И окончится борьба Быка с Ястребом…
Но любая посвященная в цель ордена сестра Бене Гессерит сказала бы, что это чушь и мелочь, песчинка, коль угодно, по сравнению с истинным значением этого брака. Финансы и ресурсы важны лишь в том мире, который хотя бы есть. Который можно изучить. Который можно посчитать.…и на троне Золотого Льва воссядет их дитя.
В первую же брачную ночь, когда упали на ковёр шёлковые мягкие одежды, такие свадебно-светлые, что руки её бледного супруга тонули в этом подвенечном платье и сливались с ним в его мягком костяном блеске, юная невеста, теперь почти жена, уже знала, что будет. Натренированное тело на-барона Харконнена дрожало от предвкушения и желания, а страх и нерешительность Паолы сменились холодностью и расчётливостью, будто по щелчку. Пред глазами разлилась, словно поток по речной сети, цель Бине Гессерит. Она вспомнила, как от красивых полных, что так смутно прокладывало простые логические цепочки в её чутком разуме, губ матери отскакивали слова её окончательного приговора.Ты должна привыкнуть. Привыкнуть.
Привыкнуть.
Не важно, что ты хочешь. Не важно. Хочешь.
Не важно.
Песчинка.
Паола помнит, как смотрела на него сверху вниз — она сидела на краю постели, он стоял на коленях у неё в ногах. Она была обнажена полностью, а он — лишь наполовину. Сухие белые руки развели в стороны её бёдра — она сама позволила это. Неумелые губы целовали, покусывая, грудь и шею — она сама управилась так. Быть может мужем и главой был и он, но, как бы то ни было, всей ситуацией правила именно она. Наказ матери был исполнен. Именно тогда, в первую брачную ночь Фейд-Рауты и Паолы Харконнен, будущих барона и баронессы Арракиса, на Гьеди Прайм, планете, обращающейся вокруг звезды Змееносца B, примерно в четвёртом стандартном часу стандартного утра, с кровью, вздохами и поцелуями был зачат Квисац Хадерач — тот кто грядёт и укажет путь. Тем же утром старшие сёстры Гессера в лице Преподобной Матери получили отчёт. Паола расслышала её тихий вздох облегчения, какой бывает лишь после очень долгого ожидания, когда оно наконец оправдывается. Теперь ордену остаётся лишь ждать и осторожно наблюдать, как тигр выслеживает свою пугливую добычу. Все затаили дыхание на время беременности новоиспечённой леди Харконнен, кто-то из посвящённых трясся от благоговения, кто-то — от напряжения и даже страха. Казалось, что с момента зачатия и по сей день беспокойство наполняет не только сеть Бене Гессерит на всех населённых планетах Вселенной, но и разум совершенно, казалось бы, несведущего в делах гессериток мужа Паолы. Поначалу она воспринимала его внезапно появившиеся и совершенно не характерные для него скованность и напряжение как волнение пред его же грядущим отцовством. Справедливости ради, в самих чувствах она не ошибалась — она ошибалась в причинах их происхождения. Фейд пришёл к ней на сто шестьдесят третьи стандартные сутки после их первой ночи. Тогда он зашёл в её покои, как обычно — вечером, в восьмом часу, а Паола, уже снявшая свои роскошные золотые головные уборы, о которых ныне говорили на всей родной планете её дражайшего супруга и его семейства и от которых к вечеру, как теперь, болела тонкая её девичья шея, уж ждала его на шёлковых одеялах и разноцветных подушках. Он всегда приходил к ней лишь в возбуждённом или в отчуждённом состоянии — и к этому Паола почти привыкла. Вернее, пока что приспособилась внешне при помощи контроля невероятной тонкости, которому обучила её мать. В действительности же она в такие моменты испытывала даже некоторое раздражение — её прирождённо холодной и меланхоличной натуре было неясно, как можно ощущать столько чувств одновременно, быть таким громким и импульсивным вихрем, который надо было всегда успокаивать, чтоб потом не приходилось искать новую прислугу. Но Паола мысленно считала до пяти, как учила её мать и успокаивалась, при том утихомиривая и супруга. В тот день он вновь пришёл таким — расхлёстанным и диким. Однако, что-то было иначе, потрескивало в воздухе, как меланжа на ещё неведомой для Паолы планете. В этот раз он не прошёл сразу в покои привычно быстрым шагом, а задержался у входа. Тяжёлым взглядом с минуту глядел на молодую беременную жену, недвижимый и белый, словно мраморная статуя, и лишь затем медленно, не крадучись, но даже будто стеснённо, двинулся к ней — совершенно на него не похоже. Паола, до того возлежавшая на подушках, села на край постели, чтобы быть готовой. К чему — она и сама не знала. Фейд же внимательно и нервно посмотрел на её лицо, а после перевёл мутный взгляд на уже заметно круглый живот. Подойдя, он вдруг опустился перед ней на колени, положил белые, чуть влажные ладони на бёдра жены. Он так делал и раньше: такая позиция, такая возможность обхватить почти целиком маленького роста жену, глядя при этом только на неё — всё это обыкновенно успокаивало его. Тогда же, в тот день, всё было иначе. Тогда Паола отметила, что он пытался избегать глядеть ей в глаза — или чуть ниже, потому что это значило увидеть живот. — Что случилось, мой на-барон? — спросила она его. Вопрос прозвучал холодно, как и всё, что говорила Паола. Её вопрос носил больше практический характер, носил в себе эдакую привычку сестры Гессера получать нужную информацию и хранить её в своём разуме до определённого момента, нежели был вопрошён из-за искреннего беспокойства за мужа. Тот лишь молча глядел куда-то внутрь себя и сквозь Паолу, чуть крепче сжав в руках её нежные бёдра и смяв её ночное платье под ладонями так, что Паола ощутила складочки ткани кожей. — Я боюсь, — наконец проговорил он. Совсем тихо, шёпотом, едва двигая полными губами и совсем не моргая. Паола на секунду ощутила, будто бы была права. Он действительно боялся отцовства? Но что-то безучастно-липкое было в его интонациях. Неизбежность. Как страх смерти — не скорой, а грядущей через сто лет, но ужасной, как Страшный Суд. Нет, не отцовство. Вернее, не совсем оно. Не то. — Чего ты боишься, мой дорогой? — терпеливо спросила Паола. Он не мог бояться. Никогда не боялся. Фейд медленно моргнул и произнёс слова, даже хладнокровной его супруге показавшиеся страшными — оттого, с какой невыразимой для Харконнена честностью и верой в то, что это правда, они произносились. — Я боюсь нашего сына. Я боюсь, что убью нашего сына, миледи. Будто в ответ на это, дитя, то ли подтвердив, то ли отвергнув страшные слова родителя, больно толкнулось изнутри. Невольно встревожилась и Паола. «Фейд честен сейчас со мной. Он не болен, не бредит, в чётком сознании. Он может быть опасен для Квисац Хадерача, но без него ничего не выйдет» Она усилием, к которому способны лишь сёстры Бене Гессерит, уняла дрожь в пальцах и механическим движением погладила мужа по макушке, не в силах что-либо сказать. Да и что можно было сказать на такое? Его слова сквозили пусть и страхом, болезненным равнодушием, но и какой-то жёсткой уверенностью. — Я видел сны, но не придавал им значения, — продолжил Фейд. — И видения, прямо на тренировках, как сегодня. Он, пятнадцатилетний, безымянный и совсем как ты черноволосый и стройный, погибал от моей руки раз за разом, и каждый раз лишь потом я осознавал, что натворил. Но не испытывал при том угрызений совести — будто так было нужно. Будто нельзя было, чтоб он существовал. Будто было бы хуже, если бы он жил. Будто было бы хуже, если бы он жил. Быстрый разум Паолы ухватился за эту фразу и записал в точности. Будто нельзя было, чтоб он существовал. Это не на шутку встревожило её. Нельзя было игнорировать сны и видения того, кто был почти Им. Нельзя было игнорировать жуткие слова его же отца о Нём, о том, кто грядёт и чьё имя будет произноситься с трепетом, о том, кто будет всем и всеми единовременно. Но как может тот, к кому стремились тысячелетиями оказаться нежданным в этом мире, ненужным? Паола, прямая, словно стрелочка, вся механическая и неживая — приглядишься и почти увидишь, как шестерёнки ползают под кожей — прикрыла глаза, глубоко вдохнула и на пятый счёт тихо выдохнула. Преподобная Мать узнала обо всём, но несколько позже. Сначала надо было успокоиться — и успокоить супруга. Пусть думает, что это пустяки. Путь считает, что просто переутомился. Пусть верит, что это всего-лишь грядущее отцовство утомляет его восемнадцатилетний юношеский дух. — Страх убивает разум, — произнесла она слова литании. — Помни это, мой милый Фейд-Раута. Живи как есть, и Бог будет милостив. Ты не один. Твой разум утомлён новыми непривычными событиями. Мы с тобой просто… очень быстро выросли. Последние слова вырвались у неё совершенно искренне. При всём её высоком долге, при всей подготовке Бене Гессерит, при всей её холодности — ей было всего шестнадцать, о чём она иногда и сама забывала. Она не рыдала по ночам взахлёб от страха и каждого разочарования, пришедшего в её жизнь, лишь от того, что твердила про себя литанию и засыпала.Страх убивает разум.
Страх — это малая смерть, грозящая полной гибелью.
Паола ласково провела по бледной щеке мужа и уложила его всё ещё непривычно гладкую голову себе на колени. Фейд прикрыл глаза и, несколько отпустив нервную хватку, опустил ладони почти к самому её подколенью.Я встречу свой страх лицом к лицу.
А когда он пройдет, внутренним оком я разгляжу его след.
Это случилось двадцать семь ночей назад. Двадцать семь ночей назад муж в первый и последний раз высказал свои страхи Паоле. Двадцать семь ночей в Паоле вместе с ребёнком развивалось и семя сомнения. Преподобная Мать так и не дала внятного ответа на отчёт юной леди Харконнен — лишь увиливала, говорила, что приняла отчёт, и тому подобное. Это не удовлетворило Паолу, но сама она ничего не имела права изыскивать по этому поводу — Преподобная запретила ей «совать свой острый носик, куда не следует». Страх и тревога не исчезли насовсем. Литания звучала у неё в голове чаще, чем мысли о всём дорогом, что у неё когда-либо было и, возможно, будет.Я дам ему дорогу — надо мной и во мне.
И теперь она сидит, подставляя лицо чёрному солнцу на чужой планете в окружении чужаков, без возможности даже поверить в собственного ещё не рождённого ребёнка, и делает вид, что всё хорошо. Волосы падают клочьями, живот ощущается так, словно весит центнеры и никакие гравипоплавки не помогут… И даже её муж, любящий её по-особенному, по-своему, не может ей ничем помочь. Страх съедает и его едкий и суетливый разум. Остаётся лишь ждать, отбеливая и без того светлую кожу под чёрным солнцем диахромного мира, вынашивая дитя там, принимая ретивые и жаждущие поцелуи от мужа, совершенно так же, как и она сама, маскирующего свой страх. Остаётся лишь ждать своей грядущей судьбы, уже проложенной и подготовленной Бене Гессерит на Арракисе, где сын, вышедший из лона её, из чужого чёрно-белого мира мужа её, станет чёрным солнцем для жёлтой пустыни. И верить, что планы Бене Гессерит сильнее замыслов Божьих.Где прошел страх, ничего не будет.
Останусь только я.