Bonsoir les peupliers

На вопрос «кто мы друг другу?» Авантюрин бы ответил что-то бесцветное и безвкусное, без единой настоящей эмоции, но с блестящей, как фольга, улыбочкой. Рацио стоит по колено в воде, и игривые волны грозят сбить его с ног. Должно быть страшно, плавать-то он не умеет. Но не уходит. Всю жизнь, с того мига, как он себя помнил, Веритас играл в шахматы. Причина, затем следствие. Трезвый расчет, не замутненный взвесью чувств. Чувства — это слабость, к такому выводу он пришел очень рано. Без спеси, без высокомерного приосанивания. Просто сухой факт. Есть цель, есть пути достижения, есть преграды. Есть четкий маршрут. Все легко и понятно: он — профессор, его цель – изучение и преподавание. Его цель – обратить на себя внимание Нус. Он осознал ее своей покровительницей почти сразу же, как только осознал себя. К ней вела каждая дорожка в его жизни, взрослые едва ли не с его рождения пророчили Веритасу ее покровительство. О ее благосклонном взоре он грезил всю жизнь. Это оказалось ошибкой. Впервые, лет с трех, ему было по-настоящему больно. Потому что когда не получается — это не страшно, просто проанализируй свои действия, найди ошибку, исправь ее и попробуй еще раз. Проигрываешь только когда сдаешься, а пытаться можно сколько угодно. Нужно только извлечь из этого опыт. Но что делать, когда ошибкой оказывается цель жизни? Нус так и не взглянула на него. Не удоистоила вниманием. Он многое сделал, правда. Среди людей он был богом, но настоящая богиня так не думала. А Веритас все ждал и ждал, когда же? Что еще нужно сделать? Чего еще достичь? Он на это жизнь положил, себя — на алтарь. Кто, как не он, достоин? А Нус так и не ответила. Окинула ли она хоть взглядом его терзания? То, как по ее воле Веритас, слишком молодой и чудовищно талантливый человек, жрал себя живьём годами, обращая к ней свой взор и вопрошая: что еще? Что еще отдать, если ничего не осталось? И почему так больно, словно его отверг кто-то самый родной и важный? Пришлось смириться. Баюкать свою раненую душу и тихо убеждать её в том, что надо просто извлечь опыт и идти дальше. Потому что больше ничего не остаётся. Таким был первый раз, когда Веритасу разбили сердце. Чуть драматичнее, чем у ровестников, не обремененных его способностями и целями, но он это пережил. А теперь — Авантюрин. При мысли о нем тоже сердцебиение учащенное и внутри что-то дрожит ни то от беспочвенного страха, ни то от такого же восторга. Веритас спрашивает себя: кто мы друг другу? Точно не пошлое «любовники», даже не «возлюбленные». Просто Веритас хочет быть рядом, защищать его, и чтобы он смотрел. Смотрел и улыбался, и чтобы в этой улыбке тепла — хоть капля. А Авантюрин хочет чего-то неизвестного, но защитить себя может сам. Он тоже шахматист, но вместо фигурок — люди. Он называет их друзьями, но даже Веритас знает, что друзья по определению о выгоде думать не должны. Конечно, это не его область специализации. У Веритаса только Герта и Жуан Мэй, они на роль «друзей» подходят больше всего, но все равно удивительно мало. Они больше как... семья. Если смотреть со стороны, любви и нежности между ними маловато, но они дают друг другу столько, сколько могут. И руку помощи протянуть никогда не отказывались. Так уж сложилось, что гениям отведен небольшой запас и любви, и нежности, и всего остального. Первые два Веритас отдавал своим коллегам, себе оставил немного раздражения, чтобы выдавать порционно бестолковым ученикам. Остальное — не нужно. А теперь — Авантюрин. Ворох чувств, целый спектр, похож на невыносимый зуд во всем мозгу. Веритас чувства давно похоронил, а они вон, проросли. Пообвыкшись с зудом, Рацио раскладывает его на части. Понимание, симпатия, нежность, влюбленность. Любовь. Она причудливо похожа и не похожа на ту, о которой все говорят. Бабочки в животе, улыбаться хочется, и робкая, но страстная уверенность в том, что вы друг другу предназначены, да. А еще трепетное, детское совсем желание объять весь мир и положить к нему на колени. Зажечь звезды и, заглядывая в глаза как самая преданная собака, спросить: «Теперь тебе ничего не страшно, да?» Авантюрин бросает лениво: — Я угощаю. Как только Веритас открывает рот. И закрывает сразу же, потому что он не может сказать: «Позволь позаботиться о тебе. Разреши дать тебе хоть такую мелочь, как пара коктейлей. Пожалуйста, я ничего сейчас не хочу сильнее». Приглушенный свет и редкие, устроившиеся на диванчиках как можно дальше от центра посетители дают ощущение укромности, что хочется усесться тоже на мягеньком, но упругом диванчике, и говорить полушепотом, чтобы было оправдание наклониться как можно ближе, почувствовать щекой прикосновение его волос, увидеть блеск его глаз, ощутить его дыхание. Веритас знает, что это морок. Кажется, что до Авантюрина можно дотронуться, вытянув руку, но на самом деле тянуться можно сколько угодно – это расстояние непреодолимо. Авантюрин щурится, как кот на солнышке. Он собран и непреступен, облокачивается на стойку и поигрывает жетончиком в руках, едва не роняя его раз за разом. Веритас фыркает — всего лишь отработанное до идеала движение, никакой удачи здесь нет. А сердце все равно замирает — вот сейчас упадет, вот сейчас. Авантюрин вздыхает, жетончик исчезает между большим и указательным пальцем. — Вы своим неодобрительным взглядом во мне дыру проделаете, доктор. Придется платить КММ за ущерб. — «Просверлите». — Поправляет Веритас. — Или «прожжете», хотя бы. Авантюрин мог бы закатить глаза или хмыкнуть, мол, нашелся выскочка. Чаще всего люди так и делают. Никому не нравится обнаруживать перед другими, как и перед собой, собственное невежество. Авантюрин явно не человек, он в ответ улыбается широко и глухо посмеивается, совсем не уязвившись. Изящно колет в ответ: — Вы не теряете общей сути, когда так пристально вглядываетесь в детали? Говорит как мурлычет. И взгляд мягкий, но веет неживым холодом, как пластик, и в глазах не видно ни чувств, ни души. Веритас разглядывает зеркальный блеск на полу, алые диваны, редких постояльцев. Если очень захотеть, можно поверить в интимность момента. Хочется смотреть в глаза напротив, даже если в них ничего увидеть нельзя. Сколько уровней защиты ему пришлось выстроить? Веритас уверен, ни у одного человека в целой вселенной нет ключа от этих бесконечных замков. И у него не будет — дверь заварена намертво, так что открыть нельзя, можно только разрушить этот замок, оставив только груду битых камней. Но и тогда все то, что внутри, окажется недоступно для завоевателя. — Суть складывается из деталей, господин Авантюрин, — отвечает он и видит, как у Авантюрина едва-едва зрачок расширяется. На секунду, так, что можно подумать, показалось. Брови не поднимаются ни на миллиметр, даже веки остаются в покое, не говоря об остальных мышцах лица. Веритас чувствует уважение пополам с чем-то холодным и болезненным от того, насколько искусно Авантюрин собой владеет. И все же он поймал этот единственный миг искренности. Веритас заставил его что-то почувствовать, потерять контроль на долю секунды. Это пьянит маленькой, но победой. — Господин, — выцепляет слово Авантюрин и тянет пластиковую улыбку. Зубы не показывает, но посыл ясен. — Занятно, доктор. Помнится, вы звали меня иначе всего несколько дней назад. Что же изменилось? Что сделало раба господином? Рацио хочет верить, что Авантюрина это так задело именно потому, что он услышал искренность. Не изменилось ничего, Веритас просто смотрел на него и видел, что он, на самом деле, не плохой. Все люди, так или иначе, плохи. Рацио знает. Он много наблюдал, потому что хотел понять, что же с ним самим не так? Ему никто не нужен, это истина, но… Почему он не нужен никому? Может, он все-таки что-то теряет, когда отказывается от человечности? Люди глупы, злы, эгоистичны, но признавать этого они не хотят. Люди поднимаются после самых тяжелых падений, упорно идут дальше, переставляя израненные ноги. Каждый шаг не легче предыдущего. Веритас не ненавидит людей, иначе не преподавал бы. Но мало с кем он хотел стоять вровень, мало кому хотел смотреть в глаза… Мало кто заставлял его устыдиться. А у Авантюрина даже осуждения в глазах не было. Поэтому Веритас осудил себя сам. Ничего, только то, как в нем искренность сплетается с фальшью, а та – с равнодушием, пустой поверхностью. Что он есть? Чем хочет казаться? Что прячет? Ответы на эти вопросы Рацио знать не хочет. Он хочет увидеть на лице Авантюрина улыбку, а не шрам чуть пониже носа. – Я получил больше информации о вас путем наблюдений, – политкорректно до зубовного скрежета начинает Рацио и понимает, что никогда не лгал. Необходимости не было. Ему нечего было скрывать, никому понравиться он цели не ставил, никого обидеть не боялся. Как можно обидеть человека правдой? Слишком легко. Веритас заслужил славу скандального стервозного ученого еще в юношестве, такова была цена честности. – …Поэтому мое мнение изменилось. Знаете, гибкость мышления. Получая новую информацию, мы переосмысливаем старые выводы, и новые могут быть полностью им противоположны. Авантюрин улыбается так, чтобы Веритас понял, что он ни одному слову не верит. Рацио хочет цокнуть на саму ситуацию – сидят и разгадывают друг друга, любители головоломок. Какая же глупость. Разноцветный и блестящий, как сама радость, напиток в бокале Авантюрина обещает счастье и веселье, хоть и с химозным привкусом. Веритас не пьет, чтобы не затуманивать разум и не терять над собой контроль, но сегодня у него день открытий. Человеку понадобилось столько перерождений из поколения в поколение, чтобы уйти от животных, а теперь он сам, добровольно, да еще и с большим желанием, опускается назад. Веритас надеется, что не будет исторгать из себя радужные рвотные массы прямо перед Авантюрином, и берется за бокал. Холодные пузырьки приятно щекочут во рту и отдают в носовую полость. Загадочный алкоголь похож на газировку, только Веритас после первого глотка чувствует тепло внутри. — Что это? — спрашивает, чувствуя, как опьянение накрывает пока невысокой, но настойчивой волной. Веритас жалеет сразу же — пенаконийский алкоголь явно отличается от классического, и искусственная, навязанная радость вызывает желание вставить в рот два пальца. — Популярный напиток среди гостей. Боюсь, название Вам ни о чем не скажет. — Авантюрин со смешком уточняет: — Не понравилось? — Нет. Авантюрин улыбается. С издевкой и каким-то ни то снисхождением, ни то презрением, но искренне. И Веритас хочет улыбнуться тоже, но мешает тошнота. — Скажите, доктор, зачем, по-вашему, люди пьют алкоголь? — спрашивает Авантюрин уже другим тоном. Почти без издевки. — Чтобы забыться, расслабиться, — отвечает Рацио. Ответ едва ли тянет на «три», но он не хочет отвечать заумными цитатами из статей о влиянии спирта на организм человека. А сам он не знает ничего и чувствует себя несмышленым юнцом под цепким взглядом глаз со странным зрачком. — Правильно, — соглашается Авантюрин и выпивает свой бокал залпом. Повышает голос: — Бармен, повторите! Рацио, на самом деле, глупец, поэтому он морщится и тоже допивает свое искусственное счастье. Несмотря на сладость и пузырьки, пить его тяжело. Все-таки, Веритас не понимает алкоголь. — Бармен… — Нет, тебе уже хватит, — перебивает Авантюрин со смехом. — Когда мы успели перейти на «ты»? — хмуро уточняет Рацио. Искусственная радость внутри чувствуется явно, как кубик льда. Приходит слабость. — Совместные попойки сближают, — отвечает Авантюрин легко и по-свойски, но Рацио знает, что это притворство. Только с какой целью? Что Авантюрин хочет показать? — Ваше панибратство вас не красит, — чеканит Веритас. Получается с трудом. — Потерпите немного, доктор, — он выпивает второй бокал и тут же просит еще. — Я провожу вас до номера, только позвольте мне еще бокал забвения. После третьего он расплачивается одной крупной купюрой и приобнимает Веритаса за талию, заставляя на себя опереться. Рацио хочет сказать, что это явно лишнее, но это явно не так. — Ничего страшного, доктор, — утешает Авантюрин. Рацио находит искренность в тепле его тела, в сильной руке вокруг своей талии, и этого хватает, чтобы успокоиться. Как будто он достиг цели, и теперь ему больше ничего не страшно, да. Он даже чувствует щекой жестковатые светлые волосы, и это совсем за гранью. — Для первого раза вы неплохо держитесь. Только вам не идет пить, вы же сами понимаете. — Мне не нужно забываться, — бормочет Веритас. Авантюрин отвечает с горечью, которая пробивается через дежурный дружелюбный тон: — Ваша правда. Вам очень повезло, доктор. Но, может, Веритас просто додумал, и нет в этой фразе ни одной правдивой эмоции. Ничего, кроме голого пластика. — Вы не пьянеете? — Очень медленно. — Что же вы пытаетесь забыть?.. — спрашивает Рацио, зная, к чему это приведет. Но он не привык лгать, а еще он не привык быть пьяным. Наружу зачем-то лезет раздражение, которого Веритас раньше не находил в себе. — Что же вы, Авантюрин, постоянно юлите? Прячетесь от всего. Есть ли в этом практический смысл? — Вам очень повезло, доктор, — повторяет Авантюрин спустя короткое молчание, и его голос сух, как сердце пустыни. В этой нарочитой безэмоциональности, которая даже не пытается притвориться вежливой, Рацио видит агрессию. Внутри разгорается азарт. Да, именно это ему было нужно. — Не все родились с платиновой ложкой во рту. Кому-то пришлось потрудиться, чтобы оказаться на своем месте. — Если ты на своем месте, то почему ты насквозь — фальшивка? Авантюрин открывает одну из безликих дверей карточкой, которую Веритас ему точно не давал. — С Миром Грез пока повременим, вам нужно отдохнуть, — говорит он и аккуратно усаживает Рацио в кресло. Веритас думает, что это, все-таки, очень мило с его стороны, и что утром ему самому будет стыдно. Авантюрин становится прямо перед ним и говорит, глядя в глаза, тоном, каким строгая, но добрая воспитательница отчитывает четырехлетнего мальчика: — Не имеет никакого значения, что вы обо мне думаете, доктор. Мы просто временные коллеги, вот и все. Мы не должны друг другу нравиться, и вмешивать чувства в рабочие отношения совсем не нужно. Поняли? А Веритас смотрит в его глаза, в которых усталости больше, чем многие знали за всю свою долгую жизнь, и думает, что поколения авгинов платили за эти глаза своей свободой. Что может быть ценнее свободы? — Вы сами знаете, что это не так, — мрачно выдавливает, стараясь ворочать языком как можно четче, Рацио. — Хотите получить немного честности? Хоть раз в жизни? Уголки губ растягиваются, но это не улыбка. В его глазах Рацио явно видит что-то маниакальное. Голубая кайма вокруг зрачка в полумраке как будто светится, хотя это просто отблески от чаши снов. Граница дозволенного опасно близка, и Веритас прет прямо на нее, но у него есть последняя возможность отступить. Горящие безумием глаза намекают, что надо бы, пора уже. — Ну скажи. Что ты обо мне думаешь на самом деле? — спрашивает Авантюрин спокойно, но каждое слово врезается в кожу ножом с зубчатыми краями. — Человек из КММ? Сигонийский раб? — он наклоняется к лицу Веритаса, переводит взгляд с глаз на губы и обратно, а Рацио сам не знает, что думать и куда смотреть. — Давалка? «Я думаю, что люблю тебя», но Веритас не говорит это вслух. Он упрямо смотрит в эти глаза, выражение которых, вместе с ровным голосом, пугают так, что Рацио это чувствует даже через опьянение. Грубое слово бьет его наотмашь, но Веритас только стискивает челюсти. Он думает про Авантюрина совсем иначе, и эти чувства рвутся наружу. Рацио очень зол, влюблен и пьян. Он хочет показать Авантюрину, что тот гораздо, гораздо больше, чем человек из КММ, сигонийский раб или… — Я хочу тебя поцеловать, — говорит он, твердо глядя в глаза напротив. Неважно даже, будет ли он отвергнут. Главное, чтобы Авантюрин понял, что для кого-то он может быть больше, чем инструмент. В глазах напротив за мгновение появляется столько отвращения, что невозможно ни с чем спутать. — А я-то думал, — тянет Авантюрин. Его голос ровный, с толикой веселья, а на лице — вся ненависть мира. Он отшатывается, делает круг по комнате, мягко чеканит шаги по ковровому покрытию, умеренно жестикулируя в такт словам. — Знаете, доктор, я же до последнего хотел в вас верить. В вашу искренность. В чистоту ваших намерений. Подумать только, вы так изящно прикидывались человеком, который не умеет притворяться! Признаюсь, мне было приятно в вас верить. Авантюрин останавливается перед Веритасом, и на его лице не остается ничего, кроме рассеянной улыбки. Рацио ничего не понимает и осознает с удивлением, что очень боится. Что-то такое, наверное, чувствует затаившийся кролик, когда змея смотрит прямо на него и видит. Сейчас приоткрытая было дверь захлопнется с громоподобным грохотом и хрустом от переломанных пальцев. — Я не буду спать с тобой, Рацио. — он будто отрывает по слову, и каждое весит тонну. За каждым — момент, когда Авантюрин отбивался изо всех сил. Или подчинился, зная, что выбора нет? — Ни с тобой, ни с кем-либо еще. Никогда. Понял? Он спокоен, теперь на самом деле. Как море, промерзшее целиком, до песчаного дна. Рацио осознает вдруг, что боль сжимает его ребра так сильно, что вот-вот послышится хруст. Он все смотрит и смотрит в глаза Авантюрина и видит один сплошной рубец. Ему больше не нужна защита, он заковал себя в сотни слоев брони. Если и найдется кто-то, позволивший себе прикоснуться к Каменному Сердцу, этот человек после сам себя не найдет. Возможно, даже лужи крови не останется. Пьяные нравоучения Веритаса, наверное, тоже были ни к чему. Он плохо умеет скрывать эмоции, поэтому Авантюрин немного теряется. Наверное, у Рацио сожаление на лице написано большими буквами – сложно не растеряться. Веритас бережно, почти со страхом, тянет к себе его руку и целует, не переставая смотреть в глаза. Так рыцари касались устами руки своего короля, встав на колени и оголив шею. Несколько секунд длятся достаточно долго, чтобы тишина успела оглушить Рацио. Голова вдруг оказывается совсем пуста. Очередной первый раз за этот вечер. Уходят страх и волнение, остается только смирение с любым решением Авантюрина. Это единственный правильный вариант. Авантюрин не пытается скрыть удивление в глазах, но лицо по привычке остается бесстрастным. — Я должен уйти, — говорит Веритас и встает, отведя, наконец, взгляд. Как только он встает с кресла, Авантюрин деликатно, но с силой толкает его обратно. — Куда ты пойдешь? Это твой номер, — бросает он с легким раздражением. Настолько легким, что в этой ситуации оно звучит смешно. Рацио косится на него исподлобья и видит сложное выражение на лице. Но он не уходит сразу, и это дает надежду, в которую Веритас боится верить. В конце концов Авантюрин прижимает ладонь ко лбу жестом глубоко уставшего человека, и вздыхает, как тот, кто только что закончил тяжелую работу. Он принял решение. Рацио знает, что оно – единственное правильное. Авантюрин произносит задумчиво и легко: — Отдыхайте, доктор. Обсудим это на трезвую голову. — В дверях он останавливается, бросает через плечо: — Если утром не спуститесь вниз, мне придется подняться к вам. Не заставляйте меня это делать. За миг до того, как закрываются двери, он оборачивается через плечо, смотрит секунду на Рацио, как будто не может до конца понять, что это на самом деле произошло. А потом Веритас остается наедине с собой. Волна накрывает его с головой, и он начинает смеяться.