ни чужого яблоневого сада

Спустя два года случится катастрофа. Как и все трагедии, начнётся она совершенно буднично. «Гинденбург», крупнейший в мире дирижабль, отправится в очередной трансатлантический полёт. Вылетев из Франкфурта-на-Майне, на третий день он пролетит над Манхэттеном, настолько близко к смотровой площадке Эмпайр-стейт-билдинга, что пассажиры и посетители площадки смогут помахать друг другу. (Вопрос: впечатаются ли в память людей с площадки лица пассажиров? Ответ: неизвестно.) После дирижабль отправится на авиабазу, но, избегая грозового фронта, отложит посадку и станет кружить над побережьем. Наконец, спустя три часа он сбросит причальные канаты. А через пять минут в хвостовой части произойдёт возгорание. В считанные секунды сгорит оболочка. Рухнув на землю, дирижабль распадётся на части, и к утру от мечты человечества останется только обугленный остов. Погибнет 36 человек — мы не станем, в отличие от очередного журналиста, который напишет сухой репортаж о крушении «Гинденбурга», делить их на пассажиров и членов экипажа. Погибнет 36 человек. Спустя несколько лет тот же журналист заключит: именно эта катастрофа стала началом конца эры дирижаблей. Тео не знает об этом — как и для всех людей, время для него линейно. Может быть, он и не узнает. Потому что катастрофа происходит сейчас. Подвал оглушающе пуст — слишком пуст для места, что ещё несколько часов назад было переполнено людьми. Их следы везде: в распотрошённых бумагах, вывернутых ящиках, поваленных стульях, разбитом стекле и расколотом надвое Понтии Пилате. Из разжатых пальцев валится чемодан, и Тео, с трудом переставляя налившиеся свинцом ноги, спускается по ступеням — так медленно, будто разом проходит все девять кругов. Хрустя подошвами, обходит комнату. Книг так много, думает он. У мастера было так много книг, а теперь ими, точно подбитыми птицами, усыпан пол. Он наклоняется и поднимает из-под стола маленький дирижабль с красной звездой. Картонная модель с ладонь — проломленная ровно по звезде, — он отдал её мастеру, с такими светлыми глазами слушавшему его бесконечные рассказы о небе. А теперь — он вертит подбитый дирижабль на ладони, — теперь небо закрыто. Инженер-технолог тяжёлого машиностроения, а некогда авиаконструктор Теодор Воланд превосходно представляет себе, что происходит. Он вырвался из Германии, он знает, как выглядит дом после обыска. Он знает, каково это — просыпаться с колотящимся, как набат, сердцем, оттого что в ночи почудился стук. В опустошённом подвале он отчего-то держит лицо — но это не хладнокровие. Это, как он осмыслит позднее, оцепенение. Замерший наконец у стола, он не может двинуться. Никогда не мысливший стать предателем, он вморожен в вечный лёд, в точности как тот, чью фамилию он носит. Нельзя ему было покидать мастера на эту ночь. Даже ради того, чтобы собрать вещи и оставить записку начальству. Нельзя, нельзя, нельзя… Надо было верить сну. Тео должен был сберечь своего мастера, либо разделить его судьбу. Но он вернулся, как несчастный Левий Матвей, слишком поздно. Кулак сминает бесполезную модель, и тогда он понимает, а поняв — срывается с места, выломав себя из льда. Папки с романом нет под кроватью, нет в выпотрошенных ящиках и на полках. Нет за диваном и под книгами. Отчаяние подкашивает его вновь омертвевшие ноги, когда до него доходит едва ощутимое тепло от печки, и он валится перед ней на колени. В его руках даже не остов романа — бесполезные обломки, обгоревшие обрывки. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…». Тео помнит, что дальше, но он не может помнить всего. Не может памятью заменить светлого взгляда и тёплой руки в его волосах. И если он не сделает хоть что-то, то никогда больше не сможет потянуться к надкушенному яблоку в чужой руке и с наслаждением впиться зубами в кислую кожуру, чтобы, подняв глаза, встретиться с понимающим взглядом. В груди, в обугленных пальцах колотится мысль: он беспомощнее спасателя на пожаре, который успел унести все жизни. Теперь он уже ничего не сможет. Спустя час он сумеет подняться и на негнущихся ногах покинуть подвал. И одновременно останется накрепко вморожен в самый его центр. Теодору Воланду судьбой было отмерено любить вещи и людей, которые обречены.