Звездочка

Хочу я быть любимым, Без этих розовых очков. Хочу я сердцем быть хранимым, И ярче стать на несколько тонов. … А в сказках часто так бывает, Что есть один наложник там, Который сердце биться заставляет, Которого так просто не отдам. И я прошу совсем немного, Любви охота мне простой… Хочу всего лишь быть любимым, Понять хочу я той любви…

У молодого полузащитника было много поклонников. Сложно было его не любить. И Доминик это может с уверенностью подтвердить: очаровательные, выразительные глазки цвета голубой маленькой и греющей звездочки, милейшее личико, красивейшие кудряшки, в меру бледная кожа, интересные татуировки, подчеркивающие характер англичанина, добавляющие ему мужества, стройное тело и многое другое, что Доминик мог бы перечислять бесконечно, делая акцент на каждом участке идеального тела. Сам по себе парень целеустремленный, упертый, но добрый, и отчасти нежный по отношению к своим одноклубникам. И о как же Собослаю повезло оказаться с малышом в одной команде. Пускай они время от времени делили одно и то же место в составе, особенно с этого сезона, когда Харви раскрылся как цветочек сирени, старший был готов отдать ему это место, банально ради того, чтобы видеть Эллиота на поле, чтобы видеть как он получает удовольствие от матча и как мастерски играет. И быть может время от времени поглядывает на Собо.

***

Все это, в некоторой степени, было похоже на симпатию, на ещё только зарождающуюся, безобидную одержимость…

***

Ловить огромный кайф от чужого острого, но в тоже время мягкого взгляда уже не было чем-то странным. Было странно сохранять нерешительную позицию. И он намеревался это исправить, в обязательном порядке, сегодня, завтра, сейчас. Не знал когда, но это нужно было исправить. Харви настолько идеальный, что от него нельзя было что-то скрывать, не заслужил. Слишком чист и невинен для этого. Слишком ярко светит для всех него, но теплом ещё не поделился, дотянуться до него сложно… Хотя казалось бы, близко, вот мальчик, протяни руку, коснись. Но самые маленькие звездочки, бывает, жгут сильнее своих красных собратьев. Не подобраться. За его внешней хрупкостью скрывались огромные силы, которые были полностью направлены на получение карьерного результата. И благодаря необычайному упорству и поддержке Джонса, команды все всегда получается. И Собослаи-то рад, да вот только ревновал Харви, не показывал, но ревновал. Оттого вся накопившаяся злость, все нежелание делиться вываливались на бедный мяч. Слишком громкий звук часто привлекал внимание. Было и стыдно, что он не всегда успевал отвести немного хмурый, задумчивый взгляд, в то время, когда Эллиотт поворачивался к нему. Смотрел в ответ, недолго, но с интересом. Мог подойти, подбежать, спросить: «Все хорошо?», «Что-нибудь нужно?», «Помочь?». И обязательно делал это в самые прекрасные дни недели, уж точно это был не понедельник. Вопрос всегда давал чувство надежды на светлое будущее, прижигал чувство стыда, воспламенял гордость, заставлял сердце биться чаще, думать, что он такой один, что Харви заботится именно о нем одном. Хотелось хоть разок ощутить чужое касание хоть где-нибудь, хоть на минуточку. Хотелось знать, насколько у Харви мягкие ладошки, как легко он бы мог переплести их пальцы вместе, как бы приятно было обнять, прижать к себе и защитить от угрозы в лице планеты всей эту звездочку. До жути хотелось овладеть этим малышом, беречь его как зеницу ока. Хотелось все большего и большего, но ничего не сбывалось. Подобное стало чем-то на уровне детских желаний на Рождество о том, «чтобы у всех были деньги и не было бедных» и подобной противоэкономической фигни. И думать не желалось о том, чтобы утихомирить свои хотелки. С каждым днем Доминик, казалось, все ближе к цели, к тому чтобы однажды взять звездочку за руку, за запястье и притянуть к себе, так близко-близко, обжечься о ясное пламя, чтобы все было как лучший сон, как каждый, блин, сон венгра. И пусть то будет плохо, пусть Харви его возненавидит, плевать, Собослаи хочет хотя бы попробовать. Он не попробует. Сил не хватило, запереживал.

***

Когда Харви все же обнимает его, Доминику кажется, что именно младший ждал этого момента, чтоб подойти, коснуться его. В груди расцветает заветное тепло и счастье, минута ощущается вечностью и рвано обрывается громким воскликом публики. Кажется, был ещё один такой момент или два или три. Или это был сон. И ему этого недостаточно.

***

А ещё Эллиотт божественно целуется. Настолько нежно и приторно, по-ангельски, что Доминик до сих пор ощущает сладость чужих губ. Помнит, как хотелось после всего этого пить, как сильно сушило горло от обилия чувств. Дружеские отношения мутировали во что-то с меткой «все сложно», англичанин в один день мог избегать разговоров, в другой мог спокойно подойти и поговорить со старшим. Все было запутано. Собослаи понимал Эллиотта, старался не создавать никаких некомфортных ситуаций. Но все равно было неприятно. Каждое случайное касание становилось обжигающим, болезненным, оно больше не казалось спасительным. И в какой-то момент Эллиотт перестал касаться его совсем, порой одаривал грустным, задумчивым взглядом и возвращался к Джонсу. В такие моменты воздуха не хватало, он словно оказывался в открытом космосе без скафандра. Стало значительно холоднее, морозило изнутри, яркого сияния младшего совсем-совсем не хватало.

***

Жизнь поблекла. Тусклым светом еле-еле светили звезды, Солнце и вовсе сбежало, спряталось за хмурые тучи, тусующиеся в остывшем Ливерпуле. Улицы были либо переполнены народом, либо неуютно пустыми. Все вынуждало оставаться с ярким англичанином с которым по какой-то причине всегда было тепло и уютно, и немного шумно. Как-то раз он подбегает к Доминику после тренировки, говорит, как сегодня было замечательно, делится своими успехами, говорит, как хорош был Собослаи, улыбается, будто невзначай спрашивает о настроении восьмого номера, который скривил ответную усталую улыбку, после предлагает встать в пару в следующий раз и все говорит-говорит-говорит, активно жестикулирует, как-то упоминает Джонса, его травму, сообщает, что хочет съездить к нему, предлагает поехать с ним, на вежливый отказ не обижается, предлагает списаться потом, сходить вместе куда-нибудь и, похлопав на прощание по плечу, подарив частичку заветного тепла, спешно убегает, видимо домой, оставив Собослая в приятном благоговении. Знал бы Доминик насколько Эллиотт волновался.

***

Венгр звездой лежит на своей кровати в пустой квартире. Сегодня необычайно тоскливо. И город, будто прочитав его мысли, стал ещё более серым. За окном шумели машины, кто-то бегал по улице и кричал, где-то далеко лаяли собаки. Но было плевать, Доминику крайне безразлично, его голову занимали более важные вещи — неспокойные, шумные мысли о малыше. Стало как-то даже обидно, обидно на всех и вся: на одноклубников, на пустую квартиру, на шумный город, на чувства, на одиночество. И, может, совсем чуть-чуть на Харви, что он там где-нибудь с Джонсом играет в фифу и совсем не думает о полузащитнике. Собо, пытаясь отмахнуться от негативных эмоций, залазит в телефон. Ему там, кажется, Трент писал.

***

На той тренировке, что была через день после их разговора— монолога Харви, англичанин чувствует себя не очень хорошо, волнуется. Доминик за неделю заметно отстранился от него, сократил общение раза в три, может у него что-то случилось? Эллиотту стоило поговорить с ним. Сам поступил неправильно, все ещё стыдно за ту выходку с поцелуем. Видимо обидел Доминика. Стоя в паре Собослаи старается заставить свою голову перестать думать и действовать по интуиции, пытается пользоваться только мышечной памятью. Но малыш что-то спрашивает, и венгр сбивается. «Да, конечно,»—он кивает и дает пас Эллиотту. Остаток тренировки они не переговариваются, мяч перекидывают между собой, подстраиваясь друг под друга и пытаясь уловить значение эмоций, действий друг друга. Доминик только разок улыбается, когда англичанин тихо ругается. *** До раздевалки он идет один, младший сказал, что ему нужно подойти к Куансе… —Давай поговорим!— достаточно громко раздается за спиной, чтобы выдернуть Доминика из размышлений. Он остановился, но оборачиваться не стал, и так понятно, что это Харви. —Прости меня, пожалуйста. Я не хотел как-то задеть тебя…— начал сразу же извиняться Харви. Собослаи не слушал, не мог, слушать было больно, больно от того, что заставил звездочку чувствовать себя виноватым, все внутри вспыхнуло жарким огнем. Венгр, не в силах игнорировать звездочку, развернулся к нему, крепко обняв, прощая младшего за все невзгоды в жизни. Эллиотт вздохнул, остановившись на полуслове, но отстраняться не стал, аккуратно обхватив руками чужую спину. «Ничего. Ничего страшного…» тихо шепчет старший, судорожно вдыхая чужой сладкий, небесный запах. Так они стоят минуту-две-три- вечность? Собослаи отпускает англичанина, смотрит ему прямо в глаза, не может отвести взгляда и чуть ухмыляется, продумав про что-то свое. С чужих уст в самый раз срывается тихое «Можно». Эллиотт читает его будто открытую книгу, священное писание созданное именно для него, для непорочного мальчика. Горькие, испачканные в зависти, ревности, боли губы соприкасаются с другими, сладкими, чистыми и нежными. Собослаи жадно цепляется за возможность вновь вдохнуть, целует как в последний раз, ограничивает себя лишь в некоторых движениях— руки останавливает на талии, не в силах спуститься дальше вниз, испортить прекрасную натуру. Эллиотт сам слабо толкает к стене, будто невзначай касается паха, проводит рукой по бедру, приподнимая черные шорты, отстраняется, смотрит в глаза, заглядывает в грешную душу и отступает шага на два. Улыбается ярко-ярко — звездочка.