и от лица Твоего я скроюсь

...ты чувствуешь себя великим. В конце концов, так и должно быть - ты Великий князь, старший в роду, ты на своём месте. Киев - не Туров, маленький, больше похожий на вёску, где люди всё ещё, не стесняясь, кланяются старым богам, называя бога твоего (не)отца фальшивкой (хотя и этот бог имеет два лица - ведь бог твоей польской жены должен быть тем же богом, но нет, "он - истинный, а бог ромеев - фальшивка, они неправильные"). Киев - большой, золотом будто облит, хотя окраины - почти что Туров. Болеслав усмехается тебе в лицо; в уши твои льётся вновь повторяющаяся речь про Перемышль (Пшемысль, как выплёвывает название этого града лях) и Червенские города. Ты не думаешь о том, что мог бы подумать твой покойный (не)отец, который когда-то отбил их у Польши, также, как не думаешь о его мыслях, когда видишь, как Болеслав рвёт брыкающейся Предславе платье, бормоча что-то на польском о "невеста моя, моя..." Ты - на своём месте, но игнорируешь каждого из киян, кто говорит о творящемся на улицах стольного града; ты не смотришь в сторону Предславы, ты слушаешь речи о том, что дети от Порфирогениты представляют даже большую опасность, чем отпрыск ведьмы Рогнеды Ярослав в далёком Новгороде. Ты помнишь Бориса и Глеба, помнишь Бориса, что с честным взглядом тебе говорил, что ему хватит и Ростова. (Не хватит, не хватит. Ему не хватило Турова, ему не хватил, что он издох, ему не хватило утопления Станислава, не хва-ти-ло). Когда тебе докладывают, что кровь багрянородных ныне окропляет русскую землю. Когда говорят, что кровь киян окропляет улицы города, что уже сотня девок обесчестена, что уже столько обворовано - ты игнорируешь. Марыся тебе что-то шепчет на ухо; также, как её отец, а её глазах ты видишь глаза княжны Предславы, кою заставляет греть себе постель один польский князь. Это Марыся - некрасивая, капризная, которая всегда задерживалась в Гнезно дольше, чем нужно, твоя дорогая жёнушка, twoja kochana żona. Её губы сухие, тело костлявое, а сама она пахнет улицами то ли польского Гнезно, то ли воздухом на базаре, где больше никто не сдерживается и даёт захотевшему украсть шубу ляху по носу. Ты молчишь, ты не думаешь. (А кияне больше не молчат, да и много о чем думают). Тебе не снится (не)отец, не снится мать, снится утопленник Станислав с синей кожей и истекающие кровью сыновья багрянородной Порфирогениты. Снится тот, кто должен был быть твоим отцом, кто проводит тебе рукой по волосам и исчезает, что-то тихо молвя про камень, убивший пастуха. Снится Ярослав, за чьей спиной сверкают глазами новгородцы и варяги, на чьих губах застывает усмешка и тихое "ты не на своём месте". Когда Болеслав уходит, Предслава исчезает. Как и Марыся. Когда ты знаешь, что Ярослав идёт, что новгородские ладьи уже плывут по Днепру, ты смотришь на Киев. Никто не смотрит на тебя в ответ, а с твоих рук, стекая по пальцам, что-то капает вниз.