Он - твой Бог

      Глубокий вдох. Выдох. И снова вдох.       Ты задерживаешь дыхание на мгновение, прежде чем с громким выдохом толкнуть железную дверь, за которой располагается место, наполненное непривычным в своей приторности запахом медикаментов и холодом, что когтистыми пальцами цепляется за твои обнажённые лодыжки и пробирается под одежду, заставляя кожу покрыться чувствительными бугорками мурашек. Для большинства – неприятное чувство, но для тебя это словно объятия Бога.       Твоего Бога.       Он стоит спиной к тебе, слегка склонившись над хирургическим столом, подсвеченным яркими лампами, на котором, наполовину прикрытое белой простыней, лежит бледное тело юноши. Словно мотылёк, ты устремляешься к этому островку света посреди тьмы, – но манит тебя вовсе не он, – беззаботно напевая детскую песенку, услышанную тобой на улицах Снежной, и, стоит тебе достигнуть стола, руками обвиваешь худощавый, но крепкий торс и кладешь голову на напрягшееся от твоих действий плечо, прикрываешь глаза.       – Сколько раз я говорил тебе не делать так, пока я работаю?       – Хм? Не знаю, – ты пожимаешь плечами. – А ты говорил?       Дотторе раздраженно фыркает, однако, несмотря на внешнее недовольство, не предпринимает попыток прогнать тебя. Он давно свыкся с тем, как бесцеремонно ты врываешься в его пространство, – будь то рабочее или личное, – наполняя его шумом и беспокойством, а потому ничего не делает с этим, как ни в чем ни бывало продолжая свою работу над… До твоих ушей доносится звук – почти неуловимый, если бы не всепоглощающая тишина, – лезвия скальпеля, рассекающего твёрдую безжизненную плоть, и ты почти лениво открываешь глаза, с любопытством заглядывая на хирургический стол.       Сердце жалостливо сжимается в груди, а глаза наполняются слезами. Когда твой взгляд устремляется к знакомым ключицам, украшенным россыпью родинок, к острому подбородку без единой щетинки и такому родному, обожаемому тобой юношескому лицу, некогда принадлежавшему человеку, стоящему перед тобой. Испуганно отпрянув от Дотторе, ты кидаешься к столу, разражаясь рыданиями, и припадаешь щекой к другой, впалой и холодной…       Дотторе сгибает руки, держащие острые хирургические инструменты, в локтях, после чего, устало вздохнув, откладывает их на металлический поднос.       – Какая жалость, – ты вздыхаешь почти театрально, – какая жалость…       Обтирая руки маленьким хлопковым полотенцем, Дотторе равнодушно наблюдает за твоим импровизированным, однако от этого не менее потрясающим спектаклем, который ты отчаянно пытаешься выдать за скорбь.       Он слишком хорошо тебя знает.       Он видел твою настоящую скорбь.       Сейчас уже сложно сказать наверняка, как много лет прошло с того дня, когда Дотторе впервые повстречал тебя, – тогда ты напомнила ему неповторимый в своей красоте цветок интейвата, увядший вдали от родных земель, – потерянную, напуганную и истощённую настолько, что удивительным было само то, что ты всё ещё была способна дышать. Для обычного человека – немыслимое везение, но для тебя… Уже позже Дотторе узнал, что тебе не суждено познать великодушие смерти, ведь проклятых безбожников, принесших в мир скверну и поставивших его на край погибели, она отказывалась забирать в свои объятия, как бы те ни умоляли её об этом, как бы ни пытались пересечь ту грань, разделяющую существование и небытие…       Лишившаяся родины, лишившаяся семьи и друзей, лишившаяся спокойной и радостной жизни, скорбящая о том, чего не суждено вернуть, ты тоже пыталась пересечь ту грань, ты тоже умоляла, но смерть оставалась безмолвна. Тогда, отчаявшись и потеряв всякую надежду, ты прибыла в страну ледяных ветров, чтобы отыскать новый смысл под дланью Шута, но вместо этого… потерялась в агонии на долгие годы, которые тебе казалась целой вечностью.       Шуту следовало держать тебя подальше от Доктора, который увидел в тебе ни что иное, как объект экспериментов. Словно хищник, чующий запах крови, он учуял в тебе ту тягу к освобождению, которое способен был дать. Ему хотелось изучить тебя, залезть под твою кожу, заглянуть в твои внутренности, чтобы отыскать там источник проклятья и вырезать, подобно надоедливому сорняку. И тогда он пришёл к тебе с предложением, от которого ты не смогла отказаться, добровольно водрузив своё тело на холодный хирургический стол.       А дальше… ужас, боль и непрекращающаяся агония захлестнули тебя.       Дотторе переливал твою кровь, резал плоть, ломал кости. Ты не можешь сказать наверняка, сколько раз твое сердце останавливалось под его безжалостной рукой, чтобы вновь начать биться; сколько раз твои глаза застилала тьма, чтобы вновь рассеяться для света; сколько раз ты умоляла его остановиться, чтобы вновь позволить ему помочь тебе упасть в небытие… Ты не можешь сказать наверняка, сколькими разочарованными взглядами он окинул тебя, сколькими колкими словами бросился в твою сторону. И всё это лишь для того, чтобы утвердиться в одной единственной мысли – проклятие невозможно снять, его невозможно отменить. Все старания были напрасны…       Эксперимент оказался неудачным.       Поняв это, Дотторе быстро потерял к тебе интерес, но он не мог предусмотреть, что после всего пережитого тобой, после всех мучений, что он доставил тебе, ты привяжешься к нему с искренней любовью и восхищением.       Он – твоё всё.       Твой Бог, глаза которого – первое, что ты видела в каждом своём возрождении.       Несмотря ни на что ты веришь, что однажды он подарит тебе освобождение, а до тех пор ты будешь следовать за ним тенью, постыдным напоминанием о неудавшемся эксперименте, отдавая ему всю себя и ничего не требуя взамен.       – Впечатляюще, – несмотря на восхищённый тон, лицо Дотторе не выражает ничего, кроме скуки, – я почти поверил.       – Правда?       Смахнув маленькие бусинки слезинок с подрагивающих ресниц, ты расплываешься в искрящейся искренностью игривой улыбке и выпрямляешься, отрываясь от впалой щеки, сладко пахнущей медикаментами.       Дотторе усмехается.       – Правда.       Вдруг всякая игривость покидает тебя, сменяясь серьезностью.       Ты обходишь стол, проводя подушечками пальцев по гладкой поверхности, и останавливаешься напротив Доктора, задумчиво заглядываешь ему в глаза.       – Скажи мне вот что… – Твои исполосованные шрамами руки ложатся на его грудь, пальцы сжимают ткань запачканного кровью халата. Сама ты встаешь на носочки, чтобы ваши лица оказались на одном уровне. – ...неужели эти божественные побрякушки стоили «их» смерти?       – Хм. Ты же знаешь – они стоят всего.       – Хах, – ты горько усмехаешься. – И ты не жалеешь? Знаю, между «вами» не было согласия, но все же… Ты не жалеешь? Не жалеешь, что остался один?       Дотторе улыбается твоему вопросу, скаля заострённые зубы, и почти заботливо накрывает ладонью, скрытой под запачканной перчаткой, твою румяную щёку.       – Я не один.       Твое сердце заходится в взволнованном биении, которое заставляет тебя пошатнуться. Неужели… неужели тебя он имеет в виду? Ты действительно всегда подле него, не перестаешь восхвалять его и превозносить, не устаешь тешить его самолюбие и беспрекословно исполнять его капризы. Он наконец признает тебя? Признает твою любовь? Или даже… принимает ее? Захваченная ворохом трепетных чувств, ты прикрываешь глаза и мягко подаёшься вперед, намереваясь накрыть сухие бледные губы таким долгожданным поцелуем и кажется, что Дотторе собирается сделать то же, однако… в тот момент, когда это почти происходит, рука в перчатке, накрывающая твою щёку, грубо отталкивает тебя.       Дотторе насмешливо урчит.       – Ты отвлекаешь меня от работы, уходи.       – Какая жалость, – процеживаешь сквозь зубы, хватаясь за скальпель, лежащий на металлическом подносе, после чего, замахнувшись, вонзаешь его в плечо безжизненно лежащему на столе юноше, лицо которого, кажется, также исказилось в насмешливой гримасе, – что ты так зациклен на себе…       Ты не договариваешь свою мысль. Не видишь в этом смысла, однако абсолютно уверена в том, что Дотторе понимает, что именно ты хотела сказать. Развернувшись на пятках, ты уходишь во тьму лаборатории, и вскоре железная дверь громко захлопывается за тобой, сотрясая стены.       Глубокий вдох. Выдох. И снова вдох.       Ты задерживаешь дыхание на мгновение, прежде чем c громким выдохом оторваться от двери, за которой раз за разом не находишь ничего, кроме равнодушия и насмешек. Для большинства – неприятное чувство, но для тебя… это любовь твоего Бога, который однажды подарит тебе освобождение, а до тех пор ты будешь следовать за ним тенью, постыдным напоминанием о неудавшемся эксперименте, отдавая ему всю себя и ничего не требуя взамен. Или всё же… требуя?