Царство божие здесь

      Небо над Истаром, словно треснувший изумруд — или осколки хрустальной вазы. Тоненькое, прозрачное — пальцем надавишь, и оно разлетится колючим крошевом. Крисания в далёком-далёком детстве так матушкин сервиз расколотила, дорогой, много стальных монет за него отдали. Казалось бы, безделушка — но аристократам никаких денег не было жаль на то, чтобы роскошь свою подчеркнуть. Долго потом Крисания краснела, пока мать и нянюшка её отчитывали, долго мяла подол богатого платья. Долго не могла понять, как нечто прекрасное может быть столь хрупким. Долго не осознавала, что бедняков этот сервиз мог бы прокормить месяц. Но матушка сетовала не из-за чужой бедности, матушка ругалась, что юной девице так вести себя не пристало…       Зимний ветер треплет белоснежное платье. Крисания зябко обнимает себя, вглядывается в безоблачные, затопленные зеленью небеса. Кажется, протянешь руки в молитвенном жесте — и небо треснет под тонкими пальцами. А следом треснет и белоснежный город. И целый мир.       И останется нерушимой и твёрдой, как скала, лишь одна фигура. Фигура, которая когда-то — словно в иной жизни — казалась такой ничтожной и слабой. Лишь сейчас она наконец расправила плечи, отодвинув брата-близнеца, и обрела невиданную силу.       Крисании страшно.       Ибо когда Рейстлин улыбается, его глаза сияют ярче, чем диск Солинари; бархат за его спиной мог бы накрыть умершее небо, как плащ Нуитари (пусть Крисания никогда тёмного бога и не видала); и пальцы его в крови, словно самой Лунитари исцелованы. И сейчас он отодвигает смертных почти играючи. Так, что перед ним меркнет вся свита Короля-Жреца, и в самом владыке она не посланника божьего видит, но испуганного, усталого человека. Рейстлин за локоть Крисанию придерживает, шепчет, к самому уху склоняясь: «Смотри».       И Крисания смотрит. Знать грызётся между собой, певчие захлёбываются псалмами, возлюбленные братья и сёстры целуют друг другу руки, украшенные десятками прекрасных колец, и рубины отливают кровью, и под повёрнутым камушком дремлет яд… Когда кому-то становится плохо, его окружает скорбящая толпа близких его, и каждый касается изящной рукой изголовья, и белоснежные капюшоны скрывают брезгливость, жалость иль торжество.       «Нет, это не так, — твердит Крисания. — Ты лжёшь».       Возлюбленные братья и сёстры друг другу руки протягивают, и ласковый свет сияет в их дивных глазах. Крисания не может дышать, когда нежное пение возносится к золотому своду храма — лица человеческих девушек и эльфиек полны неземной красоты. Их черты тонки, как лезвия трёх убывающих лун, их станы воздушны и легки. Их голоса сплетаются с пением птиц и солнца.       Вот ты где, Господи, вот где твой дом, благословенный и светлый.       «И никто тебя не осудит больше, милая, не посмеётся. Здесь оценят все твои труды и старания по достоинству — так, как ты этого заслужила…» — шепчет ласковый, отеческий голос.       Крисанию отговаривали от жречества и семья, и осмелевшие слуги, и бывший жених. Зачем тебе это, милая? Зачем губить свою жизнь? Они говорили о пустяках: о бедности, о грубых некрасивых платьях, о том, что она никогда не познает мужчину. Да, прибегли даже к аргументу о любви. Пусть пару лет до этого разговора матушка изымала у Крисании недостойные книжки и отчитывала за ласковую улыбку юноше-музыканту, что играл у них дома по вечерам. Крисания помнит, какой трагедией обернулось её решение для родителей. Они причитали и спорили, сокрушались и плакали. Словно жизнь Крисании — белоснежная роза, которую она срезала прежде срока и засушила в скучной книжке.       Здесь ничего подобного не было. Служить в Истаре считалось честью, и с разных уголков Кринна сюда съезжались юные девушки, готовые посвятить себя вере. Разве может чёрный маг познать истину?       «Я не обманываю тебя, Посвящённая, — улыбается Рейстлин. — К чему мне лгать?»       Он ускользает неслышно, лишь шуршит бархат и шёлк. Крисания, отвернувшись от больного, тянется за магом, словно верная тень… И ловит на себе настороженный взгляд Эльзы.       Эльфийка кривит губы. В её глазах — неодобрение, с отвращением перемешанное. Крисания, ничего преступного не совершая, клеймит себя как жрицу и как женщину. Эльфийки шепчутся вслед Крисании, и она искренне не понимает, что происходит, пока не слышит то же самое о других девушках-Посвящённых. Просто оттого, что они люди — непостоянные, ветреные, недолговечные. Эльфийки-певчие смеются и шепчутся о том, что жизнь людей слишком коротка, чтобы искренне посвятить себя служению Паладайну и Мишакаль — страсти берут верх. Но всё же Крисания слишком часто становится поводом для сплетен — она не понимает, когда следует проявить жалость, кого нужно слушать, кому и зачем помогать…       Крисания не понимает, в чём другие видят причину её внимания к Рейстлину. Нет. Не Рейстлину. Господину Фистандантилусу, верному сторожевому псу Короля-Жреца. Чёрному магу, что заключил сделку со Светом. Совсем молодому человеку, который за столь короткие годы превратил свой талант в искусство.       Но всё не так!..       Рейстлин лишь улыбается — он кажется печальным и невыразимо далёким, и ему к лицу эта торжественная усталость учёного, гениального волшебника и советника. Он уже не пытается разговор о Вратах завести, он и не выделяет её ничем. Он находит её, словно не изгнанная навсегда болезнь — больного, он стискивает горячими пальцами девичье запястье. Прячет их сцепленные руки в бархатных чёрных складках. Словно хороня. Или оберегая от чужого взора.       Смотри, Посвящённая. Смотри.       И от чужих презрительных взоров Крисанию заслоняет, застилая её порочность своим мраком. Беря на себя её грех. И никто их не видит, никто не замечает полный мольбы взгляд Крисании, и никто не может её спасти. И даже великий Паладайн бессилен отыскать свою дочь, когда её скрывает покров ещё не рождённого бога. Рейстлин прячет её от высокомерных эльфиек, от внимательного надзора Посвящённых, от блуждающего, перепуганного взгляда Короля-Жреца. Но стоит ему уйти — Крисания сама кидается ему вслед — и все оборачиваются на неё.       Отчего он ласковее к ней, нежели они? Никаким корыстным планом не оправдать эту мягкость, это безграничное понимание. Крисания чувствует себя маленькой птичкой. Сердце трепыхнётся, золотая клетка распахнёт дверцу, повинуясь чужой воле… И ловкие, изящные руки подхватят птичку, на свободу её вынимая.       Нет, Господи.       Крисания стискивает амулет и шепчет молитву.       Огради нас от искушения, избавь от лукавых, недостойных мыслей, дабы не погубили мы себя и ближних наших…       Рейстлин уходит, и тревожащий запах тления и июньских роз вьётся вокруг него, словно призрачные одежды. И зимние грозы глушат шелест его шагов. Молитвы прячут чужие стоны. Зима здесь душная, покрытая копотью свечей, зима белоснежная, как гордые стены, и трещащий серебристый воздух скрывает любые тени. Но город, увы, до сих пор тенями кишит.       Но он прекрасен. Он так прекрасен, чего же ещё желать?       Крисания помнит, как она уговорила нянюшку сводить её на рынок в Палантасе. Но дороги тогда были расхлябанными и грязными из-за сотен повозок и всадников, и запах подгнивающей рыбы мешался с запахом варёной капусты, причудливых специй и немытых тел. И страшные, искажённые шрамами и ожогами лица голодно смотрели на юную Крисанию. Слепые безногие калеки протягивали к ней трясущиеся руки. То были люди, израненные Войной Копья. Нищие плакали, и грязные, мутные слёзы скапливались в глубоких уродливых морщинах. Беспризорный ребёнок, укравший яблоко, тогда чуть не сбил Крисанию с ног — и с силой дёрнул её за руку, пытаясь устоять. Крисания помогла. Мальчишка улыбнулся ей — и удрал. Брезгливо оттирая руки от налипшей грязи, девушка вдруг замерла, осознав… Нянюшка долго отчитывала её за пропавший с руки браслет.       Амулет холодит пальцы. Укажи нам, Господи, путь, дабы не заплутали мы и вывести смогли ближних наших к Свету, не оставили их в беде…       Здесь нет ничего подобного. Здесь нет никого подобного. Какое может быть несчастье в Царстве Добра?       Но с каждым днём всё больше этот прекрасный город кажется ей гнойником, вспухшим на теле земли, пастью гниющих изнутри клыков, что хотят в небо вцепиться. Крисания закрывает глаза. Ей холодно.       Рейстлин сдержанно улыбается:       — Сезон костров кончился. Весьма некстати, ты права — близка середина зимы. Но если ты пожелаешь, чтоб они разгорелись вновь, я отыщу для тебя в темнице парочку пленников.       Крисания отшатывается от мага. Он, насмешливый, жестокий, тонкий, как иссохшая ивовая ветвь, стоит напротив — и ни капли её не жалеет. Отчего-то Крисания не сомневается, что Рейстлину достаточно шепнуть Королю-Жрецу пару слов, чтоб на площади к небесам взвилось пламя. Голодное, словно высунутый язык, чёрный и вонючий. И тогда белоснежные клыки стен распахнутся шире.        — О чём ты?..       Нет, она поверить в это не может. Разве может быть такое в Палантасе? Нет, не может. И она, в прошлом — надменная аристократка, представить подобное не способна. Не сказать, что она не хотела, чтобы из мира исчезли все нищие, но… И она, верная Посвящённая Паладайна, помыслить не может, чтобы…       Господи, огради нас от зла и жестокости, чтобы дали мы им отпор и не пустили в своё сердце.       Как такое может твориться в Истаре?       — Нищих сжигать — слишком мелко, — скалится Рейстлин. — Кому-то ведь нужно трудиться в рудниках и шахтах? Знать считает, если нищие ступят на улицы города, здесь будет вонь и грязь. Даже если их поведут казнить.       Крисания мотает головой. Рейстлин смотрит на неё с жалостью, и от этого взгляда ей хочется расправить плечи и вздёрнуть подбородок. Такой, как он, не смеет её жалеть. Как может чёрный маг с богопротивными замыслами испытывать жалость к ней, избраннице Паладайна? Да, и она не без греха, но она под защитой доброго бога, она может помогать другим. Может помочь ему. И тогда никто больше не взглянет на него плохо.       Стайка девочек-послушниц, хихикая, проносится мимо… И, заметив Рейстлина («Фистандантилуса», — напоминает себе Крисания), исчезает в тёмном переулке. Расставленные на каждом углу стражи косятся на чёрного мага. Но молчат. Молчат, потому что Рейстлин — ближайший советник Короля-Жреца, и неважно, кто он, пока волшебник оберегает город и правителя. От тех, кто разделяет цвет его одежд. И магию. И взгляды. И…       Рейстлина ведь ненавидели и презирали не только здесь. Каково же ему находиться в месте, которому он чужд? Если даже она подчас чувствует себя так одиноко?..       Крисания сжимает пальцы. На белой коже — отпечаток синеватых полумесяцев.       Никто в городе не посмеет дурно на них смотреть. И в их родном времени, когда они вернутся. Никто. Она не позволит.       Рейстлин улыбается.       — Молчи, прошу. Слышали бы они, что ты говоришь такие ужасные вещи…       — Не ты ли сейчас жаждала защитить меня от них? — ухмыляется маг, и злые смешинки играют в его светлых глазах.       Крисания вспыхивает. Рука Рейстлина слишком горячая, даже сейчас, когда его не бьёт вечная лихорадка. Но Крисания стоит перед ним в простом белом платье и тоненькой накидке, отказавшись от мехов и тяжёлых золотых украшений, которые носят другие Посвящённые. Стоит и чувствует себя маленькой беззащитной девочкой. Волосы лезут в глаза из-за ветра, и вся она перед Рейстлином, одетом в шёлк и бархат, — нараспашку. И гнев её нараспашку…       (Рейстлин приобнимает девушку, и длинный рукав укутывает её стан.)       ...и сердце.       — Они ничего мне не сделают, Посвящённая, — шепчет Рейстлин. — Не бойся.       — Я не боюсь за тебя, — мотает головой Крисания и, противореча своим словам, добавляет. — Может, ты и заслужил кару господню.       Рейстлин смеётся сухим, надтреснутым смехом. Но руку не убирает. Крисании вырваться бы, да хватка у мага железная — и раньше была, но здоровое тело играючи может удержать хрупкую девушку. И зачем вырываться? Они идут по тёмной улочке, никого здесь нет… Крисанию пробирает горячая дрожь, и она отворачивается.       Господи, защити нас от…       — Желала бы, чтоб тебя согрело тепло моего костра? Весь двор мечтает о том же.       — Я не это хотела сказать!       Она останавливается. И ужас, заполняющий сердце, взрывается тысячью ледяных иголок. Что будет, если Король-Жрец узнает, чего добивается его советник? Что, если против Рейстлина плетётся какой-то заговор — нет, Крисания не желает в это верить, но она бывала при дворе, она знает, знает… Нет, как может быть такое в Истаре? Что, если Рейстлин не справится…       Маг щурится. Как будто мысли её читает. И в глазах его мелькает что-то злое — Крисания едва не отшатывается.       Нет, нет, его нельзя застать врасплох. Но, что если… Боже, она не хотела Рейстлина оскорбить, но…       Господи, покарай зло, ибо не может оно остаться безнаказанным.       Горячие пальцы нежно касаются девичьей щеки. Рейстлин, словно опомнившись, улыбается ласково и лукаво, и шепчет — он всегда говорит тихонечко, но сейчас совсем тихо. Словно птичку спугнуть боится.       — Они больше ничего плохого не сделают, — интонация нежна, но слова полны ледяной стали. — Верь мне, Посвящённая.       Крисания смотрит, широко распахнув глаза.       Паладайн молчит, Рейстлин — обещает. И на мгновение ей кажется, будто огненную гору совсем скоро обрушит на Истар вовсе не её бог.       — Этот город недостоин твоего милосердия, — мелодично, словно заклинание читая, произносит Рейстлин. — Недостоин спасения от тебя, Крисания. Ты слишком чиста.       «Кто же достоин? — задаёт себе вопрос она и тут же отвечает. — Ты. Ты, ты».       Её жених был образован, но скучен, равнодушен к людям и больше интересовался мечами. Мальчик, игравший у них в доме, был влюблён в музыку, но больше не смыслил ничего. Все, кто сватался к Крисании, оставляли холодным её сердце. Отчего же эта дерзость удалась чёрному магу?       — Я не могу смириться с гибелью города, — поджимает губы Крисания. — Как я вернусь в Палантас, зная, что не спасла Истар?..       — Так же, как ты росла, с юных лет зная, что Истар погиб в огне, — усмехается Рейстлин. — Мы идём по песку, Крисания. Город обречён. Эту историю знают все. Неважно, что не ты рождена следовать за Фистандантилусом. Следы на песке не исчезнут, кто бы их не коснулся. Можешь ли ты обернуться морской волной, чтоб их смыть?       Крисания мотает головой. Так хочется ответить: «Смогу». Так хочется выкрикнуть: «Обернусь». Но она ничего не смыслит в играх с Судьбой. Эта премудрость подвластна лишь Рейстлину.       Как же просто и понятно всё было дома.       — Давай вернёмся в Палантас.       — И? — Рейстлин скучающе выгибает бровь. — Чем ты предлагаешь мне там заняться, Посвящённая?       — И… и всё будет хорошо, — смутившись, произносит Крисания.       — Что хорошего ждёт в клетке, Посвящённая? — качает головой маг. Он выглядит разочарованным. — Разве ты меня не понимаешь?       От упрёка она вздрагивает. Рейстлин ничего хорошего в своей жизни не видел. И город для него такая же клетка, какой для неё был родительский дом.       Полумесяцы на ладони чернеют. Слишком часто она их оставляет на своей руке в память о своём долге. Но воспоминания, всколыхнувшись, уносятся прочь, далеко-далеко, в Палантас, к мудрому и доброму Элистану, к родному храму, к знакомым улочкам, к прекрасному саду. Саду, в котором зацветали каждый июнь — и цвели почти до осеннего солнцестояния — белоснежные розы. И не было удушливого, затопившего, перебившего всё остальное, аромата фимиама и благовоний. И человеческие послушники с нежностью заботились о саде, а эльфийские — позволяли розам цвести, как пожелают они сами. Однажды грязная нищенка протянула гулявшей Крисании белую розу и, улыбнувшись, сказала, что война кончилась. И расплакалась. И в город вошли светлые жрецы с охапками белых роз… И ночью над спящим Палантасом пронёсся зелёный дракон со всадником в чёрных одеждах. Всадником, который не дал Тёмной Госпоже вступить в их мир.       Но никто об этом тогда не знал.       Мысли путаются, кружатся, словно перепуганный дракон, и Крисания не слышит тихий шорох. Рейстлин окликает её, и она поднимает взгляд. В его руках — нежный бутон.       — Маленький фокус, — ухмыляется маг, осторожно вдевая цветок за ухо Крисании. — В память о том хорошем, что всё-таки было в клетке.       Крисания, ошеломлённая и потерянная, смотрит ему вслед. Хотя она даже не понимает, куда Рейстлин подевался — он показал ей и второй фокус, свой любимый: с исчезновением, подевавшись неизвестно куда. Крисания остаётся одна посреди улицы.       Отчего-то ей хочется плакать. Развернувшись, она идёт прочь от храма, куда её привёл Рейстлин. Шатается по улицам, словно больная, и зелёное небо плавится, и новая зимняя гроза рокочет вдали, как недовольные боги-драконы… Или это одна гроза? Просто нет ей конца и края? Или то ворчит Паладайн, рассерженный её молитвой? Крисания, закрыв глаза, молится горячо и страстно, и просит отыскать в городе хотя бы десять праведников, и с ужасом вспоминает о Ночи Исхода — ночи, когда исчезли все истинно верующие жрецы, а она сама отказалась за ними последовать… Но ведь праведники — не только жрецы. И не только они заслуживают спасения.       Господи, господи, как же дети? Как можешь ты их оставить? Господи, разве можешь оставить ты близких заблудших душ, что разделили их горький путь из любви к ним? Господи, отчего ты молчишь, когда смертные обещают?..       Нечем дышать от пыли и белоснежной крошки, что осыпается со стен. В отдалении слышится звонкий смех, и тянутся торжественные вереницы, бешено ржущие лошади, люди и эльфы в богатых одеждах, надменные, счастливые, одни — на богослужения, другие — на Арену… Ветер треплет их волосы и разносит яростные перекрики — брань, хохот и ставки.       Почему она думала, что здесь холодно?       Здесь жарко. Невыносимо жарко, жарко всем, кроме неё до этого момента, до этого мига, когда лопается надежда. Нет. Она не остановится. Она должна предупредить Короля-Жреца, поговорить с ним…       В городе праздник.       Господи, господи.       — Госпожа, — скрипит измученный голос. — Госпожа, не найдётся ли у вас воды?.. Здесь так жарко.       На неё, пошатываясь, смотрит измождённый человек. Его истрёпанная одежда вся в пыли и засохшей крови, а воздух рядом смердит от застарелой грязи и пота. У хромой ноги болтается меч в старых ножнах. Крисания вглядывается и ахает, отшатываясь. Лицо воина перекошено, превратившись в невнятное месиво. Как будто его перекроили, изодрали в мясо, а потом дали неправильно срастись. Видны лишь заплывшие глаза, провал носа и кривоватый изгиб рта… Который дёргается, печально ухмыляясь.       — Простите, госпожа. Я забыл, что ветер содрал мой капюшон.       Он пытается убраться, уйти в тень, но ему трудно поставить ногу.       Крисания, прижав руку ко рту, другой ищет на поясе флягу. И, отстёгивая, воину протягивает. В горле бунтуется желчь. Чудо, если её сейчас не вырвет. Это ужасно.       — Благодарю, госпожа, — воин неуклюже принимает флягу. — Спасибо, что снизошли до меня… Я не хотел вас пугать, правда…       Ему больно и подойти, поэтому Крисания, переборов омерзение, делает шаг сама.       — Ничего страшного, — она еле сдерживается, чтобы не отвернуться.       Но заставляет себя смотреть. Словно наказывает бог весть за что. И в голове предательская мысль мелькает: «Что он здесь делает?..»       А воин, напившись воды, уже бормочет, оправдаться пытается. И голос его громче становится, и Крисания уже не знает, как его прервать:       — Вы, если чего, не пужайтесь, нас много таких. Меня вот, маги покоцали… Нарвался я на одного чёрного гада, он мне всё лицо размазал. Но всё равно я его прибил, паскуду мерзкую, им же нельзя оружие носить, — и улыбается неуклюже. — И сейчас домой вернулся, у меня сестра здесь, увидеть хочу… Мне ж идти больше некуда… Волшебники родную мою деревню сожгли, пока драпали… Хорошо, что мы их загнали подальше. Больше не навредят никому, — он замечает её амулет. — Во славу Паладайна, Посвящённая.       Воин косо улыбается. Всё его лицо уродливо разъезжается, но в глубине глаз вспыхивает тепло.       — Вы очень красивая с этим цветочком.       Крисания вынимает из волос белоснежный бутон и протягивает ему.       — Госпожа…       Нежный, хрупкий цветок так странно смотрится в его большой, грубой руке. Она дрожит, уродливая и неуклюжая, и по лицу воина текут слёзы, и Крисания замирает, закусывая губу, пристыженная его улыбкой и благодарностью — благодарностью человеку, сражавшегося за свою веру…       — Урод! — визжит детский голосок.       Пригоршня щебня летит в покачнувшегося воина.       — Убирайся отсюда!       Крисания оборачивается — и видит стайку девочек-послушниц, так похожих на тех, что они повстречали с Рейстлином. Вряд ли это они. Красивые детские личики, искажённые злобой, сливаются в одно. Рядом кружат мальчишки в богатых одеждах и девочек закрывают. Как будто прячут от злобного чудовища. Мелкие камушки градом осыпаются на несчастного воина. Он пятится, пытаясь переставить больную ногу, и бормочет извинения, и кланяется, сминая в ладони цветок…       — Что вы делаете?!       Но Крисанию не слушают. Детский гомон сливается с криками ужаса и отвращенья. Родители хватают детей за руки и утаскивают подальше, и послушницы разражаются хихиканьем, глядя, как стражи в блестящих доспехах расталкивают горожан. Не слушая никого, они грубо вцепляются в плечи воина и тащат его куда-то, не обращая внимания, что он спотыкается…       Крисании дурно.       Небо плывёт.       Она опирается на белоснежную стену, и мимо неё тянется безграничная, галдящая пёстрая толпа. Сердце отстукивает бешеный ритм. Кто-то трогает её за плечо — она отталкивает его и несётся в храм, против бурлящего течения. Она бежит, едва не сбивая редких прохожих с ног, и белый подол становится серым.       Она плачет долго, навзрыд, рухнув на маленьком балкончике своей комнаты. Она на город смотреть не хочет, но вновь и вновь себя заставляет. Наказывая с изощрённым, губительным удовольствием.       Господи. Господи, пощади.       Господи.       Он не щадит: Крисания стирает слёзы, но её лицо опухшее и совсем-совсем не красивое. И всё равно Рейстлин появляется. Окидывает девушку цепким взором и садится рядом, хладнокровно ожидая, когда она успокоится.       Лучи золотят его кожу. Хотя, конечно, этот солнечный наряд сравниться не может с прежней кожей Рейстлина. Сейчас он совсем иной. Красивый. Такой красивый, что Крисания перестаёт шмыгать носом, боясь, что он решит, будто она беспросветная дура, и уйдёт. Когда она успокаивается, Рейстлин наконец на неё смотрит. Спокойный, уверенный и насмешливый. Крисания тянется к нему — и маг принимает её в свои объятия. Даже позволяет девичьим пальцам вплестись в его кудри.       Сердце заполошно бьётся. Глупая птичка. Глупая маленькая птичка.       — Ты веришь мне, Посвящённая?       Она до сих пор не понимает, что он говорит.       Вечерний воздух всё жарче и жарче, но кажется прохладным вне объятий Рейстлина. Маг выдыхает сквозь сцепленные зубы и гладит Крисанию по чёрным волосам. Небо отравлено, и истинным небом кажутся его глаза — светло-голубые, ясные, словно горный хрусталь. Такие же холодные и равнодушные. Глаза бога.       — Почему они не видят? Я понимаю, почему не видел ты, — Рейстлину не нравится, когда она вспоминает про его проклятое зрение, но Крисании уже всё равно. — Но они. Они. Почему?..       Не только они.       И она.       (Крисания не знает, но чувствует, что и её зрение безнадёжно отравлено, проклято, обречено, потому что, о боже, она смотрит на чёрного мага и думает, что не видела никого прекрасней.)       — Все здесь больны, Крисания, — терпеливо произносит Рейстлин. — И если ты хочешь это исправить — идём со мной.       Она молчит. Молчит, кусая губы. Молчит, зная, что у неё ещё есть время. Совсем, совсем немножко, но есть. И Рейстлин не получит ответ так просто. Как она может столь легко вновь поддаться кому-то? Но здесь и сейчас ей так хорошо, как не было с её возлюбленными братьями и сёстрами. Как не было перед ликом Паладайна, сваянным из мрамора и золота в великолепном храме.       Кто их спасёт? Кто спасёт её?       Она не может обернуться морской волной.       И небо плавится, и от нежных бутонов остаётся прах, и где-то в темнице избивают истерзанного воина, и в спёртом воздухе чудится запах палёного мяса, и следы на песке прямо перед ней… Следы — и протянутая рука. Когтистые, изящные пальцы вплетаются в её волосы.       Господи, господи.       Господи.       Они — на распутье миров, на безграничных развилках, и Крисании так страшно, и Крисании просто хочется домой, и ей кажется… Что она никогда-никогда не вернётся в Палантас, если пойдёт за Рейстлином, а Рейстлин уже не взглянет на него глазами смертного.       (И чудится ей, что она никогда не увидит Палантас, а Рейстлин никогда в него не вступит. Следы. Следы на песке.)       — Ты веришь мне, Крисания?       Она прижимается ближе, и сердце у Рейстлина колотится так же сильно, как у неё. Но в нём силы больше, чем во всём Истаре, чем во всех служителях её веры, чем в ней, чем в боге, который молчит, до сих пор молчит.       Розы, ладан и тлен.       — Крисания?       Господи. Господи… Нет, не Господи.       Крисания обмякает в его руках.       — Рейстлин.