blʌdi mes

                     Ты чем-то напоминаешь влажную от инфекции рану — слишком значительный, чтобы Небесам не было на тебя похуй, слишком мерзкий, чтобы Сера не брезговала к тебе прикасаться. Весь такой ослепительный, громкий, безгрешный, у тебя из чувств остаются только физические: зная правду, ты старательно от неё бежишь и прикрываешься излюбленной маской, чтобы не показать жалости, когда очередная бабочка-однодневка теряет свой свет. Чтобы у тебя были силы ржать с самых отвратительных анекдотов про женщин, пока количество тех, с кем ты мог бы перепихнуться после концерта, стремительно едет к нулю. Никто не намекает на твой ужасный характер, потому что это означало бы, что Совет проебался. Ты — пятно на репутации Рая, и тебе всё сходит с рук, ведь ты Первый, главный-оригинальный-хуй, с которого всё началось. Не вкусивший запретного плода, единственно чистый, поступающий правильно. Ты кладёшь огромный и толстый на наказы Совета, когда размазываешь по зеркальным поверхностям кровь. От неё разит дешёвым спиртом и прахом; ты смотришь наркотическими глазами, очерчивая Его силуэт, и падаешь коленями прямо в густую венозную лужу. Трогаешь худые лодыжки и икры. На белых одеждах остаются темные, набухающие сырью пятна. Усердно корчишься, будто тебе плевать, что говорил Михаил насчёт порчи собственной формы; будто тебя не ломает, стоит этому ублюдку оказаться так близко. Никто не намекает на твой ужасный характер. Ты делаешь вид, что не сожалеешь, когда они исчезают из твоей жизни, изломанные и травмированные — но внутри всё содрогается, поджимает спазмом рассудок, чтобы в моменты слабости вывалить тщательно скрываемое. — Я достану тебе его, слышишь? — лихорадочно шепчешь и трогаешь с расчётом на то, что Михаил как-то переменится в лице. Поморщится. Отвесит пощечину, не смущенный маской, которую ты закинул далеко в угол. Отодвинется или смахнёт со своего идеального тела твои грязные руки, чтобы напомнить тебе о благоразумии. Воспеть целомудрие, усластить Отеческие законы, которых он, самый старший из Высших, придерживается постоянно. Проще верить в то, что золотой ошейник, в два пальца шириной, застёгнут не на собственной шее. Верить, что из вас двоих ручной пёс точно не ты. Что Михаил никогда бы не нарушил обожаемые им правила. Ты держишься за самообман так, будто это что-то изменит. Будто ты не видишь, как расширяются чужие зрачки, рискуя заполнить всю радужку. Михаил — психопат, и запах адского крошева, что ты хаотично вносишь в его идеальную вечность, возбуждает сильнее, чем твоё обнажённое тело. Не видишь. Не просишь. Не знаешь. — Блять, всё, что захочешь, достану. Что попросишь. Когда угодно. Откуда угодно. Вот вообще. Слышишь? Жмёшься к чужим мягким рукам своим разгоряченным лицом. Почему-то на Небесах ты единственный, кто убеждает себя, что Истребления не принадлежат Михаилу. Его невмешательство искренне, несвязанное с уверенностью Серы, что ни один Высший не должен ступить на расколотые засухой земли. И ты вписываешься в лидеры Экзорцистов из богоугодной ненависти к Дьяволу, который увёл каждую из твоих жён; это дело правое и влияет на благополучие Рая, ведь ты безгрешен. Ты делаешь это не потому, что этого хочет Он. Не потому, что Михаилу вставляют мерзопакостные подробности и в красках описанные детали; не потому, что Михаил ждёт восхищения новым оружием, что так плавно входит в торс и скользит ниже, испуская грешное тело на полусгнившие органы, ленты кишечника, пропитую печень. Михаил, конечно же, не желает спуститься в Ад сам, чтобы размозжить дланью Господней чью-нибудь голову. Ты напоминаешь червоточину — отравляя жизнь окружающим, ты медленно убиваешься сам, как собака, которая кусает хозяйскую руку. По-сексистски смеёшься, ударяешься языком о нёбо, хотя видишь, как каменеет улыбка любой девушки, что посмела возлечь с тобой. Как синеют их хрупкие шеи. Чувствуешь, как воздух в комнате замирает, стоит белым крыльям мелькнуть в темноте. — Хочешь, я тебе сердце своё достану? — ты трогаешь губами костяшки, острые и молочные. Михаил не отстраняется, но мягко скользит ниже, перехватывая твои осквернённые руки. Собирает белыми подушечками всю грязь, серу и копоть; тянущие кожу ошмётки чьих-то мозгов. Его руки почти диафонизированные и такие ласковые, что ты хочешь завыть от боли. Ты пытаешься себя обмануть, но ты приучен к ней с эдемских времён. Ты искушён ею, и Михаил постоянно напоминает тебе об этом. Ты мерзкий и громкий, до оскомины раздражающий, но никто об этом не говорит прямо; за свои помыслы ты вряд ли заслужил Рая. И ты это знаешь. Не хочешь признавать, но упрямо возвращаешься к своему запретному плоду, готовый сделать всё, что Он попросит. — Вот прям нахуй сейчас, хочешь? Я достану. Достану, ты только скажи. Только скажи. Скажи хоть что-нибудь, что-нибудь, что угодно. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Михаил слизывает кровавое месиво с собственных рук и холодно улыбается. Если он сломает тебе ноги и скажет прыгать, ты спросишь, как высоко. Но Михаил вечно не отвечает. Ты видишь, как маниакально он готов вырвать крылья любому, кто приблизится к тебе, и никогда не можешь приблизиться к нему сам.                      Хуево, когда одержимость становится твоим личным мотивом. Ещё хуже, когда влюбляешься в своё искушение.