Изуродованный

Снег окрашивался красным. Снова и снова, как в замедленной съемке, о которой Турбо только слышал, но скорее всего выглядело это именно так. Тонкая, едва заметная струйка вытекала из-под Айгуль, захватывая все больше и больше чистого, не затоптанного грязными ботинками снега. Турбо смотрел на грязные кроссовки, с так некстати развязавшимися шнурками. Наклониться и завязать их не было сил, впрочем, сдвинуться с места и отойти тоже. Он снова перевел взгляд на Айгуль,чувствуя, как этими самыми грязными кроссовками прошелся по девичьей душе, растоптал, уничтожил. Растекся грязным пятном, захватив целиком и полностью, прям как кровь, что сейчас отвоевывала все больше и больше кипельно белого снега. Кто его оттолкнул в сторону, Турбо не заметил. Почувствовал себя как под наркозом, когда звуки приглушены, чувства атрофированы, а движения замедлены. Под наркозом бывал не раз и не два, сколько уже и не припомнит. Турбо всегда лез в драку в первых рядах, чтобы схлопотать посильнее или ударить побольнее. В первом случае наступала блаженная темнота, а после — несколько часов отмороженных, запертых где-то глубоко внутри чувств. Во втором чужая боль отзывалась внутри яркой вспышкой облегчения. Он не один чувствовал это. Но сейчас Турбо понял, что доигрался. В попытке сделать больно другим, чтобы стало легче самому — он перешел грань. А ведь когда-то был добрым парнишкой, любящим истории про рыцарей. И даже хотел сделать мир лучше, если это будет возможно. Вырасту и сделаю так, чтобы людям никогда не было больно. Никогда. Картавя заявлял пятилетний малыш. Уже тогда Турбо прекрасно понимал, что нет ничего страшнее боли. Он это понял еще в три, когда сломал руку. В шесть это стало еще очевиднее, когда ушел отец, а мать выплакала все глаза. Она тогда превратилась в тень себя прежней. И уже никогда не обнимала Турбо так, как раньше. А тех грошей, которыми отец пытался откупиться за новую семью и любимого теперь сына, едва хватало, чтобы не сдохнуть от голода. Но даже голод пугал куда меньше боли. А потом она стала постоянной, непроходящей, вечно зудящей внутри. И от нее было не скрыться. Ни алкоголь, ни даже наркотики, которые Кащей дал попробовать, не помогали. Они делали боль ярче, осязаемей, ощутимее. Она била под дых, заставляя падать в снег, впиваться ногтями в ладони и выть в подушку, надеясь, что мать не услышит. Она разъедала изнутри, заставляя разбивать чужие лица в месиво, чтобы хоть так передать частичку этой боли. А еще Турбо хотел изуродовать других, ведь таким чувствовал себя сам. Он ощущал себя грязным, искалеченным, изуродованным, ведь когда с остервенением впивался в губы подружки, представлял на ее месте лучшего друга. И это отравляло, заставляя ненавидеть себя, его, окружающих. Но больше всего Айгуль. Их с Маратиком счастье раздражало настолько, что Турбо мечтал расхерачить его к чертям. Он так хотел стереть эти счастливые улыбки, оставив на их месте кровавое месиво. То, что было в его гребаной душе. Но больше всего он хотел, чтобы Зима смотрел на него так же, как эта Айгуль на Маратика. И за эти желания Турбо ненавидел себя еще сильнее. Ненавидел себя, а убил в итоге ее. Бойся своих желаний, верно? Дорога расплывалась перед глазами, а ебаные чувства возвращались, накрывая с головой. Сигарета выпала из дрожащих пальцев прямо в грязный кашеобразный снег. Турбо наклонился, чтобы поднять ее, снова обратив внимание на развязанные шнурки. Завязывать не стал. Вдруг повезет, он оступится и разобьет себе голову. Да так, что больше не соберут. Так, что гребаных мыслей о том, как целуется Зима, не останется, а вместе с тем не останется и чувства вины за тонкую, стекающую на белый снег струйку крови. Не останется злости на изуродованную душу, сломавшую чужую жизнь. Так легко и просто, словно она вовсе ничего не значила и не стоила. Впрочем, везением Турбо никогда не отличался. Разве можно назвать таковым то, что дрочишь на фотку лучшего друга? Ту, где вы с остальными ребятами собираетесь впервые разбить пару лиц, чтобы доказать чего стоит «Универсам». Но везение ведь всегда можно подтолкнуть? Поймать удачу за хвост, как говорится. Турбо больше не хочется бегать. Он устал от этой непроходящий боли, от собственного уродства и неполноценности. В дверь Зимы он не звонил — стучал, расшибая руки практически в кровь. А видение краснеющего снега так и стояло перед глазами. Красный снег, как пионерский галстук, снятый Айгуль после позора. А ведь не уберег ее он сам. Это он отдал Айгуль в лапы тех уродов, потому что хотел, чтобы ей и Маратику было больно. — Какого черта? Ты что, пьян? — Зима затащил его в квартиру, потому что из соседних дверей начали появляться любопытствующие старушки, которым нечем себя развлечь. — Не в этот раз. Зима смотрел с непониманием, словно видел Турбо впервые. А может, так оно блять и было. Сейчас он впервые не пытался ничего из себя строить, позволяя боли прорваться наружу, затопить, накрыть с головой. Он разрешал маленькому мальчику, жаждущему, чтобы мама поняла, как прежде наконец-то заплакать. — Умерла, прыгнула, я убил ее, — сбивчиво шептал Турбо, чувствуя, как Зима крепко стискивает его в объятиях. — Ты не виноват, — ответил Зима, успокаивающе гладя по спине. И впервые Турбо не было страшно, а боль отступала без наркоза. И уродство казалось уже не таким страшным, как прежде. А еще теперь Турбо точно знал, что целуется Зима куда лучше, чем его подружка. И в душе впервые за долгое время загорелась надежда. Если Зима такой же, то, может, они не уроды?