“Кусок бесполезного дерьма! Почему Я до сих пор не убил себя?”
“Если бы Я сдох, никто бы не пришёл на его похороны, потому что он настолько ничтожен, что не завёл ни единого настоящего друга.”
“Я — жалкий уродец!”
Все комментарии появлялись из ниоткуда, оставленные таинственными незнакомцами. Я внимательно следил за ними, не пропуская ни единого сообщения, выбивающегося из заданной анонимами тематики.“Я – такой же человек, как и все. К чему эта грубость?”
“Он очень мило ведёт себя с окружающими, Я хороший.”
“Если бы Я мог подружиться со мной, я был бы рад его компании. Он кажется мне достойным членом общества!”
Любое сообщение, не содержащее новых слов, отправлялось прямиком в мусор. Один клик — и оно исчезало, освобождая место для более важных высказываний.“Я — трус! Неудачник! Бездельник!”
“Кто-нибудь помнит, как Я порвал штаны в прошлом году у всех на виду? Ну, придурок! Никто никогда не опозорился так же, как Я!”
“Я ненавижу Я! Я ненавижу Я!”
Комментарии — одни из последних — высвечивались и мигали, привлекая внимание Я. В предплечьях засел зуд, который невозможно было убрать, и Я ёрзал на стуле, выпрямляясь, боясь оторваться от чтения. Вообще-то, Я был вполне обычным человеком. Всё у него было как у всех: отменно работающее сердце, селезёнка, печень, мозг, и кровь, бойко бегущая по венам, но по какой-то причине такие сообщения, всё же, часто приходили к нему. Они были основаны на чём-то далёком, едва ли относящимся к нему вещам: к примеру, кривой нос или ноги не были характерными для Я чертами. Тем не менее, он узнал слова “уродливый” и “кривоножка”. По-началу, он пугался их, и как только видел на компьютере выползающие гневные строки, тут же выдергивал из розетки шнур, и наотрез отказывался даже близко подходить к компьютеру, несмотря на погасший монитор. Он долго и опасливо вглядывался в его черноту, словно ждал, когда из него выползет что-нибудь, непременно злобное и опасное. Однако, этого никогда не случалось. “Трус!” — отзывался Я о себе. Затем, сообщения стали появляться всё чаще. Я не понимал, откуда и кем они были отправлены ему, и сделать с ними Я ничего не мог. Он лишь пытался отвечать на них, но выходило это у него нелепо, и даже глупо. Я был наивным и осторожным человеком. Я не хотел зла, но зло пришло к нему без приглашения, обрушившись, словно наглый, хлёсткий ливень.“Невероятно! С каждым днём Я всё хуже и хуже. Скажите, когда этот недоумок придёт в себя и перестанет строить из себя приличного человека?”
“Я не недоумок! Нельзя просто так говорить людям гадости!”
“Ну откуда тебе это знать? Заткнись, если не можешь сказать ничего дельного!”
В какой-то из дней, когда Я выключил компьютер, и монитор погас, Я увидел в нём своё отражение. Чистые глаза разглядели кривизну носа, внезапно привлёкшее его внимание. Он схватился за нос и ощупал его. “И правда – кривой!” осознал он, щупая орган со всех сторон, приминая его по краям, сжимая и оттягивая кожу. В тот же день он выяснил для себя, что и ноги его также были кривыми. Он разглядывал их, мял, и не мог поверить своим глазам — разве мог он принять себя таким теперь, зная, что кривизна — это уродство? Затем и глаза, и руки, и голос Я стали “не подходящими”. Его голос скрежетал, словно звук пенопласта, трущегося о стекло, или пищал, словно надоедливый плач умирающего животного. Разве Я мог не поверить сообщению? Конечно, нет. Его ладони вмиг стали огромными, непропорциональными, и излишне шершавыми. Их было мерзко видеть, ими было отвратительно обладать, но Я приходилось жить с ними. Постепенно, не осталось и сантиметра тела Я, которое Я любил бы. Но параллельно отвращения, в нём росло странное чувство, затягивающее, словно омут. Я не мог понять его, но принимал безоговорочно и следовал ему, как корабль следует огням маяка — слепо, наивно и отчаянно. В чём бы ни упрекали его слова, он верил.“Я — полный идиот. Он не может сложить два плюс два!”
И хотя Я отлично умел считать, он верил словам, и забывал, как это — уметь считать. Цифры плыли перед его взглядом, совершенно не позволяя сфокусироваться на себе. Они плясали вальс, перемешиваясь и растворяясь друг в друге, пока Я, раскрыв рот, напряженно старался их сосчитать. Он старался изо всех сил — пот градом стекал с его лба, а выпученные от усердия глазные яблоки вот-вот были готовы выпасть, однако любая попытка была обречена на провал. Я и сам теперь был абсолютным провалом. Вот кто-то сказал ему: “Я — бездарность!”, и Я переставал изучать искусство. Его страстью были стихи, но Я бросил писать, ведь теперь он верил в то, что талант иссяк. В другой раз ему твердили: “Я — бесчеловечный, чёрствый невежда”, и что вы можете подумать? Вы догадаетесь правильно — Я вёл себя в соответствии с предъявленными себе характеристиками. А как можно было иначе? Похвалы Я не слышал такое долгое время, что он и забыл значение этого слова, а когда услышал его вновь, уже было поздно — его мозг стал игнорировать слова, не относящиеся к нему: “приятный”, “симпатичный”, “достойный”, “отзывчивый”, и конечно, Я стал присматриваться лишь к тому, что говорили ему чаще. Я глубоко убедил сам себя в правоте незнакомцев. Я видел в них справедливого судью и кумира, с чьим мнением нельзя было не считаться. Я потакал словам, которые приносили ему боль, и считал это единственным верным решением — его ему навязали Боги, наделённые правом решать и указывать, что было действительным, что нет; что было правильным, а что — нет. Слова стали оружием, но вместе с тем и зависимостью. От любого слова Я пребывал в странном экстазе: его радовало внимание к себе, каким бы оно ни было. Обжечься — лучше, чем не чувствовать ничего вовсе, так рассуждал он, когда взахлёб зачитывался очередным гнилым письмом. Его глаза сияли и переливались искрами, дыхание Я становилось прерывистым и жадным, а пальцы сами тянулись к колёсику мышки, прокручивая тонны текста перед голодным взглядом. Казалось, тирадам не было конца. Строчка за строчкой Я читал недовольные комментарии, претензии, жестокие предложения и оскорбления; желчь, нескончаема и липкая, словно бы стекала вниз по стеклу, оставляя за собой жирный след, а Я радовался, как дурак, коим Я теперь, в действительности, и являлся. Пока в один день, слова не исчезли: само собой, внимание вдруг улетучилось, и все слова остались простыми эмоциональными выкриками в никуда. Все слова в один миг перестали иметь какую-либо ценность. Все анонимы разбежались, оставляя Я наедине с собой. Тишина резала слух лучше ножа или хороших ножниц, а в груди нервно щебетало сердце. Тревога поселилась в черепе, не давая Я уснуть или отдыхать, но он принимал её, искренне веря в то, что заслужил чувствовать себя пустым, брошенным неудачником. В его голове жило убеждение: “Я заслуживаю, чтобы на меня не обращали внимания”, и Я верил ему. В нём росла мысль: “Я не достоин счастья”, и Я заставлял себя быть несчастным. Самому себе Я твердил о том, что Я заслужил быть жалким: люди помогли сделать Я собственного, непобедимого врага — самого Я, и он не думал сопротивляться. Когда письма иссякли вовсе, Я придумал, как ему быть. Всё было просто: Я стал писать о себе сам. Он набирал их осторожно, с опаской и предвкушением, по букве, боясь ошибиться.“Я — безграмотный!”
Это было его первым оскорблением.“Если бы Я был мной, я бы убил себя!”
Это было вторым.“Я — это Я.”
Стало третьим. Я долго всматривался в него, не понимая, отчего так жмёт в груди, и почему вдруг так разгорелся нос. Отчего зашлось дыхание, и почему в голове вспыхнула яркая, колючая искра. Письма исчезали сами собой, оставляя после себя пустоту, в конце-концов оставив лишь третье письмо Я самому себе.“Я — это Я”.