Dans l'ombre

Фальшь между королевскими семьями всегда ощущалась на физическом уровне, представляя в образе приторного, но мерзкого комка. Ничего ему никогда не нравилось в высшем обществе и поддерживать сладостную улыбку в ответ на откровенную лесть — противно. Обучают всех этому с самого детства, вертят указательным пальцем и недовольно цыкают на любое непослушание. От того, наверное, на чужих лицах всегда такое идентичное выражение лица. Намертво приросшее. У него тоже есть собственное. В роскошном зале давно звучит музыка, а аристократы находят в себе силы на редкие танцы. Наиболее вероятно в качестве демонстрации собственной важности и идеально-отработанного образа представителей важных слоёв общества. Разве будет людей, привыкших к роскоши, волновать что-то другое? Никто не станет танцевать со своей женой лишь из-за желания и выражения чувств. Последним заниматься просто не принято. Если в редких случаях и имеется любовь в браке, то её надёжно запирают на семь замков, лишь бы не увидели. Люди в целом много чего запирают, что хорошо демонстрируется разноцветными масками, прикрывающими половину лица. Так, чтобы виднелась лишь та самая отвратительная улыбка. Иной раз кажется, в этом и есть вся суть их изобретения: ярко выделить обманное дружелюбие. Нисколько не удивляет, что в качестве тематики Достоевские выбрали именно маски. В русской голубой крови есть одна особенность — искусно их срывать. Больше двух часов перед глазами кружат роскошные платья и звенят бокалы, прежде, чем этот надоедливый шум сменяется приятной тишиной. В мраморных коридорах спокойно. Длинные пальцы нарочно водят по стене, пока ищут нужную комнату. Около спален всё обставлено гораздо проще, без ненужных приукрас. Ведь в такие места никому, кроме семьи и прислуги, заходить не позволено. Он всегда являлся исключением из правил. Губы успевают изогнуться в слабой ухмылке на мгновение, а после бледная рука затягивает его в тёмную комнату. Достоевский вцепляется в талию и кружит чужое тело вокруг себя, останавливаясь около кровати и роняет своего желанного гостя спиной на холодные покрывала. И после садиться на его бёдра, закидывая одну ногу на другую. — Всегда терпеть не мог балы-маскарады. Люди в залах до того тошные, — голос у Фёдора вечно спокойный, с лукавой ноткой, — Тошные и невероятно скучные. Но ты то сможешь повеселить меня, как подобает умелому шуту, верно? Ему в ответ ухмыляются и правой рукой тянутся к лицу, медленно стягивая надоедливую маску, отрывая наконец свои изящные черты. — Назовешь меня шутом ещё раз, и я расставлю ловушки по всему твоему замку, — произносят мелодичным голосом, как только маска исчезает полностью. Дазай Осаму. Беда для собственной семьи благодаря привычкам напрочь игнорировать вековые правила. Единственный прямой наследник трона, на который тот совсем не стремиться сесть. До кошмара умный и сообразительный, что ему слышалось от учителей с самого детства. До ужаса ленивый и незаинтересованный — это было второе. Запрятанный от остальных с помощью построенных внутренних стен, с мёртвыми глазами, но чарующей улыбкой. Не такой, какой учат остальных. У Осаму своя собственная: на первый взгляд искренняя, широкая. Пусть и в действительности причиняющая ему почти физическую боль. Такой запутанный и интересный, что понравился Фёдору Достоевскому с первого взгляда. Скрытая одарённость Дазая не была похожа ни на чью другую, а за свои 18 лет он повидал множество королевских семей. В ней чувствовалось нечто похожее, такое привычное, будто Достоевский впервые посмотрел на себя со стороны. И ведь не прогадал, стоило им только завести разговор, как оба убедились в собственной схожести. У них всё получалось одинаково: ухмыляться, дразниться, тыкать пальцем по чужому больному месту. Даже ходы в шахматах у них были похожи. Фёдор никогда ранее подобного не видел. — Ах, смелые угрозы. Как интригующе, — Достоевский как-то блаженно вздохнул, а после перебросил ногу через чужие бёдра, теперь усаживаясь на них полностью. Реакцией ему послужило на момент сбившееся дыхание. Сколько бы Осаму не держал лицо, тело каждый раз будет реагировать иначе, искренне. Фёдор склонился ниже, оставляя между их лицами совсем небольшое расстояние. — Знаешь, я нахожу несколько удивительным, что кто-то столь искусный в сокрытии настоящей личности, может так легко выдавать удовольствие от встречи со мной, — выражение лица у него издевательски завороженное, — Быстро твои внутренние стены начали рушиться. Мои всё еще стоят нетронутые. — О? — лицо Дазая изгибается в удивлении, а после в хитрой ухмылке. Одним движением он ловко переворачивает тело Достоевского, меняя их местами. На секунду в сиреневых глазах блеснуло удивление, которое автоматически попытались скрыть. Осаму ухмыляется, дрязнясь: — Они действительно такие нетронутые, Фёдор? — Дазай всегда по-своему растягивает его имя, почти вертя на языке. — Всегда-то ты знаешь, как сделать обстоятельства интереснее, — сухо отрезал Достоевский, хотя и в глубине души рад подобному. Так гораздо увлекательнее. Тотальное преимущество отдавать у них не принято. В этом одна из прелестей их общения: баланс. Дазай не простой слуга и крестьянин, он такой же принц, как и Фёдор. Никто из них друг под друга никогда не прогнётся, будут вечно соревноваться. За все их встречи не было ни единого раза, когда азарт не витал в воздухе. — И да, мои стены остаются нетронутыми, — кончиками пальцем Достоевский потянулся к чужой скуле, огладив её едва задевая. Знает же, что любая физическая близость инициируемая им отзывается почти током по всему телу. Он поэтому и проявляет её гораздо реже. Впрочем, по другим причинам тоже, — А вот твои так скоро рухнут. Осаму насмешливо усмехается в ответ. Фёдор хочет разбить его фасад, выстраиваемый на протяжении многих лет? Очень жаль. Никогда этого не случиться. Или Дазай себя сам в этом убеждает. — Можешь помечтать, приемлемо, — в ответ на прикосновение (которое действительно пробивает почти током, насколько бы не хотелось признавать) он также водит пальцами по чужой шее. Хочется поцеловать. Они видятся редко, очень редко. Обстоятельства не позволяют. Принадлежность к разным династиям ломает большое количество возможностей. Принципы и правила — ещё больше. У каждого их них собственная, прописанная чужими руками жизнь, изменить которую практически невозможно. С детства родители дали им понять, что судьба принца — продолжить род и сесть на трон. И никто из этих родителей знать не знает, что оба не хотят свадьбы с кукольной принцессой, не хотят заводить семьи и сидеть на троне тоже не хотят. Вот и приходится скрываться, да искать возможности для встречи. Прикосновения друг к другу от этого становятся ещё более яркими. Между их встречами могут пройти недели, месяцы. Это вечная загадка. — Думаешь, что можешь вечно заставлять меня ждать? Не позволю дразнить себя, не доставив удовольствия, — Фёдор глядит в карие глаза, а после хватает чужое запястье, притягивая лицо Осаму ближе, оставляя между ними сантиметры, — А ещё, ничего не хочу увидеть больше, чем то, как медленно рушатся твои эмоциональные барьеры. Хочу увидеть, как ты полностью мне отдаешься и отпускаешь все эти годы сдерживания и подавления своих эмоций. Дазай позволил притянуть себя ближе. Он, на самом деле, многое позволяет Фёдору. Тысячи раз мог освободиться, но никогда этого не делал. С Достоевским интересно. — Страшно, — Осаму произносит это насмешливым тоном, придавая своему лицу саркастическое выражение. И нельзя отрицать, что в какой-то степени ему этого не хватало. Сам вряд ли когда-то признается, но он действительно… скучал? Прошло долгих 3 месяца с их последней встречи, и при всей своей гениальной натуре, Дазай банально скучал по физической близости. В собственном замке у него никогда подобного нет: Осаму даже прикасаться к себе не позволяет. И по этим передразниваниям он также скучал. Приятно снова иметь возможность дотронуться и построить Достоевскому издевательские выражения лица. Фёдор чувствует чужое дыхания на своих губах, и ему хочется улыбнуться от предвкушения. Не нужно быть гением, чтобы понять, что всё демонстрируемое Дазаем не более, чем притворство. В глубине души Осаму ничего так не жаждет, как языком исследовать весь его рот. Он сам не лучше. Достоевский чуть приподнялся, позволяя их губам коснуться друг друга в мимолетном поцелуе, прежде чем снова отстраниться и почти прошептать: — Ну давай, не будь таким застенчивым, Дазай. Ты ведь желаешь этого также, как и я. Брови Осаму приподнялись в фальшивом удивлении. А после его выражения лица быстро сменилось равнодушием. — Не знаю, не знаю, — Дазай добавил небрежности в свой голос, — Ты мне совсем не нужен. Он проговорил это прямо в чужие губы, намеренно не касаясь их своими. Дазай блефует, разумеется. Оба это понимают. Но Осаму лучше проглотит стекло, чем признает, что Достоевский прав. Фёдор усмехается, забавляясь от попытки изобразить безразличие. И своими вечно холодными пальцами проводит по линии челюсти, наслаждаясь контрастом между ними. Один всегда ледяной и отчужденный, а второй наоборот — вечно тёплый. Даже кажется более живым на первый взгляд, если не копаться в душе. — Лжец, — шепчет Достоевский, намеренно сдерживая порыв глубоко поцеловать. Не станет делать это первым. Осаму по-своему усмехается и прищуривает глаза. Не пересчитать сколько раз Фёдор называл его лжецом. Единственный, кто соизволил сделать это. Тыкнуть пальцем в самое его нутро, показывая, что его маски против Достоевского не действуют. Ещё одна причина почему взгляд пал именно на это русское безобразие. — Да что ты? — он проговорил это с ухмылкой. Всё. Хватит. Слишком много времени прошло с тех пор, как Осаму чувствовал кого-то так близко, да и Фёдор уже откровенно себя сдерживает. Пусть от обыкновенных людей их отличает проклятье быть чересчур умными, но людским желаниями они также поддаются. Друг с другом — охотно. Осаму наконец-то накрывает чужие губы своими в поцелуе, чувствуя, как Фёдор с готовностью откликается. Тоже желал, ждал. Их языки сплетаются вместе, выражая всю сокрытую внутри страсть. Одной рукой Дазай зарывается в чёрные волосы и ловит тихий вздох. Это заставляет его с силой сжать пряди, от чего его за затылок тянут ближе. Как будто он когда-то убежит. Осаму даже как-то упустил свою собственную легкую ухмылку. А затем он начал спускаться ниже, оставляя поцелуи на бледной шее и улавливая ещё один тихий вздох, который издал Достоевский. Он почувствовал, как дыхание Федора сильнее участилось. Легко, почти незаметно, никто другой бы не заметил. Но Дазай никогда не пропускает ничего. Ему не нужно слышать никаких стонов, чтобы понять, что чувствует его личное проклятье в лице прекрасного принца. Затем Дазай в последний раз поцеловал Достоевского в шею и поднял голову. Он пробежался взглядом, любуясь картиной под ним. Фёдором под ним. Его черные волосы слегка растрепались на простынях. Обычно бледные щеки слегка порозовели, а зацелованные губы стали немного темнее. — Так бы и смотрел всё время, если бы мог, — Дазай произнес это тихо, почти шепотом, глядя в чужие глаза, — Не болтай попусту, — Фёдор сказал это своим знакомым спокойным тоном, как будто говорил о чем-то обыденном, — И тебе определенно следовало прийти раньше. Вздох. — Сам знаю, — Осаму отвечает, пока водит пальцем по чужой груди, — Не мог. И совсем не лжёт. Он банально не мог прийти сюда раньше. Чёртовы обстоятельства. Вселенная, безусловно, любит насмехаться над ними. Ни Дазай, ни Фёдор не имеют возможности видится где-нибудь ещё, помимо замков друг друга и мерзких мероприятий, устраиваемых высшем обществом. И как же это надоедает, как же это долго и неудобно. Рассчитывать каждый раз на удачу или приглашение от одной из их семей. Как будто было мало одних только титулов принцев династий, к этому добавляется ещё одна причина. Достоевские не сильно жалуют Дазая и его родителей, с самой первой встречи между ними повисло ощутимое напряжение. Отношения их семей граничат с «нейтрально» и «пассивно-агрессивно». В подобных обстоятельствах даже дружба будет восприниматься отрицательно. Не говоря уже о том, чем они занимаются. Дазай ждал часами, чтобы убежать с противного бала сюда, иначе кто-нибудь бы заметил. Фёдор ему в ответ понимающе кивнул. Сам ведь далеко не глуп и знает о напряженности между их семьями. Если на то пошло, родители Осаму ему самому не сильно по душе. Есть в них что-то… отторгающее. Такое, что невозможно разглядеть невооруженным глазом. Как хорошо, что у него в крови видеть куда больше, нежели остальные. Пока Дазай выводил узоры на груди, Достоевский мельком глянул на его движения, а после перевёл взгляд обратно на карие глаза. — Хорошо, что ты в конце концов сюда дошёл, — Фёдор особых эмоций не демонстрирует пока говорит, хотя на деле правда рад. Скорее не рад, а доволен. Осаму на мгновение улыбается, почти невидимо, а склоняется обратно к чужому лицу, намеренно не прикасаясь губами. Мимолётная улыбка перерастает в уже более привычную, самоуверенную и озорную. — Я всегда найду способ прийти, — произносит несколько гордым тоном, а затем снова сплетает их языки в поцелуе. Одна рука автоматически зарывается обратно в чёрные волосы, а другой Дазай тянет пуговицы на рубашке, расстегивая её. Он научился делать это одной рукой сам по себе. С Фёдором вообще многому можно научиться: и рубашки расстегивать, не прерывая ласки, и скрываться от десятка стражей, и не стонать во всё горло с чужим членом в себе, кусая губы изнутри. Ну кто ещё предоставит такой опыт, если не Достоевский? Фёдор под ним настойчиво отвечает, вплетая их в поцелуй сильнее. Своими длинными пальцами он бессовестно забирается под чужие бинты на шее, царапая кожу, но не оставляя глубоких следов. Когда-нибудь он желает посмотреть что же такое там прячет Дазай. Знать то знает, но хочется взглянуть, пощупать, потрогать его настоящего безо всяких границ. Однажды обязательно это произойдет, но сейчас хватит и возможности чувствовать горячую кожу. Прикосновения под бинтами ощущаются гораздо ярче, до закатывания глаз приятно. Осаму так не делает, только громче выдыхает и жмётся ближе. Белую рубашку ему наконец-то дают снять, и Дазай сразу же спускается поцелуями к бледной шее. На прикосновения к этой части тела Достоевский всегда реагировал особенно, сильнее и заметнее. Это он узнал ещё после их первого раза, который оба особо и не планировали, но он получился очень запоминающимся. Давно было, больше года назад. С такими большими разлуками будто и вовсе в прежней жизни. Фёдор неосознанно цепляется за его бедро, стоит Осаму перейти с шеи на ключицы, зацеловывая всё, до чего дотягивается. Его волосы беспощадно тянут от особо приятных касаний, но Дазай и не против. Более того — ему нравится, абсолютно, бесповоротно, до яркого «сделай так ещё» в голове. И Достоевский ведь делает, продолжает периодически дёргать его за пряди от ощущения губ на теле. С ключиц спускаются к соску, и тогда Фёдор уже ощутимо вздрагивает. Хорошо, чёрт побери. Дазай накрывает его сосок ртом и не то лижет, не то целует. Точно кусает отчего он заметно твердеет, и Достоевский ощущает жар в паху, о который ещё и непристойно труться. За столь долгий промежуток времени тело уже успело отвыкнуть от того, какого это, когда тебя ужасно сильно хочет Осаму Дазай. Он сам не планировал как-то колдовать над чужими сосками, да и времени у них особо нет. Но Дазай просто не может остановиться, это будет почти кощунством над самим собой. Ему хочется вдоволь нацеловаться, накусаться, натрогаться. Они так редко видятся, у них месяцами ничего нет, даже возможности просто полюбоваться со стороны. Осаму тоже человек, в конце концов. И Достоевский под ним такой знакомый, вечно контролирующий тело и не позволяющий себе слишком уж плавиться от прелюдий. Несмотря на наслаждение, никаких звуков, кроме вздохов, он не издаёт. Дурацкая сдержанность, иногда раздражает, но Дазай не может жаловаться. Ему и так достался самый главный приз всей страны: вечно отстраненный, холодный, где-то жестокий, наследник династии Достоевских. На всех смотрящий с безразличием, на него — с интересом, лукавством и желанием. По мере того, как Дазай там себе развлекался с его сосками, Фёдор чувствовал собственное возбуждение всё больше. Чужое тоже. Тяжело не почувствовать упирающийся в тебя член через ткань брюк. Он знает, что времени у них осталось не так много, если они хотят действительно закончить, а не оборвать секс на половине. Но остановить Осаму вне его сил в данный момент. Пусть творит, что вздумается. Если на то пошло, то они вдвоём смогут выиграть себе больше времени, нужно будет только придумать как. Скоро Дазай обратно прильнул к губам, параллельно снимая с себя одежду. Немного неудобно делать это самому, пока облизываешь чужой рот, но научиться это делать у него тоже были возможности. Фёдор особо не любит заниматься чьим-то раздеванием, своим да, а вот Осаму сам пускай выкручивается. Требуется время прежде, чем они оба остались обнаженными, теперь уже касаясь друг друга полностью, без преград. Бинты Достоевский преградой не считает, они часть самого Дазая. В прошлый раз брал Фёдор, теперь Осаму хочет наоборот. На самом деле, ему нравится Достоевский в любой позе, под любым углом и в любом месте. Но под ним он всегда был особенным. Дазай на мгновение прервался просто, чтобы поглядеть на обнаженное тело под ним. И после, это же тело он продолжил желанно целовать. Стоит ему опуститься ближе к паху, так под ним сразу же ещё раз вздрагивают, кусая губу изнутри, чтобы не дай бог ничего не вырвалось. Боже, за месяцы разлуки Осаму уже начинает забывать, насколько красивое у Достоевского тело. Он никогда не думал, что самым идеальным для него будет не роскошная женщина, а болезненно бледный и тощий принц с вечно холодными руками и глубоким взглядом. По душе ему все эти, казалось бы, изъяны. Фёдор не кажется фальшивым, как представительницы высшего общества в их кругах, вечно намалёванные и все как одна с пышными бёдрами и грудями. Вот он, такой и есть: весь неровный, неидеальный. У Фёдора своя собственная красота, изощрённая и нездоровая, заставляющая всё нутро сжиматься и бессознательно тянутся ближе. Достоевский закрывает глаза, чувствуя, как член болезненно пульсирует, но сам к нему не прикасается. Вместо этого, он умудряется произнести насмешливым тоном: — Что, так скучал по мне? Осаму отрывается от его тела, усмехаясь и небрежно закидывает чужую ногу себе на плечо. — По тебе? Нисколько. И это, наверное, самая большая ложь за всю его жизнь. Если он скажет, что при каждом визите сюда носит бутылочку с маслом, то будет ли он казаться странным? Наверняка, нет. Дазай каждый раз таскает его с собой с предвкушением, на случай, если у Фёдора не окажется. Заниматься сексом на сухую — идея заведомо неудачная. В первый раз им пришлось обойти половину чёртового замка, дабы найти хоть что-нибудь. Тогда Осаму приезжал сюда с семьей на какое-то сборище почти всех королевский семей, правда не вспомнит уже причину. Зато вспомнит, как впервые его прижимали к стене холодные руки, и как глубоко дышали ему в шею. Они быстро обменялись взглядами, чтобы Дазай мог понять позволено ли. В сиреневых глазах полное согласие, значит — можно. Начинает он всего с одного пальца, всё-таки у них не каждый день что-то бывает. Пару месяцев достаточный промежуток времени. Достоевский впервые видимо хмуриться с непривычки, чем вызывает какой-то трепет внутри. Чем больше на его лице искренний эмоций, тем ярче всё становится. С одним пальцем он долго не задерживался, поэтому вскоре добавил ещё один. Фёдор тихо вздохнул, когда ещё один палец Дазая скользнул внутрь него, ощущая забытый жар и наполненность на внутренних стенках. В первый раз, когда Осаму его имел, то он, честно говоря, вообще растерялся от удивления. Достоевский много чего ощущал в своей жизни, но близко не подобного, а любые новые ощущения перегружают ему мозг. И вот никак не было ожидаемо, что понравится и захочется ещё раз. Фёдор не отдавался раньше в жизни никому и не позволял людям брать контроль в ситуации. Семейная черта, в общем-то. Но с Осаму вышло иначе, и он остался доволен. Дазай двигает пальцами, всё время пытаясь нащупать комок нервов, дабы выбить из молчаливого Достоевского хоть подобие на стон. Непосильная задача почти. Фёдор под ним только больше кусает губы. Какой ужасно гордый, просто кошмар. Третий палец он также добавляет через некоторое время, чувствуя как чужое тело немного напрягается. Немного меняя угол, Осаму слегка их сгибает и почти торжествует, когда слышит тихий, но глубокий стон. Попал, ну неужели. Голос у Достоевского и так потрясающий сам по себе, но его блаженные стоны — просто невозможные. Такие редкие, сдержанные, но иногда Осаму готов сказать, что вряд ли что-то прекраснее слышал. И горло кому-нибудь перережет, если их когда-нибудь услышит кто-то ещё. Несмотря на первоначальный дискомфорт, Фёдор вскоре почувствовал, что привыкает к ощущениям внутри себя. По мере того, как Дазай постепенно вводил в него все больше пальцев, расширяя тугой вход, Фёдор начал расслабляться, позволяя себе наслаждаться медленным всплеском удовольствия, который разливался по его телу. Пришлось ещё раз переглянуться, чтобы убедиться в своих возможностях. Достоевский ему глазами донёс: «делай, что хочешь, можно». Осаму после этого вытащил пальцы и приставил головку члена к чужому входу, вновь чувствуя это самое предвкушение внутри. Разрешили ведь. Полностью входить сразу не будет, разумеется, иначе он банально причинит Фёдору боль. Этого в планах сегодня не было. Поэтому, Осаму входит только наполовину, давая время привыкнуть. Фёдор издал ещё один низкий стон, когда член Дазая наконец коснулся его чувствительных внутренних стенок, наполняя его теплом, которого он не испытывал уже слишком давно. Чтобы дальше не ласкать чужое ухо своим голосом, Фёдор прикусил нижнюю губу, пытаясь подавить дальнейшие звуки удовольствия. Не сработало, стоило члену полностью войти в него, как с губ сорвался полу-стон, полу-вздох. Перед толчками Осаму заботливо подождал, хотя и в их реалиях такое не очень уместно. Всё время перед первым толчком он потратил на рассматривание чужого лица, стараясь запомнить как можно больше. И только через некоторое время, когда Фёдор более менее расслабился, он толкнулся в первый раз на пробу. Какой он всё же иногда хороший, даже погладил Достоевского по бёдрам, чтобы отвлечь. На деле не передавать словами, как его хочется. Они не виделись месяцы, конечно хочется. Фёдор почти ахнул, когда бедра Дазая начали прижиматься к его входу, и это ощущение вызвало дрожь удовольствия по всему телу. Он закрыл глаза, сосредоточившись на том, чтобы сохранить контроль над своими реакциями и попытаться игнорировать растущий дискомфорт, вызванный нарастающим давлением внутри. Надо привыкнуть, но тяжело с непривычки. Сочетание физических ощущений и эмоциональной перегрузки грозило его захлестнуть, но он отказывался полностью поддаваться переполняющим его чувствам. Вместо этого Фёдор стиснул зубы и больше по инерции сопротивлялся первым толчкам. Чужие пальцы вновь огладили его бедро, прежде, чем Дазай констатировал: — Если продолжишь так реагировать, то я подумаю, что ты не хочешь. Он понимает, что ощущения поначалу не самые приятные, но если Достоевский дальше будет яро сопротивляться, то Осаму расценит это как нежелание. — Можешь подавать более явные признаки того, что я не насилую тебя против твоей воли? Фёдор открыл глаза обратно, осмысляя то, что ему сейчас сказал Дазай и всё так же кусая губу изнутри. Не секрет, что каждую встречу оба очень ждут. До сбившегося дыхания и жара в паху. Пусть и не говорят об этом напрямую из-за упрямого и гордого характера. Достоевский буквально заставляет себя кивнуть и пытается расслабить тело настолько, чтобы чужие движения приносили ему удовольствие, а не наоборот. Это порождает слабую улыбку на губах, и Осаму внутренне остаётся доволен. Так-то лучше. Он возобновляет свои слабые толчки, на сей раз не встречая сопротивления. Наоборот, Фёдор под ним расслабился настолько, насколько возможно. Иногда кажется, что Достоевский просто не способен сделать это полностью. И этот дурацкий перерыв без какой-либо интимной близости лучше вот никак не делает. Дазай внимательно следит за каждый изменением на чужом лице, пока двигает бёдрами и иногда от наслаждения закрывает глаза. Хочется быстрее, глубже. Так, чтобы Достоевский под ним извивался и просил ещё, хрипло произнося его имя. Мечтать не вредно, наверное? Он и без того дуреет от Фёдора уже очень давно. Постепенно Достоевский начал чувствовать, что неприятные ощущения уменьшаются, сменяясь растущим предвкушением и удовольствием по мере того, как движения Дазая становились все более настойчивыми. Фёдор очень старался внешне не плавиться от давления чужого члена на свои внутренние стенки, но каждый толчок отдавался трепетом в паху и коротким замыканием в голове. Телом хочется оказаться ещё ближе, но только куда? Оплести Дазая с ног до головы, сжать в себя, да хоть под кожу ему залезть. Или вырвать ему сердце. Выжать до последней капли крови и гордо носить на шее в прозрачном флаконе, чтобы никуда больше не исчезал. Толчки становятся ярче, сильнее, нетерпеливее. Осаму желает подмять Достоевского под себя и вдалбливаться, пока тот не сдастся и не оставит свою сдержанность в покое. Не иметь такой возможности, когда членом чувствуешь всего Фёдора без остатка — тяжело. Дазай периодически меняет угол, дабы прикоснуться к простате, доставить им обоим удовольствие, коим они так часто обделены. Достоевский почувствовал приятную, знакомую волну прошедшую по всему телу, когда Осаму попал по месту, что искал. С его губ слетел первый, достаточно громкий по сравнению с остальными, стон и Фёдор изящно выгнул спину. Ничего прекраснее Дазай в жизни точно не видел, к чёрту внутренние убеждения, что это не так. Хоть сейчас бы кончил. Отдающийся Достоевский, открытый Достоевский, стонущий, злой, уставший, довольный. Да любой он потрясающий до темноты перед глазами. Весь в его распоряжении и никому другому не даётся. Боже, единственный раз в жизни крупно повезло, и всё это великолепие не досталось никому, кроме него. После того, как Дазай попал по простате, он перестал себя останавливать и начал наконец-то входить глубже, быстрее. Пах ощутимо сжало от возбуждения, стоило Достоевскому только издать этот самый глубокий, бесстыдный стон. Одной рукой Фёдор, не замечая, сжал одеяло под собой от пробивающего нутро приятного чувства. Горло так и саднит от попыток контролировать дальше собственные звуки, но делать это становится невозможнее с каждым новым толчком. Нашёл же место. Отдавать отчёт своим мыслят Осаму медленно перестаёт, активнее двигаясь и также хрипя от каждого попадания по чужому комку нервов. Он склоняется ближе настолько, насколько вообще способен сейчас, и в каком-то блаженстве шепчет: — Ты иногда такой надоедливый. У Фёдора привычки говорить в постели нет. У него — да. Оттого Дазай продолжает, задевая простату раз за разом: — У тебя невыносимо-тяжелый характер, но чёрт возьми, никого не хочу, кроме тебя. Ты вечно такой спокойный и рациональный, но становишься просто невероятным, когда отпускаешь всю эту фальшь. Тебя просто невозможно не хотеть, когда ты такой, — он даже не договаривает то что хотел и вместо этого низко стонет. Достоевский не любит, когда ему на ухо нашёптывают что-то в постели ровно из-за того, что не может себя держать в руках. Это близко к нереальному, делать вид, что тебе абсолютно плевать, когда тебя имеет Дазай Осаму и параллельно рассыпает сладостными речами. Ничего подобного не действует с другими людьми, любые их слова отдаются ничем в душе. Всё, что говорит Дазай остаётся в памяти и прокручивается раз за разом. Каждый, даже случайно выброшенный, комплимент заставляет его вздрагивать, как от пощёчины. И сколько бы Фёдор не пытался найти причину почему — он не смог. Достоевский коротко ахает прежде, чем недовольно пробормотать в ответ: — Замолчи, — ещё пару вздохов слетело с губ, а после он добавил: — Меньше болтай. Обычно никто Осаму не отвечает и он теоретически говорит сам с собой. Такая редкость услышать голос Фёдора во время секса. Приятный день. — Об этом я и говорю, — это было последнее, что он посчитал нужным сказать. Дальше Осаму только продолжил вбиваться в чужое тело, слушая тихие стоны под собой и отвечая тем же. Его всё ещё пытаются лишить такой возможности, но глушить свой голос, когда тебя неприлично имеют — сложно. Ещё одна причина почему Фёдор в такой позиции особенный. В другой он ужасно тихий и молчаливый. Обычно тогда Дазай дерёт своё горло. В какой-то момент он окончательно стал терять связь с реальностью и его бёдра двигались сами по себе. Прикосновение тел друг к другу, чужие и свои стоны и помутнение в голове — всё это делало происходящее чем-то на грани невозможного. Дазай буквально пялится на Фёдора под ним и не может налюбоваться, ему мало. Достоевский под ним такой податливый, возбужденный до предела. С порозовевшими щеками и растрепанными волосами, то и дело постоянно закрывающий глаза. Весь его. Такой красивый и ничей больше. Боже, какой Фёдор сейчас красивый. И никто другой его таким никогда не видел. Ужасно хочется кончить. Но и растянуть удовольствие тоже хочется. Они так редко видятся. Фёдор и сам чувствует острое желание разрядки. И острый взгляд карих глаз, направленных на него всё время, только усиливает это желание. Он даже не сдерживается и издает пару почти всхлипов от ощущения чужого члена внутри. Достоевский постоянно держит глаза закрытыми, чтобы сохранить хоть какое-то подобие уединения, хотя и знает, что в их встречах нет ничего по-настоящему личного. Они всё делят, видят, слышат и знают на двоих. Фёдор сдался и посмотрел на Дазая со смесью вожделения и желания, и чего-то непонятного, в глазах. Зная, что их интимная связь не похожа ни на что другое, что он испытывал до того, как они встретились. В какой-то момент все смешалось: звуки шлепков, стоны, глубокие толчки. Они почти полностью отдались чувствам. Да, трехмесячная разлука определённо сказывается на них. Дазай ощутил жжение в паху и почувствовал, что очень близок к тому, чтобы кончить. Поэтому, он наклонился к лицу Федора ещё раз и между толчками и глубокими стонами сказал: — Конечно, я скучал по тебе, — Осаму издал ещё один глубокий стон, прежде чем добавить, — Ну конечно. Он сослался на вопрос Фёдора, который тот задал в начале. Прямо сейчас Дазаю не нужно было снова лгать. На этот раз он хотел сказать правду. Чем обусловлено это желание — неважно. Так он обычно не делает, это не в его стиле. Позже, обязательно подумает об этом. Чтобы ему ничего не сказали в ответ, Осаму обхватил его член одной рукой, двигая ладонью вверх-вниз, наконец-то уделяя ему время. Если бы сделал так раньше, Достоевский кончил бы ещё минут 10 назад. И в ответ он услышал, как Фёдор ахнул и снова слегка выгнул спину. Ощущение длинных пальцев на головке рискнёт и правда довести его до крайней степени эйфории. Умелые движения в сочетании с членом внутри не позволяют думать ни о чём другом. Слова «Я тоже по тебе скучал» повисли в воздухе, невысказанные, когда Дазай с каждым толчком входил в него все глубже. Его рука продолжала ласкать член Достоевского, чувствуя, как они оба крайне близки к тому, чтобы кончить. У Фёдора это не заняло много времени, после одного из движений куда более громкий звук удовольствия сам слетел с его рта. Его тело обмякло само по себе и на какое-то время он позволил своему сознанию отключиться. Дазаю потребовалась ещё немного, а после сладкое удовлетворение разлилось по всему его телу. Он тоже глубоко застонал, прежде чем осторожно опуститься на кровать рядом с Достоевским, пытаясь восстановить дыхание. Хорошо. Оба все в поту, растрёпанные и кошмарно уставшие. Непонятно, как Дазай должен вернуться на бал и не плеваться от собственного липкого тела под одеждой. Но ему очень хорошо. Лучше, чем за последние 3 месяца. Достоевского он не трогает, пока тот пытается отдышаться и вернуться в более-менее привычное состояние. Секс всегда отнимает у него много сил, в отличии от Осаму, который при возможности не отставал бы хоть всю ночь, пока банально не отключиться. Будь Фёдор на его месте, ни за что не вернулся бы в зал, остался бы отдыхать. Потом бы просто поставил родителей перед фактом — да, надоело, не хотел, устал. Занимался развратом с наследником одних из гостей, так уж получилось. Ладно, конкретно это останется уточнением в голове. Тыкать родителям в своё нежелание что-либо делать у Фёдора вошло в привычку с самого детства. Дазай так не сумеет, никогда не позволит своему многолетнему образу дать трещину. Придумает глупую причину почему пропал чуть ли не час, но не скажет ничего приближенного к правде. Осаму поворачивается на бок и подкладывает руку под щёку, рассматривая Фёдора с интересом и чем-то ещё. Это Достоевский ощущает боковым зрением, и почему-то ловит короткий прилив чего-то щекочащего в груди. Непривычно. Он даже поворачивается лицом к Дазаю, чтобы лучше его видеть и определить почему взгляд карих глаз вызывает у него такую реакцию. На него смотрят со слабым, непонятным обожанием. Так вот оно что. Он просто очень доволен и даже не пытается это скрывать. Безобразие. Фёдор вытягивает ладонь и проводит пальцами по чужой скуле. Пусть и лицо у него практически никакущее, мертвецки спокойное, но Осаму все равно слабо улыбается в ответ. Он очень хочет придвинуться ближе, распластаться на чужой груди и пролежать так пару часов. Нельзя. Нужно привести себя в порядок, обратно напялить слой дружелюбия и вернуться. — Идти надо, — Дазай проговаривает его с небольшой досадой в голосе. — Я знаю, — тихо отвечает Достоевский, но в разрез своим словам руку не убирает. Только зарывается ей в кудрявые волосы и о чём-то думает. И как-то противиться совсем не хочется, когда к нему сами тянутся. Ну разве можно оттолкнуть любые ласки Фёдора? Они такие редкие, далеко не каждый раз после секса к нему как-то проявляют внимание. Чаще просто молчат, пока не настает время прощаться. Достоевский сам придвигается ближе, глубоко всматриваясь в чужие глаза. Странный человек Дазай Осаму. Весь из себя такой поломанный, запрятанный. Непредсказуемый, Бог знает, что вытворить может. С одной стороны мрачный и по дьявольски лукавый, когда играет с ним партии в шахматы и коварно улыбается. Почти греховно похотливый и распущенный, когда без стыда седлает его бёдра и трётся своим пахом о чужой. А вроде не такой и уж страшный на деле. Иногда бестолковый и ребяческий. Иногда совсем уж человечный. Обниматься любит, пусть и никогда вслух об этом не говорит. Нравится, когда волосы его перебирают или гладят. Целый букет противоречий. Дазаю хочется недовольно вздохнуть после того, как Фёдор убирает руку и привстаёт, чтобы привести себя в порядок и одеться. Приходится последовать за ним. Вытираться и одеваться не хочется, но по-другому нельзя. Их подобия отношений были обречены с самого начала, без счастливого конца и обещаний всегда быть друг с другом. Они цепляются за встречи и разрешают себе поддаваться утехам, пока имеют возможности. Вечно так продолжаться не может, у обоих в судьбе прописана идеальная жизнь с женщиной, детьми и троном. От надетого обратно костюма тошнит, от маски тем более. Осаму держит её между пальцами почти с отвращением. Кожу саднит от желания прикоснуться к Достоевскому ещё раз. Непонятно, когда они смогут увидится в следующий раз. Может и вовсе не смогут. Дазай медленно обходит кровать и таки разрешает себе исполнить желанное. Чужие пальцы сами ложатся на его подбородок, и Достоевский тянет его на себя. Прощальные прикосновения губ всегда иные, спокойные. Они целуются почти умиротворённо и лениво, мягко соприкасаясь друг с другом. До тех пор, пока бледная ладонь не спускается ему на шею и не сдавливает трахею. — Увидимся, — Фёдор вернул себе привычную хитрую ухмылку и холодный взгляд. И на чужом лице расцветает точно такая же. — Не вздумай женится до нашей следующей встречи, — хрипло отвечает Осаму, — Душу тебе выцарапаю, если она ещё осталась. — Не интересуюсь вынужденным браком, но угроза мне нравится, — Достоевский наклоняется ещё ближе, и шепчет ему в губы: — Попробуй. Обязательно как-нибудь попробует. Грудную клетку ему вскроет, чтобы добраться до того, что скрывается за ледяным взглядом. Точно постарается, но позже. Пока нужно вернуться в зал и отыскать собственных родителей. — Разумеется, Фёдор. Дазай опять надоедливо растягивает его имя прежде, чем развернуться и направиться к двери спальни. Ему слышится удовлетворённая усмешка в ответ и Достоевский присаживается обратно на простынь, закидывая ногу на ногу. Ну конечно он не посмеет женится до их следующей встречи. Разве можно связать себя с женщиной, когда в его руках уже есть такой интересный экземпляр?