Он ушёл, но вернуться не обещал.

— Зачем ты опять приехал? — задаёт вопрос немного устало, прикладывая руку ко лбу. Фраза теряется в громком шабуршании, возникшем, пока нежеланный гость раздевался. — Ты не рад меня видеть? — Миша смотрит на Шуру пристально, но совсем не зло, даже насмешливо, сверкая своими рубиновыми глазами… Ленинград лишь отводит взгляд, не желая отвечать. Жестом приглашает столицу на кухню, пропуская войти первым. Так по-джентельменски даже. Москва не раздумывает ни на секунду — проходит уверенно, гордо расправив широкие плечи. Шуре обычно не нравятся такие качки, но это Москва, так что исключения есть во всём. — Ты голоден? — с недавних пор он задаёт этот вопрос в первую очередь. Немного ёжится и жмуриться от нахлынувших не очень приятных воспоминаний — ещё мягко сказано… — Нет. — Москва говорит, будто отрезает. В голосе отчётливо слышится хрипотца и (не)привычный слишком жёсткий оттенок. — По какому поводу удостоил меня визитом? — Ленинград издаёт слегка нервный смешок, но потом быстро строит серьёзное лицо. Москва несколько секунд сидит, ничего не говоря, тупо уставившись в одну точку. Наступившую тишину разбавляет лишь мерный стук часов. Он всегда раздражает, сейчас — особенно. Время как-будто останавливается, а часы просто быстро стучат — сломались. — Просто так. — наконец-то взор столицы направлен на сгорбившийся город. — На работе выдалось свободное время. — Ммм, — Шура что-то тянет — то ли удивлённо, то ли утвердительно. Не понять. — Как у тебя дела? — это звучит неловко, будто формально — то, без чего нельзя продолжать разговор. — Нормально, — хах, отличный ответ. Это слово буквально создали, чтобы описывать ситуации, когда всё идёт ужасно, плохо, по одному месту, короче., когда всё уныло и невыносимо. Он бы сматерился разок, да не позволяет воспитанность и моральные ценности. Только вот, о каких ценностях речь то вообще? Не позволяет привычка. Жаль, что в глубине души он всё ещё по империи тоскует. Это прошлое, а о прошлом нельзя жалеть. «Впереди светлое коммунистическое будущее!» — Ленинград не понимает, как слово «светлое» и слово «коммунизм» вообще могут стоять в одном предложении, но когда Москва так говорит, кивает с умным видом и лёгкой улыбкой. — Понятно. У меня тоже всё нормально. — игривый огонёк плясал в этих глазах, как бы насмехаясь над Шуриными чувствами и вновь, вновь, вновь возвращая в такое тёплое прошлое! — Ммм, — мычать в ответ на каждую реплику Московского уже в привычку вошло. Забавно как-то даже от этого становится. — Ты можешь мне отвечать…скажем, более разнообразно? — непонятно, это упрёк или насмешка? — Мг, — он так ответил специально, возможно, даже чтобы настроение своему любовнику испортить, но Москва на это никак не реагирует, лишь коряво улыбается, испуская низкий грудной гудок — смех. — Чем тут занимаешься? — на это ответить просто «мг» или «ммм» нельзя, а жаль… — Да вот, читаю…работаю…много чем ещё занимаюсь…- «Страдаю, твою мать!» Разумеется, о последней мысли он умолчал. Михаил одобряющие кивает, мол, молодец, что делами важными занимаешься. — Что читаешь? — он искренне, любопытно смотрит, голос даже выше звучал…или Шурочка так показалось. Голова с утра противно звенит. — Э, — в эту короткую паузу нужно срочно придумать, что же он читает? Не сказать же, что «Мастера и Маргариту» в оригинале, такую, какую Булгаков написал. Не промыленную цензурой. — Астафьев… — он не знает, почему именно этот автор. Так, читал же что-то его. — Астафьев. «Гражданский человек». Как на зло, произведение Булгакова лежало прямо на подоконнике, из-за чего Невскому захотелось заплакать. Как же он забыл убрать?.. Остаётся надеяться, что всё-таки Москва не заметит, не заметит, не заметит… Московский вдруг показательно осуждающе вздыхает и…смотрит прямо на запрещённую книгу. — Товарищ, по-вашему мнению я слепой? Или, может быть глупый? Читать не умею? — так, Романов, не материться! Да! Не материться. Да. — Да… — сука! Он сказал это вслух?!! В какой-то момента весь позитив мигом испарился. Московский резко встал, за шаг приближаясь к Шуре и немного его встряхивая. В Ленинграде мигом всё как-будто застыло, от головы до пяток пронёсся неприятный холодок. — Слушай, Невский!.. Хватит! — по странной подборке слов и интонации понятно, что и так слабое его терпение лопнуло, и сейчас… Что сейчас? Его размажут по полу этой кухни, пристрелят, ведь пистолет у столицы теперь всегда с собой, утопят, сожгут, перекрутят в мясорубке, убьют взглядом, словом? Ну…убьют вряд ли… Пальцы блондина напяжённо сжимаются в кулаки, короткие ногти чуть ли не до крови впиваются в руку свободной ладони, которая не вдавливает северный город в пол. «Сдерживается» — усмехается Шура, — «Пусть только попробует замахнуться!» — да и это произойдёт вряд ли…хотя… Но Москва просто неопределённо смотрит, сверкая глазами… Кто ж его знает, что хочет этим сказать? Затем Невский очень даже чётко, грозно и зло, будто не своим голосом рычит: — Не трогай меня! — сильно сощурив глаза и поджав губы, он резко отходит в сторону, сбрасывая с себя руку, — Проваливай, Москва! — возмущённый вздох даёт осознать весь ужас ситуации. Москва просто молнии метал, вдавливая какой-то Ленинград, осмелившихся ЕМУ что-то сказать в недра земной поверхности. Можно было бы сказать, что в ад, но религия запрещена. Шуре стало по-настоящему страшно, он, пятясь, отходит к стене. Москва, как хищник, загнавшмй добычу в угол надвигается, словно готовый совершить финальный удар. Но… Он, громко топая, лишь проходит в прихожую, хватая одежду и сверкая рубиновыми глазами… Он ушёл, перед этим сильно хлопнув дверью. Ушёл, не сказав больше не слова, даже не попрощался. А Невский так и остался стоять, тупо уставившись на дверь. Потом он вернулся на кухню. Скоро ужин. Ох, сколько раз он уже обещал себе готовить только с хорошим настроением?..