И пусть луна окрасится в алый

      Это мир, принадлежащий Слуге. Её законы и правила. Она была гениальна до безумия. Наслаждалась всеобъемлющим хаосом и позволяла себе улыбнуться, вдыхая аромат приторного, наполненного запахом крови, густого тумана. Лишь зрачки, рассеченные крестами, никогда бы не сжались и не расширились. Она — не от мира сего. И пусть кресты, её алые метки на глазах, всегда указывают на цель: сегодня Слуга могла позволить себе лишить себя зрения, ибо видела только её — Люмин. Люмин. Это имя горело на устах непорочной нежностью, мягкостью и лёгкостью едва распустившихся лилий. Как будет жаль, если острые, оскверненные смолью и кровью пальцы коснутся ангельски чистого цветка.       Бой шёл до самой полночи. Ноги Путешественницы, казалось, стали ватными и едва удерживали хозяйку в вертикальном положении. Она тяжело дышала, медленно пятясь назад. Меч Люмин держала в обеих руках в стремлении защитить себя от очередной атаки Отца. Её светлое платье стало серым от грязи и пыли. Местами оно и вовсе было порвано, а кое-где ткань обгорела. Сажа тёмной маской легла на щеку Люмин, потянулась к медовому глазу, под которым кровоточила глубокая царапина. Изо рта вырывались тяжёлые выдохи, горячим паром растворялись в холодном, казалось, лишённом жизни пространстве. Холодная и мокрая трава щекотала ноги.        Она была в нескольких метрах над землёй. Арлекино сложила ладони вместе — тёмным, рубиновым потоком то ли огня, то ли чего похуже устремилась ее безудержная сила в направлении Люмин и ударила в меч. Грудную клетку будто бы вывернуло от боли, хотя удар пришёлся на клинок. Дыхание на мгновение прервалось, обращаясь в невообразимой силы агонию. Белесые искры, что вылетали из меча, были стремлением и силой Люмин — медленно утекавшей, словно песок сквозь пальцы. И её отбросило назад, как только Слуга громко хмыкнула.        Арлекино же просто развлекалась. Небрежно и надменно. Как с маленькой мышкой, которой кошка наступила лапой на хвост и не позволяла сбежать. Но мышка не пыталась… Она не пищала, не радовала слух стонами боли и отчаяния. И это откровенно раздражало Отца.       — Я даже не начинала, а ты уже еле стоишь, Путешественница, — заговорила с предыханием Четвёртая, завершая атаку. Взрыв. Люмин отбрасывает ещё дальше, а дерево принимает на себя удар её спины. Вороны взмыли с веток в чёрные небеса, листва покачнулась от холодного ветра. Светловолосая сползла к самому основанию ствола. Откашлялась кровью. Кажется, повредила внутренние органы. Её нос был сломан: две тонкие алые струйки соединялись в одну над верхней губой и обращались кровавой капелью.       Люмин вытерла нос тыльной стороной ладони. На ней остался багровый след. Руки бешено дрожали не то от напряжения, не то от нечеловеческой усталости. Что же делать? Бежать или продолжать биться? Оба варианта сулили скорой гибелью, а сама Люмин уже была очень слаба. Она чувствовала приближение. То, как рубиновые острые щупальца за спиной Предвестницы, больше походившие на ломанные остроконечные хвосты скорпиона, с нетерпением подергивались, скрежетали, подобно металлу. Арлекино все ближе и ближе, но Люмин не видела её — пелена боли застелила глаза непроницаемой, болезненной вуалью.       — И это ты победила Восьмую? Жалкое зрелище.       Слуга остановилась и медленно опустилась на землю. Острыми, как ножи, каблуками, она впилась в мягкую, податливую почву. Руки крепко удерживали две алые косы.       — Сражайся, или я убью тебя прямо сейчас.       Замах. Сердце Люмин пропустило мощный удар, подгоняемый адреналином и волей к жизни. Толстый ствол, рассеченный ударом — словно убитый гигант, он падает с жутким грохотом. А Путешественница бросается прочь. Нельзя сражаться на чужих условиях. Нельзя, нельзя, нельзя. Люмин едва переставляла ноги: подскальзывалась, спотыкалась, но не останавливалась ни на шаг.       А Арлекино не отставала: очередной взмах косой — оружие летит вперёд, подкашивая и кусты, и деревья, и едва не задевает бегущую Путешественницу. Парализующий ужас — вот, что чувствовала Люмин. Но тут же она спотыкается и, казалось, вот-вот упадёт. Но не падает. Чужая рука крепко ухватилась за её шею и приподняла. Ногти проникли под тонкую, нежную кожу. Люмин закричала от боли и уронила меч. Она бы вцепилась в чужое запястье обеими руками, но не могла. Лишь дергалась, словно подвешенная рыба и хрипела.       — Пойма-а-ала, — не без злорадного оскала протянула Слуга. А затем рассмеялась, совсем не сдержанно, самодовольно. В глазах проскользнул нездоровый хищнический огонёк. Пальцы лишь сильнее сдавили горло: Люмин попыталась вздохнуть, но это лишь усиливало её страдания. Сознание медленно погружалось в пучину бесконечной тьмы. Руки ослабли и опустились. Люмин замерла, её тело обмякло.       Она приоткрыла опухшие от слез глаза. Боль жадно вцепилась в виски. Она слышала музыку, играла скрипка. И голоса… Три голоса, будто бы знакомые, но слишком далёкие, чужие.       Арлекино стояла к Люмин спиной, одетая в свой любимый пиджак. Кончиками ногтей она касалась струн, а второй рукой аккуратно управлялась смычком. « Как прекрасны ночи в Снежной, Льдом укроется печаль, Перед смертью неизбежной Зазвенит немая сталь.»       Два мягких юношеских голоса и один девичий. Они разбивали дрожащую ужасом тишину лёгкой, простой песней. В глазах детей читалась смиренная улыбка. Их голоса отскакивали от каменных белых стен, где не было света. Лишь сквозь широкий и высокий витраж пробиралась пожирающая тьму алая луна. « Одари же нас, Царица, Верой, верностью, войной. Чтоб запели снова птицы В нашей Родине большой.»       Люмин было знакомо это чувство. Она переживала его из раза в раз, когда открывала глаза. Казалось, это происходило целую вечность. Как давно она не видела солнечного света? Слезы крупными, тяжёлыми каплями рухнули с ресниц на щеки и мучительно медленно поползли вниз.       — Я не могу, — сорвалось с её залитых железным привкусом крови губ. Она провела языком по ребристому небу сухим от жажды языком, ощущая тот же мерзкий привкус. Накатил приступ тошноты, и Люмин бы обязательно вырвало, если бы было чем. Она опустошена во всех смыслах. Хотелось сглотнуть, чтобы прогнать мерзкий комок в горле, но это было так болезненно и тяжело, что она поморщилась, но не сумела. Её сознание вновь томительно погружалось во тьму. И вновь сон, в котором Люмин вновь сражается и терпит поражение. « Словно мягким одеялом, Снег согреет, боль заглушит. И бокал наполнит ядом, Все мученья завершит.»       Люмин пыталась пошевелиться. Боль пронзила тело вплоть до самых кончиков тонких пальцев. Хотелось кричать, но она не могла. Было так больно… Невыносимо больно. Только смерть могла помочь все забыть. Лишь в смерти спасение. И смерть должна стать главной наградой. Наградой, которую нужно заслужить у Отца. Когда-то она молила и плакала, громко кричала и тихо рыдала, опустив голову едва ли не до самых колен. Она забыла, кто она и почему здесь. Тело больше не дрожало ни от холода, ни от усталости. Люмин его почти не чувствовала, но испытывала адскую боль, к которой невозможно привыкнуть. Наступит ли конец и освобождение?       Арлекино позволяла детям смотреть на Люмин и разговаривать с ней, но строго запретила упоминать, что с ней случилось. Порой они её кормили и поили, умывали лицо влажными тряпками и отмывали кровь, когда Отец была занята. Но со временем это становилось бесполезным, пустым занятием. И голоса воспитанников исчезли во тьме, растворились в пустоте, канули в бездну — будь Люмин в своём уме, она бы точно придумала более подходящий эпитет.       Арлекино вырывала ногти и ломала пальцы, высасывая отчаянные крики боли. Заставляла глотать кипяток, изучала тело с помощью самых извращенных лезвий. Но все заживало за пару дней — Спасибо Дотторе. И цикл начинался вновь.       В память о доставленных муках тело Люмин сохранило не один десяток уродливый шрамов: на спине, груди, шее, руках. Только лицо оставалось непорочным.       — Такова цена твоего поражения, Люмин. Сегодня ты видела тот же сон?       Она лишь тихо простонала. Блондинка почувствовала иглу под кожей. Ей вновь что-то вкололи. Снова, чтобы не дать отключиться перед пытками? Люмин начала смеяться над собственной догадкой. Арлекино еле заметно прикрыла глаза и захватила её запястье пальцами.       — Скоро все будет окончено. Почему прикосновение руки Отца было настолько нежным, заботливым и мягким? Что это могло значить? Предвестница решилась закончить её муки? Быть честным, Люмин испытала лишь безразличие, но почувствовала, как боль постепенно слабела, а органы чувств возвращались в нормальное состояние. Кроме зрения — глаза Путешественницы были закрыты непрозрачной повязкой. Но и повязку Отец заботливо сняла, а затем утянула её тело на себя. Люмин внезапно осознает, что может ходить. Сколько времени прошло с тех пор, как она сама стояла на ногах?       Шаг, ещё шаг. Арлекино отпускает её руку и Люмин идёт сама. Медленным, мелкими шагами, но идёт.       — Какая умница. А Доктор говорил, что твоё тело не справится. Отец улыбнулась, но Люмин не смотрела на лицо Предвестницы. Только на свои оголенные ноги на холодной каменной плитке. Хотела что-то сказать, но ей не удавалось пошевелить языком. Был ли он вообще?       Арлекино повела её по коридорам, а затем они вышли на улицу. Свежий воздух ударил в нос. Стрекотали сверчки и стрекозы, где-то вдали зашумела сова. Кожа коснулась мягкой, влажной травы… Что-то это напоминало…       Она шла вперёд, вдоль кустов сирени. Было темно, но Люмин видела все. Арлекино сложила руки за спиной и следовала за любимой игрушкой. Путешественница остановилась у озера и села на колени.       — Чего ты добиваешься? Голос Люмин хрипел и звучал очень рвано, словно она наглоталась стекла и каждый издаваемый звук приносил боль.        — Зачем ты привела меня сюда? Новые пытки?       Тихо посмеялась, отчего вновь заболела грудь. Едва напоминавшей прежнюю ладонью она коснулась своего плеча. Всё такие же красивые золотые глаза смотрели в отражение чёрного озера. Кто там, под водой?       — Тебе нужно отдохнуть, — на выдохе прошипела Предвестница. — Твоё тело достигло предела. Ещё немного и ты станешь обычной, податливой куклой. Ты не выдержишь, а уколы не помогут.       Люмин поднялась на ноги и повернулась к мучительнице. Она позабыла обо всем, что было до сражения, кроме…       — Брата, — еле слышно всхлипнула блондинка. — Я не смогу увидеть своего брата? Итэр…       Арлекино промолчала, но вытянула вперёд руку. В ней был острый нож. Люмин знала значение этого жеста. Она ждала его с нетерпением, целую вечность, что её истязали. Дрожащими руками она коснулась рукоятки. Она заслужила прощение?       — Брат. Прости меня. Прости меня. Прости.       И вновь на щеках появились слезы. Тонкими ручьями они добежали до подбородка. Она крепче обхватила лезвие, и…       Губы Люмин накрыл поцелуй Отца. До безумия мягкий, волнующий и горячий. Он лишил Люмин чувств. Рука Арлекино легла поверх ладони девушки. Предвестница оторвалась лишь на мгновение.       — Я помогу тебе.       Лезвие вошло глубже, стоило лишь Арлекино приложить немного усилий. И вновь поцелуй. Люмин вздрогнула и тихо простонала, а её ноги подкосились. Лёгкая, блаженная улыбка и глаза закрываются. Арлекино удержала её от падения. Поцеловала в щеки, подбородок с привкусом девичьих слез и последний оставленный поцелуй в лоб — самый тёплый, прощальный. Заботливый, словно мама целует своего ребёнка. Сердце Люмин перестаёт биться. Арлекино запомнила её последний тихий вдох, что оборвался так внезапно. Последний неслышный удар сердца. Лезвие вышло из её тела и оно рухнуло на землю.       Нет в мире ничего чище и искреннее, чем безумное желание. Слуга приподняла нож над собой, рассматривая, как капли крови опускаются с его острого кончика и падают на землю. Взошла кровавая луна. Это мгновение стало началом и концом.       Арлекино позволила себе улыбнуться, вдыхая аромат приторного, наполненного запахом крови, густого тумана. Лишь зрачки, рассеченные крестами, никогда бы не сжались и не расширились. Она — не от мира сего. И пусть кресты, её алые метки на глазах, всегда указывают на цель: сегодня Слуга могла позволить себе лишить себя зрения, ибо видела только её. Люмин. Люмин. Люмин. Любимица алой луны. Её святая кровь есть лишь незначительный блик в алом море.

            Говорят, страдания очищают от греха. Было ли достаточно той боли и того раскаяния, что Люмин пролила кровью и словами, чтобы очистить руки от родной, святой ей крови?