Я не забуду

Самое раннее воспоминание Эрихтония – Лахабрея несет его по улицам Амарота. У Лахабреи четыре параллельные царапины на щеке, из которых капает кровь, падает на ткань черной робы, но он не обращает на это внимания, прижимает к себе Эрихтония и идет дальше. Эрихтоний испуган, он не понимает, что происходит, почему его вытащили из рук матери, почему Лахабрея кричал на нее, откуда взялись эти царапины. Он боится спрашивать. Он спросит лишь потом, годы спустя, когда вопрос “Почему ты ушел” перестанет его занимать, сменившись другим – “Почему ты вернулся”. У Афины мягкие губы, она вся очень мягкая, нежная, ласковая – Эрихтонию кажется, что он погружается в ее объятия, как в теплую воду. Ее губы касаются его виска, скользят по щеке вниз, к шее, прижимаются к чувствительному месту между шеей и плечом. Тонкие, проворные пальцы пробираются под робу, обхватывают напряженный член, поглаживают и сжимают, пока Афина стягивает ткань с его плеч, покрывает быстрыми поцелуями его грудь. От всех этих прикосновений и ласк у него очень быстро затуманивается в голове, перед глазами возникают похабные картинки, где Афина стоит на четвереньках, а он засаживает ей сзади, или где она седлает его, как девицы на тех иллюстрациях, которые он видел в украденной из библиотеки Лахабреи книги. Но она никогда не позволяет ему этого, она всегда справляется сама – после того, как он доходит до вершины и спускает в складки своей робы, она уходит прочь, запирается в ванной, и он слышит оттуда негромкие, томные вздохи – воспоминание об этих вздохах потом дарит ему немало приятных минут наедине с собой. Потом она выходит, обнимает его. Эрихтоний очень хочет тоже поцеловать ее шею, прикоснуться к ее груди, но она не позволяет ему – говорит, что это вызывает неправильные ассоциации. Поэтому Эрихтоний просто обнимает ее в ответ. Она такая тоненькая, хрупкая, светлая – сам Эрихтоний унаследовал темную кожу своего отца, и белая ладонь Афины в его руке кажется, на контрасте, еще более крошечной. – Так странно видеть тебя таким взрослым, – шепчет она: похоже, она думает о том же. – Когда-нибудь ты забудешь меня, перестанешь любить, встретишь кого-то – девушку или юношу, кто станет для тебя целым миром… А меня забудешь. – Это неправда, – говорит Эрихтоний, и у него разрывается сердце от несправедливости ее жестоких слов. – Я никогда не забуду тебя. Я всегда буду любить тебя! Афина мягко, ласково улыбается и награждает его легким поцелуем в губы. Очень быстро Эрихтоний учится быть послушным. Это не так уж сложно. Если он будет послушным, она будет ласковой. Если он будет дерзить, или спорить, или недостаточно четко выполнять ее просьбы – Афина разозлится, ударит его и долго, очень долго всем, что ему перепадет, будут ее стоны за закрытой дверью ванной. И, хоть ему иногда хочется спорить, хоть говорят, что он унаследовал горячность отца и упрямство матери – он учится молчать, склонять голову, принимать все, что она делает, безоговорочно – и снова и снова растворяется в ее ласках. Однажды Эрихтоний просыпается от криков. Кричат двое, женщина и мужчина, он протирает глаза, потягивается на кушетке. Ему приснилось? Афина привела нового подопытного? – Ты сумасшедшая сука, если бы я знал, что ты здесь устроила… Афина смеется, и это совсем не похоже на ее обычный мягкий, переливчатый смех. – Если бы ты чуть больше интересовался собственной семьей, господин Спикер Совета, может быть, ты обнаружил бы это место раньше… Эрихтоний выходит из спальни, на ходу натягивая робу. Металлический пол лаборатории холодит босые ступни, но он не помнит, куда забросил обувь. Да и не все ли равно? Он скоро вернется в постель, а потом, может быть, вернется и Афина и согреет его. В дверях лаборатории стоит Лахабрея, его лицо искажено бешенством. Он переводит взгляд на вошедшего Эрихтония, и в этом взгляде что-то ломается. – Что ты сделала с ним? – спрашивает он у Афины, которая стоит возле рабочего стола, скрестив руки на груди. – То, для чего он был рожден, – мило улыбается она, и рядом с Лахабреей взрывается Эфир, он делает шаг – и Эрихтоний, испугавшись, отступает. Потом Лахабрея тащит его за руку по коридорам Пандемониума; Эрихтоний так и не обулся и чувствует все неровности пола под ногами. В этот самый момент к нему возвращается то воспоминание из детства – как Лахабрея несет его на руках по улицам Амарота, а из его разодранной щеки капает кровь. – Если ты считаешь ее чудовищем, достойным смерти, – спрашивает Эрихтоний на бегу, задыхаясь, – то зачем ты вернулся? Ты же пытался однажды забрать меня и уйти, почему… – Я не верил, что она всерьез причинит вред собственному сыну, – произносит Лахабрея сквозь зубы и замолкает. “Вред? Какой вред? Она любила меня, я любил ее… больше всего на свете”. Он вдруг понимает, что только что случилось там, в лаборатории, и не может сдержаться – начинает плакать как ребенок, и Лахабрея останавливается, поворачивается, обнимает его, прижимает к себе. Эрихтоний ненавидит его – но в этот миг во всем мире нет никого ближе, и он хватается за черную робу, прячет в ней лицо и чувствует, как отцовская ладонь неумело гладит его по голове.

***

Фемид сидит прямо на каменном полу, опираясь спиной о колонну и спрятав ноги под полой белой робы. Он подпирает голову рукой, и Эрихтоний украдкой, краем глаза любуется – его тонкими пальцами, его изящным профилем, мягкими волосами, падающими на нежную щеку. За хрупкой и светлой красотой Фемида прячутся кинжально-острый ум, наблюдательность и огромная магическая сила: он кажется совершенством, посланным свыше в их темный Пандемониум, чтобы очистить и осветить его. Сам Эрихтоний рядом с ним кажется себе грубым, неотесанным, уродливым и бесполезным – поэтому и смотрит украдкой. Поэтому и не решается подойти ближе и прикоснуться. Откуда-то из глубин разума всплывает, как утопленник из зеленых мутных вод, воспоминание. “Когда-нибудь ты забудешь меня, перестанешь любить, встретишь кого-то – девушку или юношу, кто станет для тебя целым миром… А меня забудешь”. “Нет, – яростно думает Эрихтоний. – Никогда. Лахабрея забыл тебя, он не оплакивал и не горевал по тебе – но я не забуду”. Фемид что-то замечает, поднимает голову – взгляд его синих, как у Афины, глаз обжигает. – Эрихтоний? – тихо спрашивает он. – Все в порядке? Отдохни, нам обоим нужно отдохнуть перед тем, как двигаться дальше. На миг воображение подкидывает картину: они лежат на этом полу, темные ладони Эрихтония на белоснежных бедрах, Фемид под ним – выгибается, подаваясь навстречу, с его зацелованных губ слетают стоны, растворяющиеся в окружающей это место тьме. Эрихтоний отбрасывает эту воображаемую картину, как ядовитый шип, проникший в сердце. “Я не забуду тебя. Я верен только тебе”. – Все в порядке, – отвечает он и тоже садится на пол – спиной к Фемиду.