Что такое метки и откуда они берутся, не знает никто, и даже наука, шагнувшая так далеко вперед, пока не дает ответа. Все принимают это как данность, за редким исключением. На самом деле, на них мало кто обращает внимания — встретить своего соулмейта необычайная редкость и это совсем не значит, что эти исключения из правил проведут друг с другом всю свою жизнь в счастье и любви.
Роза читала, что людей, у которых метки так никогда и не появились, становится все больше. Значит ли это, что настоящей любви в мире становится меньше? Она не знает, но то и дело дотрагивается до своего запястья, на котором пока чисто, только тонкие вены просвечивают через кожу. У мамы тоже надпись так и не появилась, и она не считает метки важным обстоятельством — «это все равно что родинка», и ни о какой настоящей любви они свидетельствовать не могут. Но Роза иногда замечает, как мама, задумавшись, гладит запястье, словно оно у нее слегка зудит.
У папы надпись была — еле заметные, красноватые витиеватые буквы. Едва научившись читать, Роза, сидя на его коленах, повторяла пальчиком узоры и нараспев произносила: «Вы чуть меня не сшибли, сударь!»
— Это мама тебе сказала, да? При первой встрече?
Отец смеется, но в узких от смеха темно-зеленых глазах прячется какое-то странное
выражение, которое Роза пока не может понять.
— Нет, маленькая, не мама. Ну, беги спать.
И Роза бежит, предварительно поцеловав отца в пахнущую табаком выбритую до синевы щеку. Конечно, это сказала мама, ведь метки — это первые слова человека, который станет самым важным в твоей жизни. Разве для отца она не самая важная?
Не самая — понимает Роза чуть позже. Мама поняла это давно, и ей больно. Не до красных глаз и не до тяжелых вздохов. Но до раздражения и холодности.
Эти слова сказала какая-то другая девушка, Розе очень хочется узнать, кто она и как выглядела, и что были за обстоятельства их знакомства, но глаза отца слишком печальны, чтобы расспрашивать. Как и слишком глубока боль в глазах матери, и они молчат все втроем, а отец только постоянно одергивает манжет рубашки, чтобы при маме не было видно красноватых узоров на запястье.
С каждым своим днем рождения Роза ждет появления меток — они всегда появляются в день рождения, но в разном возрасте. У ее двоюродной сестры Эмили метка появилась в семь — как же она ей хвасталась! Там не было ничего особенного, только лаконичное и скучное «Добрый вечер», но Эмили страшно гордилась. Впрочем, скоро выяснилось, что иметь такую банальную метку весьма неудобно — каждый второй встреченный ею мальчишка, кто-нибудь из сыновей знакомых родителей, учтиво говорил: «Добрый вечер». Когда их начали брать на званые вечера, Эмили с Розой еле сдерживались со смеху, когда юные джентльмены во фраках кланялись им и проговаривали слова, сияющие краснотой на запястье Эмили. Этот или этот? Метка Эмили не давала возможности определить, и Роза надеялась, что ей повезет больше.
Отец умер за день до ее дня рождения. Его еще не похоронили, когда ей исполнилось шестнадцать, и она проснулась ранним утром, проспав всего пару часов. Подушка была мокрой от ее слез, как подоконник за окном, как пожухлая осенняя трава от росы. Отец сейчас лежал внизу, на столе, с накрытым платком лицом, тяжелый и неподвижный, и эта мертвенная тяжесть ощущалась во всем доме. Роза вытерла горевшие болью глаза — «Папа, как же ты мог…», и вдруг увидела будто красноватую паутинку на запястье. Кожа слегка горела. Она поднесла запястье к глазам, даже на мгновение забыв о душащем ее горе.
«... в строительстве этих кораблей используется мартеновская сталь, с хорошим соотношением твердости и мягкости...»
Роза читает надпись несколько раз, все сильнее хмурясь, совершенно не понимая, о чем говорят будто живые, переливающиеся под кожей буквы. Фраза пульсирует в ее
голове весь день похорон, даже когда она берет мокрую от дождя горсть земли и
бросает на гроб отца, и грязь прилипает к ладони. Следом за болезненным «Прощай, папа», она думает о мартеновской стали.
Роза читает книги о металлургии и кораблях, перебирает в уме знакомых отца и матери — может кто-то из них связан с кораблестроением? Но никто не приходит на ум, и она решает просто подождать, но ждать для Розы Бьюкейтер всегда было сущим мучением.
Ее мать ждать не может. Отец оставил долги и пустую конюшню, жить им буквально не на что. Мать продает драгоценности, доставшиеся ей от бабушки, увольняет прислугу, оставив только экономку мисс Уайлд и одну горничную. Роза очень боится, что скоро придет черед поместья. Она любит этот дом со стрельчатыми окнами и витражами на входной двери, туманный сад и мельничное старое колесо, так умиротворенно скрипевшее на берегу тихой реки. Ей бывало здесь скучно, Роза Дьюит Бьюкейтер так и рвется навстречу миру, но это ее единственный дом, где она провела свое детство, здесь похоронен отец и сюда она бы хотела приезжать, когда будет уставать от шума больших городов. И, кто знает, может быть, именно здесь она хотела бы вырастить своих детей...
Мать таскает ее на званые вечера все чаще и чаще, цепко осматривая холостых мужчин. «Выпрямись, Роза», «Сделай лицо веселее, Роза», «Пойдем познакомимся с тем джентльменом, Роза». Роза чувствует себя словно на выставке лошадей, благо, хоть зубы не рассматривают. Но ее декольте всегда под пристальным вниманием. Она устает, злится, плачет по ночам, зная, что ее ждет, рано или поздно. Мать отстраняется от нее все дальше, синие глаза стали совсем ледяными. Розе ее жаль, но себя — больше.
На одном из таких вечеров она и встречает Каледона Хокли. Высокий и красивый, в черном элегантном фраке, с безупречной прической и ослепительно белыми зубами, он вызывает интерес и перешептывания всех присутствующих дам. Мать стискивает ее локоть, тащит вперед, к этой стройной широкоплечей фигуре, Роза привычно пытается натянуть на лицо маску доброжелательности и вдруг слышит глубокий мужской голос:
— …в строительстве этих кораблей используется мартеновская сталь… — у
нее замирает сердце. Это он? Это он! Это ее самый важный человек в жизни, ее
настоящая любовь…
Он видит ее, черные, почти антрацитовые глаза сверкают, тонкая бровь дергается в унисон с губами. Он договаривает: … — самая лучшая, которую мы только можем изготовить.
Роза на мгновение застывает в недоумении, ее тянет поднести запястье к глазам, перепроверить, переспросить… Фраза заканчивается не теми словами, что навсегда проявились на ее запястье. Это он или не он? Роза смущенно улыбается, когда Каледон Хокли при знакомстве осыпает ее комплиментами. Мать стоит рядом и ее глаза поблескивают, как у хищника, почуявшего добычу.
У Кэла нет метки. Он, как и мать, крайне пренебрежительно отзывается о них. «Сущая ерунда!» Кэл вообще пренебрежителен ко всему на свете, кроме своих заводов и денег. Точнее, заводов и денег своего отца. В том, что это точно не он, Роза убеждается быстро. Это не ее соулмейт, не ее любовь, не ее важный человек. Кэл не мог бы даже быть ее хорошим знакомым, она бы предпочла забыть о нем навсегда. Но это невозможно, особенно после того, как он внезапно делает ей предложение, надев на палец кольцо с таким огромным бриллиантом, что палец немеет, а у матери дрожат губы. Роза даже не успевает ответить «да», Кэл этого и не ждет, сразу целует ее в губы, напористо и властно. Она смотрит на него, сглатывает — хочет объяснить, что она еще не дала согласия, натыкается на синий лед в глазах матери, опускает голову, молчит.
Это не он, но ведь встречи соулмейтов крайне редки, а люди бывают счастливы не только с теми, кто им предназначен чем-то необъяснимым. Роза уверяет себя в этом каждую ночь.
***
Томасу Эндрюсу скоро сорок, метки у него нет. Он инженер, у него технический склад ума, он дотошен и привык докапываться до каждой мелочи. То, в чем он не может разобраться, вызывается у него легкое раздражение, будь то неизвестный науке механизм появления меток или настырное желание матери его женить. У него куча племянников, и даже младший брат Уилл обзавелся семьей, почему бы матери и не удовлетвориться, но она каждую встречу причитает, какой он у нее неприкаянный, один одинешенек и она никогда не дождется от него внуков. Как будто ей от остальных мало.
Жизнью Томаса Эндрюса, ее фундаментом, надстройкой, базисом и ядром является белфастская верфь. Он буквально вырос на ней. Как только Томас научился самостоятельно передвигаться на своих двоих, его родной дядя, владелец этой самой верфи, взял его с собой, чтобы показать корабли. Томас увидел и понял тогда,
еще толком не умея говорить, чему посвятит свою жизнь. Он и посвящал —
каждую минуту, час, месяц, год… В волосах у него уже кое где серебрится седина, иногда он думает, катая племянников на шее — может, вправду пора, но это ведь так хлопотно — ухаживать, делать предложение, переживать, согласится она или
нет, получать одобрение ее родителей, ну и конечно, Томас знает, что такое
семейная жизнь — он слышал, как его коллеги, засидевшись на работе допоздна оправдываются перед женами по телефону, или берут отгул, виновато отводя глаза, потому что надо свозить жену на пикник.
А в этот день назначена установка трубы, но поди ж ты, он обещал свозить ее на пикник, и уже месяц не может, и вообще, у них сегодня годовщина! Томас не понимает, как это может быть важнее трубы, окончательно уверяясь, что из него выйдет плохой муж.
Он краснеет, когда дочь знакомых, красавица Хелен Барбур, улыбаясь ему, предлагает прогуляться в саду, а мама делает страшные глаза и показывает исподтишка кулак — «Иди, Томми!»
Он идет, пытается поддержать беседу, и, дурак этакий, рассказывает ей о турбинах тройного расширения, потом извиняется, а Хелен странно улыбается и смотрит на него так, словно имеет дело со слабоумным ребенком. Томас в итоге сбегает в тот вечер на верфь и старается Хелен избегать, что, собственно, становится скоро ненужным занятием — она принимает предложение Генри Харленда. Мама с досадой говорит, что женит его насильно, братья с сестрой поддакивают, смеются за столом и даже отец, отложив газету, посмеивается. Как их вообще можно выдержать?
Свои тридцать девять лет он встречает в своем кабинете на верфи. Стоит поздняя ночь, но верфь не спит, дышит, гудит, стучит механизмами. Томас откидывается в кресле, устало потирая глаза, подушечка большого пальца привычно проверяет остроту зажатого в руке карандаша — наверно, пора подточить. Запястье вдруг у него начинает зудеть, он зевает, трясет рукой. Зуд усиливается, будто стегнули крапивой, Томас смотрит на свое запястье, благо, рукава закатаны до локтей. Под кожей начинают переливаться тонкой ниточкой буквенные узоры. Он щурит глаза, чувствуя, как ускоряет свой бой сердце. Происходит что-то неподвластное человеческому разуму, что-то странное. Ниточки, порхая под кожей, медленно застывают, зуд прекращается, оставив ощущение горячей припарки.
«Кораблю пришлось уплыть без него», — одними губами читает Томас Эндрюс. Повторяет строку несколько раз, обводит кабинет глазами — будто нагромождение чертежей, бумаги и модельки судов помогут разгадать эту тайну. Смотрит в окно, на освещенный прожекторами корпус «Титаника», отчетливо понимая, что теперь ему придется делать то, то, что он совершенно не умеет: внимательно прислушиваться ко всему, что скажут ему при первой встрече незнакомые дамы.
***
Роза Дьюит Бьюкейтер — невеста самого богатого жениха Америки и самая несчастная девушка на всем белом свете. Конечно, продавщицы цветов в обшарпанных туфельках или работницы публичных домов с ней бы поспорили, но Роза ничего не может с собой поделать. Она будто медленно умирает с каждым днем, живого и теплого в ней остается все меньше и меньше. Когда внутри все вымрет окончательно, в кого она превратится? Роза вспоминает мумий из Британского музея, у которых при бальзамировании вырезали все органы и слили всю кровь, остались только черные, обтянутые сухой пергаментной кожей остовы. Вот что-то подобное ее ждет, пусть пока и не снаружи.
Снаружи она прекрасна, даже бессонные ночи и переживания не могут отразиться на ее цветущей восемнадцатилетней красоте. Хочется иногда запустить чем-нибудь в зеркало. Кэл бы не захотел ее, будь она не так красива, для него ведь так важно окружить себя красивыми вещами.
Они путешествуют по Европе, он скупает ей все, на чем она задерживает взгляд больше двух секунд. Ее шкафы ломятся от дорогих нарядов, шкатулки — от изящных украшений, а сердце — от немого крика. Кэл совершенно не чувствует ее, она ведь вещь — красивая безделушка, его даже забавляет ее редко прорывающаяся наружу раздражительность.
Мать улыбается ему, во всем угождает и не спускает с нее глаз — «только попробуй, Роза!». У Розы нет сил пробовать. Она ждет, когда умрет окончательно, когда станет мумией, может, и ее отвезут в Британский музей.
Осенью они едут в Лондон, Кэл возит ее по всяким бесконечным встречам, белые манишки мужчин и голые плечи дам сливаются в сплошную карусель. Роза улыбается, пока не начинают болеть щеки, отвечает невпопад, морщится от боли в виске. Кэл знакомит ее с розовощеким седым мужчиной с бородой — лорд Пирри, как узнает она, председатель правления самой крупной в Европе верфи. Кэл заключает с ним контракт на поставку стали, они обсуждают это, самодовольные и важные. Роза вспоминает о своей метке, мельком смотрит на нее, словно вспоминая то, что забыть не могла, ведь речь там идет о стали и кораблях. Но метки — глупость и ерунда, она в них не верит. Невыносимо становится слушать их бахвальство, Роза говорит, что пойдет подышать на балкон, Кэл кивает, даже не глядя на нее.
Она проходит мимо напудренных лиц, льстивых улыбок, и ей так хочется бежать, покуда не откажут ноги, сбросив туфли и стирая ступни в кровь. Хочется даже чувствовать боль, лишь бы не эту невыносимую тоску. Подходя к балкону, она слышит вдруг глубокий мужской голос:
— … в строительстве этих кораблей используется мартеновская сталь, с хорошим соотношением твердости и мягкости. Понимаете, корабельная сталь должна уметь растягиваться и сжиматься, иначе в первый же шторм корабль утонет…
