Минотавр

Во снах о древнем, безвременном городе, чьи шпили и лестницы гнездятся глубоко в долине между зарей и небокраем, фавн по-прежнему неисправимо бессмертен, а ночь не так холодна. (Держись. Это не сон, не сон.) Он медлит подле крошечных спутниц-фей, шепчет, укладывая в ладонях их филигранные крылышки. Они дрожат, звеня ледяными бубенцами. (Смертность так холодна. Ты можешь там умереть.) Есть где-то король на золотом троне, ждет конца, чтобы сказать “долго и счастливо, давным-давно” и еще раз отправить их в брюхо судьбы, опять и снова. Разрушить великие монументы. Рассоздать сказания. Вычернить небо. Каждый шаг, и вздох, и зачарованный поцелуй будут строить мир заново, нежные и мерцающие, как лунные заклинания. (Это правда; мы видели это, мы были там.) Но все это было очень, очень давно. Фавн вспоминает. Тьма караулит в сумраке, а магия дико несется по гладким бокам мира; из тайных мест мерцают звездами быстрые яркие глаза и текут силуэты его собратьев, противников всему светлому и доброму; бесстрашные, сияющие, дух захватывающие небеса; странные птицы; мощь истинного затмения; и любопытство маленьких девочек, забредших слишком далеко от дома, слишком близко к звериным землям. Времена незапамятные. Былое, прошедшее. Он стал старше. Он видел дворцовые залы и прижился в них, пусть поначалу и неохотно, но на старых порядках свет клином не сходится. Медленный, уверенный ход времени научил его этому. Пока его неистовых родичей теснили к призрачным краям их прежних владений, сам он оказался среди блистающего народа, среди тех, кто ковал легенды, среди самих царетворцев; и как же ярко они сверкали. (Как же ярко, как же дерзко, как же хочется, чтоб они знали, что он сделает, если магия хлынет снова, быстроногая и опаляющая, гоня раненых, тихая как вздох, пока не настигнет.) Отчасти он их ненавидит. Зло у него в крови, предательство — его плоть. Фавны — дети горы и реки, и на самом деле у них нет хозяев. (Мать, отец, посмотрите, что они наделали.) Они взяли и потеряли драгоценное дитя, милую маленькую принцессу. Он согласился взобраться на хребет мира и искать ее на поверхности, потому что он сам так решил, и решил потому, что не нашел занятия лучше. Она пробирается к нему через высокую траву и встает перед ним. Солнце зажигает свет в ее темных глазах. Она говорит: “Здравствуй”. Их первая встреча была когда-то давным-давно, а может быть, это был сон, сплетенный из светлячков и золотых нитей. Он не говорит ничего, и тогда она смотрит ему в лицо и виновато говорит: “Я принцесса”. Он улыбается. А что еще ему делать? “Разумеется принцесса”. И, разумеется, это так. Память о мраке поглощает небо, и черные падальщики заполоняют его прорехи резкой музыкой крыльев. Все бессчетные фрагменты их тел сливаются вместе, и потом они падают, пробуждая гром, и рассыпаются. (Я чувствую, в этих тенях бродят чудовища.) Поднимаясь из глубины, первым делом он видит хищников, дымной спиралью кружащихся вокруг той малости, что осталась от света, и из-за высоких каменных стен слышит стон деревьев, освобождаемых от своего бремени. (Но мы не боимся.) Вверх по изящному изгибу лестницы. Он выходит в осыпающийся коридор, холодный, как зимний пепел, и его пыльная тихая тропа отрезает тени позади; он чувствует, что она тянется в вечность, свиваясь бескровной змеей вокруг некой кошмарной сердцевины, громом костей отдаваясь в истории: давным-давно, давным-давно. Она умерла здесь. (И все они…) Фавн протягивает руку, и старшая из фей падает на ладонь прекрасной дождевой каплей. Она танцует во всем своем перламутровом совершенстве музыкально шелестящих крыльев, танцует на краю его длинных пальцев. Прыгает, отражая закат, пылающий за стенами лабиринта, а потом солнце исчезает, и — с нежным водяным звоном — чудесное создание растворяется в эфемерной ночи. Он думает о зверях. Быстрые ловкие фигуры, несущие кости своего защитника, стражи ворот, герои и злодеи, нависающие над крутым склоном: челюсти сжаты, крылья сложены; рога, зубы, хвосты — воплощение ярости. Он думает о милой госпоже сфинксе и ее загадках, о минотавре, ревущем в собственном лабиринте, то ли заблудившемся где-то внутри, то ли прячущемся там от шумного неба. Фавн всех их знает. Когда он ходит черными тропами, они — и легенды, и тропы — становятся ему спутниками, и он чувствует тяжесть опавших листьев и порскающих мышей, как осязаемый вес на плечах. Кости спят глубоко под землей, под умирающими листьями. Старые, старые кости. Он слышит, как они поют. (Священна ныне эта земля нога смертного не ступит дыхание смертного не потревожит глаз смертного рука зуб плоть ничто.) Его черные тропы пусты и беззвучны. Он сторожит их от никого, выжидая, потому что, кажется, так устроена ее сказка. Давным-давно девочка с нежными белыми руками пересекла тенистые долины и поля спутанного черного терновника, бесстрашно проходя мимо фавнов. Она касалась их губ и целовала их веки в знак приветствия, и те, что не полюбили ее мгновенно, возмущенно бежали от волшебной легкости ее рук, хотя на самом деле еще никогда в жизни им не было настолько страшно, а ведь жизни их начались еще до того, как день породил ночь. Это не Муанна, но фавну кажется, что эта девочка похожа на ту, прежнюю. Неловко, по-юношески мудра, бледна как туман, храбра, терпелива, наивна. (Но мы не боимся.) В свое отсутствие она стала дорога ему: она, маленькая потерянная принцесса. На поверхности все красиво, потому что недолговечно. Этот мир — постель из гниющих перьев и лепестков, обрывков кожи и клочьев шерсти, и тех старых, старых костей, и фавн впервые познает печаль, глядя, как мир медленно дышит и переваривает. Даже стены лабиринта медленно разрушаются, незаметно, песчинка за песчинкой, унесенные ветром. Ветер воет мрачными серыми волками, бродя по пустым катакомбам и просторам, и нет охотника сильнее него. Иногда гаснет луна и нет звезд. Иногда кажется, что слишком темно. Слишком. Но каждую весну он стряхивает с бороды иней и наклоняется к скользким камням, на которых трепещут, раскрывая чашечки, тонкие яркие цветы, такие невероятно живые. Несколько дней он будет держать их в ладонях, эти цветы на стеблях, и они будут цвести у него в руках, когда минуют месяцы мертвой спячки. Месяцы. Тысяча лет минует, и все охотники мира выйдут из гущи леса, а потом тихо скроются вновь. Цветы возвращают его в это жуткое и прекрасное место. Поколения воробьев приветствуют его мелькнувшими над головой быстрыми тенями; он терпеливо смотрит на них, читая их письмена на горячем боку неба, и слегка улыбается, когда они пишут его имя, потому что оно тихое и простое, не как те старые имена, что еще гудят в недрах земли; но у них слишком мало времени, чтобы сказать, что хотелось, и вот они уже по дуге мчатся вдаль, разнося весть о нем как можно дальше. Их смерть каждый раз учит его смирению, и он говорит себе: “Давным-давно”, — словно это их воскресит. Однажды она как призрак возникнет перед ним из извилистых переходов. Лунный свет запутается в ее темных волосах. Он скажет: “Ты забралась высоко. Отсюда почти можно дотянуться до облаков. Почему ты выбрала это место?" Она не поймет — это было так много жизней назад. Она не вспомнит, но взглянет на него без страха и ответит: “Здравствуй”. И он ей скажет: “Ты принцесса”. Память о ней драгоценна. Он смутно помнит, каково это — жаждать, но жаждет этого, прячет воспоминание там, где его не достанет никакая сила или бесконечная песня. (Вновь наступает зима.) Последние годы воробьи с неба над лабиринтом приносили сказки о храброй девочке, и теперь он уверился, что это она: она, цветок, вернувшийся из голой пустоши зимы, возродившаяся птичья песня былого, и все смерти имеют смысл, ибо она бессмертна: снова, всегда, наконец. (Зима. Или это нам снится?) Фавн узнает ее запах: иссоп и белая орхидея, смело сплетающиеся на ветру; она ближе, чем ему думалось, он видит сны, и она тоже. Он прислоняется головой к шершавой стене с ее покровом из холодного мха, уже не в сырой дыре в самом сердце забытого лабиринта. Весна и лето эхом гуляют между гор, шепчет высокая, по пояс ему, трава, почти достигая ее худеньких плеч, и волнуется как море, грозящее унести ее своими течениями. Ему снится, что она протянет ему руку, и он предложит свою. Ему снится, что она улыбается. И в этом сне ее улыбка длится вечно, и они стоят, глядя на древний, безвременный город, чьи шпили и лестницы гнездятся глубоко в долине между зарей и небокраем, где ночь не так холодна. “Все это должно быть правдой, — говорит она городу и фавну. — Мы видели это. Мы были там”. Бессмертные цветы целуют ее локти и медленно погружаются в дрему.