, что привкус жестянки и пива. И тяжесть руки, которой аль-Хайтам отстегнул заколку-крабик с макушки Кавеха, запутавшуюся в волосах, когда он попытался поправить прическу. Тяжесть эта поразила Кавеха, — а он так и не понял: в хорошем ли смысле или в плохом.       Ощущение было, будто бы его зачислили на испытательный срок.              Ощущение это, невесомое, но на редкость въедливое, так и осталось. И остается, пока он вытирает лицо, глядит на себя, наспех оглядывая левую и правую щеки, выдыхает и выходит, мягко соприкоснувшись плечом с грудью аль-Хайтама. Тот безмолвно следует за ним и возвращается на свое место в гостиной.       Как собака-поводырь.       Кавех не знает: разрыдаться ли ему, залезть ли под одеяло или предложить парню выпить. Он снова трогает корону, останавливается посреди комнаты и прикрывает глаза, желая одновременно напиться и нырнуть в обширные объятия этой мускулистой тихони. Хочет выставить его за дверь и забыть, как страшный сон, — и прижать к себе покрепче. Не отпускать его, такого нелюдимого, но беззлобного, и его искренность, его обширность, скрытые под тонной печатей, стали первым, что пленило Кавеха с первого же вечера. Не размыкая глаз, он спрашивает:       — Хочешь выпить?       — Я бы не отказался от кофе.       — А покрепче? — Кавех старается не всматриваться в образы, проступающие на изнанке век, и полностью сосредотачивается на голосе Хайтама; он, плавный и тягучий, растекается у его ног где-то справа. Аль-Хайтам выдыхает, а затем усмехается:       — Покрепче можешь выпить сам. А мне — кофе.       Кавех пожимает плечами: начал так делать, как только познакомился с аль-Хайтамом. Как только начал ловить себя на мысли, что не может уснуть, не помечтав о его тепле позади, и о том, как он сворачивается в клубок под его одеялом. Как раздевается перед ним — и в его фантазиях аль-Хайтам всегда сдержан, но не скрывает удовольствия — и как целует его, как кусает его шею, стаскивает футболку и слегка царапает спину, а затем седлает и плавно опускается на его член, и…              — Кофе так кофе.              … и Кавех с ним до одури страстный, влюбленный; стонов не сдерживает, криков тем более; от силы его голоса вибрируют стены, сыпется штукатурка, а здание содрогается не до фундамента — до того, что глубоко-глубоко под землей, и аль-Хайтам любит его, конечно же, без всяких слов любви, но с неумолимым огоньком, разгоревшимся посреди льдистых глаз. Кавех выдыхает.       Своих грез он не стыдится, но ему становится не по себе, едва он сталкивается с непробиваемым хладнокровием из-под полуприкрытых век. Кровь стынет в жилах — так это называется. Своим видом аль-Хайтам ясно дает понять: без Кавеха у него своя жизнь, где он прекрасно лавирует без него, а то, что Кавех хотел бы, чтобы ему нашлось место, — это его, Кавеха, проблемы.       Так думает Кави, схватывая на ходу логику их миниатюрного, наспех слепленного невесть как и из чего мира. Липкие-как-жир-на-сковородке мысли блуждают в запудренных мозгах, не находя, где осесть.       С язвой посреди сердца и кровоточащей раной, которую никто не видит, — но невидимая кровь жжет кожу — он проходит к кофеварке и начинает шаманить. Засыпает в специальный отсек кофе, доливает воду; магия пары сенсорных кнопок — и затейливый механический организм начинает еле слышную работу, пока Кавех отходит к холодильнику и выуживает с нижней полки жестянку пива. Покрепче так покрепче.       Ничего крепче кофе и пива у него вряд ли найдется.       — Тебе со сливками?       — Да, пожалуйста.       Дежурная вежливость, казалось бы, протягивает к нему руку и ласково гладит по щеке, но Кавеха не проведешь: все это — декорации, тщательно вырезанные картонки, похожие на стены из кирпичей, но ими они вряд ли станут. Кавех выдыхает, дергая колечко на банке.              С вечеринки он так и не переоделся: стоит весь в белом, с короной на голове. Горько усмехается, представляя себя со стороны, и вываливает порцию сливок в густой черный кофе; его насыщенный аромат приятно смазывает рецепторы, и Кави тянет носом, бесшумно размешивая расплывшуюся сливочную галактику.       — И без сахара, верно?       — Все так. — Аль-Хайтам поднимает голову, пристраивая на коленях гитару: собственно, из-за нее они и познакомились. Благословение ли или проклятие; Кавех до сих пор силится понять. — Мне приятно, что ты помнишь.       — Да брось, — Кавех хватает кофе и пиво, и возвращается к Хайтаму, — не так-то сложно запомнить твои привычки. Кофе со сливками, в еду соль не класть, вода — негазированная. Всего-то.       Аль-Хайтам безмолвно перебирает струны. И улыбается чему-то своему, быть может, с Кавехом и не связанное. От его улыбки ему одновременно спокойно и тревожно.       Чуть помявшись, Кавех садится напротив. Беззвучность — новое веяние в дизайне, и он изобрел его только что. Кави устраивается, поджав колени к груди, и молча взирает на соседа снизу, слушая обрывки мелодии, рожденные из-под ловких длинных пальцев. Мотив кажется знакомым, аль-Хайтам играл его раньше, и Кавех вдруг ловит себя на невесомой, почти ускользнувшей во мрак мысли: этот парень по привычке начинает играть, когда нервничает. Музыка помогает ему собраться, а рассеянный — на первый взгляд — перебор струн и постановка аккордов в чем-то утешают его, не давая нужным словам или чувствам сплестись в нечто невразумительное; все у него по полочкам, рассортировано тщательно и скрупулезно, и потому аль-Хайтам так часто играет вне репетиций.       Музыка его расслабляет.              Кавех подается вперед. Его мысль мимолетная и глупая, тут же срывается с крючка, но отчего-то в душе немного теплеет. Мягкая, светлая волна легонько бодает Кави под ребрами, и он делает глоток, пока аль-Хайтам продолжает ласково давить пальцами на гриф.       — Почему ты пришел ко мне?       — В смысле?       Отвечать вопросом на вопрос у него не привычка, а данность. Кавех давит в себе смешок: не то язвительный, не то нежный; поди разбери.       — Ну… — он облизывает губы, удовлетворенно жмурясь от легкого ржаного привкуса. — Если ты не на репетиции и тебе нужно учиться, зачем ты пришел ко мне?       Аль-Хайтам прочищает горло. Подкручивает колки, проверяет струны и снова ведет по ним пальцами, не выдавая ничего осмысленного. Простое трунь, трунь.              Кофе стынет рядом с его правым локтем, и дым над ним редеет, лениво тащась кверху. Ночь за окном то скалится предгрозовым раздражением, то смягчается, прячась за бледно-серыми облаками: не свинцово-тяжелыми, скрывающим звезды, а пушистыми, как волосы аль-Хайтама. Он зажимает пару аккордов, музыка обретает кое-какую форму — и тут же рассыпается по швам, как старое пальто, стоит ему убрать руки и сложить их на гладком корпусе.       — К экзаменам я подготовился, поэтому у меня нет нужды торчать носом в учебниках… хотя не помешало бы повторить пару тем, но все же. Хочу отдохнуть.       Корпус гитары, сверкающий от лака, напоминает изгиб женской талии: особенно изящной в контрасте с широкими пальцами и ладонями. Кавех кусает губу, не отнимая от них взгляд.       — Поэтому пришел к тебе. Надеюсь, ты не против.       Говорит ясно, неторопливо и с расстановками; в отличие от Кавеха, болтающего так быстро, что он, бывает, не поспевает за собственной мыслью. Их мелкие различия — и различия колоссальные, если взять во внимание диаметрально противоположные характеры и привычки — отчего-то греют ему сердце: Кавех видит в них ту самую гармонию, которую сможет достичь лишь с одним человеком, и человек этот явно не той породы, что он сам. Луна и солнце, и все такое.       Обняв колени крепче, Кавех вжимается щекой в правое:       — Не против, конечно, — тихо говорит он, смотря в сторону. — Я всегда тебе рад.       — Сегодня ты не очень-то радостный.       Кавех пожимает плечами. Дует губы и наблюдает за тем, как фальшивое электрическое солнце утюжит расстояние между ними, грея скудные островки пространства и оставляя без внимания оставшиеся метры вне. Где аль-Хайтам, там ему теплее, и он хотел бы и дальше оставаться в его круге света, в его ореоле, посверкивающим стылым солнечным лучом: нежным, как весеннее утро. Кави снова — в настроении хандрить и надеяться на что-то.       Плакать и улыбаться.       С такой двойственностью тяжело, но отчего-то его за это любят. Почему — загадка. Кавех зарывается носом между колен, и пить пиво ему больше не хочется. Хайтам же, наоборот, притрагивается к мелкой чашке и делает глоток.       Кавех исподволь наблюдает за ним, за тем, как его лицо вмиг загорается пленительным счастьем — вкусно, значит — и как он слабо улыбается, возвращая чашку на блюдце. Кавех наблюдает за ним и выдает невпопад:       — Устал от разговоров, — И закусывает губу. Прикрывает глаза, а ласкающая ухо трель, высвободившаяся из-под мозолистых пальцев, тут же обрывается:       — Ты? Устал от разговоров? — Кажется, аль-Хайтам тихо смеется, но Кавех не поднимает голову, чтобы проверить. Сидит с закрытыми глазами и начинает кружить пальцем правой руки по костяшкам левой: всегда так делает, когда думает или волнуется.       — Да, устал, — повторяет, несильно надавливая на косточки, — куча людей, тонна информации, веселья и грусти. Голова пухнет от того, что рассказывают, пусть и многое кажется каким-то… пустяковым, что ли. Но не все.              Хайтам какое-то время молчит. То играет, то пьет кофе — все в равных, тщательно выверенных пропорциях — и краски новорожденной ночи сгущаются рядом с его локтями. Все его — это размеренное и неторопливое, уверенное, как действия человека, который всегда знает, что делает. Знает и не сомневается, всегда решительный и в чем-то упрямый; когда надо резок, когда надо вежлив.       Кавеху это нравится. Пусть он и старается держаться с достоинством, его эмпатия и излишняя эмоциональность то и дело сталкивают его с обрыва, куда он летит спиной вперед и с широко распахнутыми глазами. У него нет ни депрессии, ни перманентной грусти, — по Кавеху никогда не скажешь, что что-то не так, — однако за выдрессированной улыбкой и голосом, хорошо поставленным, роились те еще мысли. И чувства.       Он много в чем сомневается и от того не решается заговорить с аль-Хайтамом: боится, что может понять его неправильно. И эта неуверенность красной строкой бежит у него по лбу; Тигнари не даст соврать — Кавех буквально осадил его репликами в духе «а как сказать?», «а как спросить?», на что тот удивленно выгибал брови, мол, ты-то да не знаешь?              А он не знает. Поэтому вернулся расстроенный, пытаясь не зацикливаться на том, до чего нежное у него сердце. И как легко он привязывается.       И как терпеть не может собственную слабость, однако она — такая же часть его, как у аль-Хайтама — непоколебимая сдержанность и ноль эмоций. Молчание, от которого покрываешься тоненьким слоем льда.              Он и сейчас молча ждет; аль-Хайтам всегда ждет молча, из-за его терпения пространство сворачивалось в проволоку, а время истончалось до нано-размеров. Аль-Хайтам ждет молча, усидчиво и недвижимо, и временами это раздражает, но сейчас, несмотря на тревогу, понемногу успокаивает: Кавех внимает ему, его спокойствию и терпеливости, и плавно перенимает их. Накрутив на палец светлый локон, Кавех тихо продолжает:       — И то ли дело в моей эмпатии, но мне стало тяжелее делить с чужими их эмоциями… и делиться самому.       — Потому что тебя самого что-то гложет, — аль-Хайтам убирает гитару с колен и прислоняет ее к креслу. — И поэтому весь негатив ты можешь проецировать на собственные ощущения.       — Может быть… — Кавех отпускает локон и стискивает колени, вяло шевеля пальцами на ногах. — Не хочу об этом. Давай не будем.              То, что внутри, между ребер — не сердце, а раздавленный в руках фрукт. Истекающий сладкой кровью и поражающий воображение теми бликами, с которыми игралось заходящее солнце: Кавех отворачивается от аль-Хайтама и застывает, желая стать еще меньше, чем теперь. Желая поместиться в его объятиях.       Его бесит, что этот потрясающий, хладнокровный и совершенный молчун откровенно не понимает очевидного: Кавех хочет обниматься и не хочет, чтобы с ним разговаривали. Черт возьми, он такой недвижимый и непоколебимый, он успокаивает его — и тут же раззадоривает тем, что отличался от Кавеха, равно как и Кавех отличался от него.       И не мог наскрести горстку смелости, чтобы сказать как есть. Почему?       Поди разбери.       Или неважно.              Неясно.              Кавех ерзает, проваливаясь в ворох невнятных, противоположных по смыслу чувств, пока аль-Хайтам, безмолвно рассматривая его, наконец не произносит:       — У тебя невероятный костюм, — и добавляет тише, пробуя на языке каждый слог. — Ты очень красивый в нем и… обычно.       — Спасибо.       Неуместно и нет. Неожиданно Кавех улыбается и поворачивается, смотря на него украдкой. Глаза у него покраснели, но слез нет ни под ресницами, ни у горла.       — Непривычно слышать от тебя комплимент.       — Сам не ожидал, — аль-Хайтам улыбается в ответ, — но я сказал, как думаю.       Кавех кивает. Аль-Хайтам снова смотрит на его корону, и Кави вдруг понимает: все это время он избегал встретиться взглядами не потому, что ему не нравилось Кавино лицо, а потому что он сам стесняется. Они недолго переглядываются — всего-то пару мгновений, — и аль-Хайтам отводит взгляд.       Его скуластое лицо смягчается, что едва разглядишь в пунцовом всполохе.       — У меня еще фата была… хочешь посмотреть?       — Хочу.       Аль-Хайтам говорит с гитарой, а Кавех — с его лицом вполоборота. Опустившись на пол, он быстро исчезает, — а в остальном доме вне желтого круга и в самом деле холоднее — и возвращается с полупрозрачной сетчатой материей на голове. Лучики с короны подпирают ее, а ткань скрывает раскрасневшееся под ней лицо.       Она такая длинная, что белоснежные полы цепляются за ковер. Кавех медленно приближается, останавливается у своего кресла, и, немного подумав, двигается дальше. Замирает перед аль-Хайтамом, ведет пальцем по правому подлокотнику и, неуклюже забравшись на тугие плотные бедра, обнимает его.       Он улыбается, потому что теплые ладони тут же опускаются ему на талию: как будто так и должно быть. В отличие от него, аль-Хайтам не мешкает, не сомневается.       — Свидание, говоришь…       От аль-Хайтама пахнет чем-то спиртовым. Не алкоголем, в смысле, а именно медицинским таким душком. И улицей.       И кофе.       Несостоявшейся репетицией, ложью во благо, страницами учебников и чем-то еще, что не касалось Кавеха, но в какой-то момент могло стать и его частью. Быть может. Если он снова себе не надумывает.       Если это не его проблема, что он хотел бы влезть туда, куда его, скорее всего, не приглашали. Кавех обнимает его, аль-Хайтам прижимает его в ответ — бережно и немного робко — и губами он касается горячей шеи Хайтама.       — Я думал, ты встречаешься с кем-то.       Ткань у него на лице в натяг, и Кавех говорит и касается его сквозь мелкие дырочки. Аль-Хайтам неторопливо наглаживает его бедро.       — Нет, некогда.       — И не с кем.       Его невнятный запах дурманит разум, и Кавех прижимается сильнее, мягко вздрагивая, стоит аль-Хайтаму спустить ладонь ему до колена. Немного поколебавшись, потеребив фату, он ныряет под нее рукой и медленно поднимается к бедру.       — И... — Аль-Хайтам шепчет рядом с его ухом. — Да. Не с кем.              Чарующая интимность момента, хрупкая и как будто не до конца воплотившаяся в явь, простреливает Кави до копчика. Он осторожно ерзает, ощущая тяжесть и жар массивной ладони на правой ляжке, и трется носом — через фату — о скулу аль-Хайтама. Тот продевает кончики пальцев под легкие белые шорты.       — Почему ты не стесняешься распускать руки, но боишься смотреть мне в глаза? — В голосе Кави — любовь и преданность. Кавех улыбается, и аль-Хайтам ощущает его ласковое дыхание на шее.       — Ты ведь хотел этого. — Второй рукой аль-Хайтам гладит тонкую спину. — И я этого хотел. И хочу.       — Коснуться меня?       — Ну да. Это ведь естественно, когда…              И замолкает. Замирает, словно обдумывая что-то, а потом вновь вспоминает про руки: одна спускается к пояснице, вторая — несильно сжимает бедро. Кавех не хочет, чтобы аль-Хайтам заканчивал предложение.       Потому не просит продолжения, пусть сердце у него поднимает восстание. Его колотит, Кавех быстро начинает дрожать, но он сглатывает странный привкус обиды и облегчения, и отстраняется, опустив ладони на широкие плечи.       — Посмотри на меня, пожалуйста.       Между ними — ветхая ширма, и сквозь нее Кави видит, как аль-Хайтам отводит глаза. Он кусает губу, сжимая-разжимая ладони на чужом теле, и чуть отворачивается, выглядя растерянным. Не сказать, чтобы Кавех взял да перестал переживать о том, о чем переживал, раз за разом ложась в холодную постель, но некоторые сомнения померкли, словно их увело с отливом, а кое-какие остались, прибитые к берегу, как разный мусор, камни и осколки ракушек — прямым рейсом из моря. Бережно обхватив лицо аль-Хайтама, Кавех фиксирует его в ладонях и смотрит на него, видя расплывчатый силуэт.       — Вот так.       И наклоняется туда, где должны быть его губы, и не промахивается: целует их, распахнутые и теплые, и сетчатый фатин мгновенно намокает между ними, утасканный то одним языком, то вторым. Кавех дергает головой и отстраняется; аль-Хайтам медленно приподнимает фату и, немного помедлив, глядит на приоткрытый рот. На щеки — с остатками золотистых веснушек — и в глаза: бегло, но цепко.       Так просто и так сложно.              Кавех ощущает, как между ними прокладываются первые перекладины: еще не мост, но что-то вроде. Улыбнувшись, он наклоняется и несильно кусает нижнюю губу Хайтама. Аль-Хайтам раскрывает рот шире, и Кавех лижет ее, чуть оттягивая на себя, отпускает и целует. Ему отвечают, и целуется этот ленивый гитарист так же сдержанно и неторопливо, как привык делать все остальное.       Просовывает язык как попало и неуклюже наклоняет голову, пока Кавех не перенимает инициативу: мягко фиксирует его голову и наклоняется, неторопливо лаская его языком. Он плавно посасывает его и покусывает, вылизывает и снова целует, широко раскрыв рот, пока аль-Хайтам не отстраняет его от себя.       Нехотя, но уверенно. Так и сквозит в его жесте хорошо взвешенное достаточно; впрочем, взгляд его говорит об обратном. Инстинктивно облизнувшись, аль-Хайтам снова отводит глаза:       — Я ни с кем раньше не целовался, — неожиданно выдает он, постепенно становясь тише и тише. Фразу Хайтам заканчивает полушепотом:        — Поэтому, может, получилось… так себе.       Льды внутри Кавеха трогаются, и он смеется: впервые за вечер искренне, лучисто и громко — как привык, чуть запрокинув голову и обнажая прелестные белые зубы. Нечто невнятное продолжает подъедать его, Кавех по-прежнему опасается допустить ошибку или сделать что-то неправильно, но он ступает на первую перекладину и делает шаг навстречу Хайтаму:       — Да брось, — говорит, — я тоже не ас.       — По тебе не скажешь.       Кавех стаскивает с себя фату и корону, и кладет их рядом. Он все посмеивается, сраженный неожиданной Хайтамовой искренностью — и тем, как рассыпалась его привычная серьезность.       — Почему?       Аль-Хайтам умолкает. Молчать с ним комфортно, конечно, но не тогда, когда он начинает хмуриться и делается таким отстраненным, что у Кавеха, вообще-то берегов не видящего, язык не повернется спросить у него, мол, отчего он такой зажатый и что случилось.       Кавех закусывает губу. Аль-Хайтам едва ерзает под ним и возвращает руки на подтянутые бедра:       — Да так, — отнекивается, — это мои заморочки.       — И все-таки?              Гармония, да. Живость неисчислимых эмоций — под внешним неумением их проявлять — расцветает вокруг него, и в оттиске приглушенного света Кавех видит его нежность, его отзывчивость и взаимные опасения. Зеркальное отражение его собственных, где они, неумолимо искривленные и потерявшие пропорции, наслаивается дурным предзнаменованием: лживым, скорее всего, хотя в этом еще предстоит разобраться.       С Хайтамом ему все кажется неказистым и исчерпавшим себя. Он, с его бездонным очарованием, которое и очарованием-то не назовешь — слишком это мелко, недостаточно для того, что клубилось внутри его громадного сердца — уводит Кавеха в свой мир, не хватая его слишком резко, но и не желая ослабить хватки. Кавех отвечает ему взаимностью: берет его руки, подносит к лицу и поочередно целует их. Левую, потом правую.       И прижимается щекой к костяшкам с наглухо впаянным поцелуем. Аль-Хайтам молчит еще немного, застыв вместе с Кавехом, после чего вновь прочищает горло.       — И все таки… — отзывается эхом, нашаривая нужные слова. — Ты выглядишь опытным. И ты старше. И ты из тех, на кого смотришь и думаешь: «ну у него точно кто-то есть».              Его, аль-Хайтама, неожиданно жалит под ребрами. Пожалуй, впервые его же собственные слова задели его, дернув те струны, которые не надо было дергать, и они, оскорбленные, издали в нем недовольный стон. Гиблые пальцы тревоги прошлись по ним, по грифу, которым вмиг стало его сердце, и сдавили так сильно, что он почти испугался.       Ключевое слово: почти.       — Надеюсь, я не сказал ничего лишнего.       — Нет, все в порядке, — Кавех отвечает ему тихо и нежно. — Понимаю, что могу создавать такое впечатление, поэтому Америку ты мне не открыл. Много кто думает так же…       — Ну и хорошо.       — … и так же ошибается.       Кавех отнимает чужие руки от лица и продолжает греть их в своих. Смотрит аль-Хайтаму в глаза, — а тому стоит усилий не отвести взгляд вновь. Он выдерживает мини-испытание.              — Я бы хотел, чтобы ты почаще говорил мне то, о чем думаешь и что беспокоит тебя. — Развернув ладонь тыльной стороной, Кавех ведет ею по скуле аль-Хайтама. — Иначе мне будет сложно тебя понять.       — Не могу этого обещать, но попробую.       — И не отводи взгляд.       — Что?       — Смотри на меня почаще, и смотри мне в глаза.              Аль-Хайтам зачем-то кивает, а Кавех, нырнувший в заново расцветший между ними бронзово-желтый, целует его в уголок губ. Лижет его подбородок, его шею, и утыкается в нее носом, наваливаясь на Хайтама всем своим весом.       Он прижимает его крепче. Прижимает его опасения, его радости, перемены настроения и любовь, которую не выразить ни словами, ни на деле: слишком много. Заводь — его объятия — последнее убежище умирающей тоски, и как солнечные лучи проникают на все стороны света, так и Кавех — оставляет свой след.       Из-за него и горы свернуть нетрудно, даже если никогда не задирал голову высоко.