Зверь открывает глаза

      Ральф перетекал в разгорячённом зыбком пространстве, как водная стихия. Он мерно ступал по влажному песку, оставляя за собой следы, тут же таящие под мягким окатом морской волны.       Бесконечным был океан, спящий в своих надтреснутых глубинах. Бесконечно он тянулся и вдаль. Бриз играл с мягкими белокурыми прядями, зазывая их с собой далеко за синий горизонт, мягко скользя по отрешённому лицу, заставляя трепетать длинные ресницы над голубыми глазами, такими же голубыми, как расстеленный слева от них океан. Взгляд этих океанов устало следил за горизонтом. Полуденное солнце томило, невыносимо обжигало каждый открытый участок кожи. Его жёлтый бархатистый свет сквозь густой, изнывающий от собственного жара воздух золотил всё тело: серая рубашечка осталась покинутой на краю одного из камней. Невыносимый тропический зной погружал сознание в какой-то смутный сон, и Ральф брёл словно в жёлтом тумане, горячечном бреду.              О чём он думал — этого другой паре голубых глаз было не дано узнать.       Сквозь знойную завесу они следили за ним из спасительной тени пальмовой листвы, непрестанно перешёптывающейся при дуновении горячего ветра. Непослушная рыжая копна ниспадала на глаза, мешая следить за бесцельно бредущим по берегу. Загорелые руки продолжали грубо стругать случайную ветку тропического дерева. От медленных напряжённых движений мышцы под обсыпанной веснушками кожей бугрились, расслаблялись и бугрились вновь. Сквозь беспокойные пальмовые листья пробивались лучи солнца, играя на голубых глазах, превращая их почти в прозрачную хищную бездну, обрамлённую светлыми ресницами.              Ральф всё брёл, не замечая рыжую макушку под пальмой. И Джеку, наверно, хотелось бы шагать по берегу вместе с ним.              Несколько дней назад вечером после очередной ссоры между ними пролегла непривычная бездна обиженного молчания. Хищные голубые глаза не допустили бы появления и тени сожаления перед уставшими голубыми напротив. Уязвлённая гордость и досада грызли грудную клетку. Злобная обида глухо стучала вместе с каждым ударом сердца.              Нет, ему не хотелось больше возвращаться к Ральфу. Вспыхнувшая после восторженного одобрения Ральфа всеми мальчишками зависть теперь, когда они снова оттолкнули друг друга, вдруг всклокотала, вспенилась и забурлила с новой силой, оттесняя ту привязанность, которая рождала в хищной бездне радость от дружбы. В этой дружбе им не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. В этой дружбе Джек впервые охотно гасил приступы гнева и желания сказать что-нибудь язвительное. Ему впервые хотелось уйти от остальных мальчишек, чтобы остаться наедине с обаятельной улыбкой и налипшими на лоб влажными золотистыми волосами. Потому что его одного — Ральфа — было достаточно. Ведь Ральф был такой же, как он. Да, они были одинаковы. Джек не мог понять, что именно это была за одинаковость, но она неизменно притягивала и безотчётно вызывала уважение. Всё, что он знал — это лишь то, что Ральф был совсем другой, нежели все остальные мальчишки.              Зависть.       Вот что всегда лежало в глубине его чувств к Ральфу? Ральф нравился. Всем нравился. Это обаяние его светлого образа, его благоразумия, его спокойствия подлым образом действовало и на Джека, и он разрывался между собственными демонами и желанием ринуться вдогонку за светлой макушкой, оставляя в лесу эхо звонкого смеха. Но ему тоже хотелось нравиться. Ему хотелось быть на месте Ральфа. Он ведь всегда без лишних усилий занимал место главного так естественно, как это и должно происходить. И Ральф отнял у него это, совершенно нагло, без зазрений совести, так легко и просто, словно вот как на самом деле оно должно быть. Одним своим существованием Ральф почти под корень сломал всё, что Джек о себе знал.       Но ведь он ошибался. Потому что Ральф улыбался ему так, как никому из тех, кто его выбрал. Ральф ждал его поддержки так, как ни от кого на этом острове. И он тянулся к его яростной, завораживающей огненной силе, способной внушать страх, подчинять, убеждать и вести за собой, — силе, какой у него самого никогда не было.       Только Джеку не хотелось этого понимать. Ему не хотелось понимать, что они с Ральфом равны, и, как две равные частички, они должны быть вместе: вместе тянуть общее бремя, вместе разделять общее горе, вместе смотреть в одну сторону, потому что вдвоём они смогли бы сделать что угодно, чего никогда не сумели бы в одиночку. Джек не видел и не понимал, как сильно он мучил Ральфа, как раз за разом он отвергал его просьбы о помощи, как уходил каждый раз, когда Ральф больше всего нуждался в нём. Нет, Джек ни за что не хотел этого признавать: уязвлённый и обиженный, он был полностью охвачен собственными переживаниями и не мог допустить и мысли о своей вине в случившейся ссоре.              Крепкие руки сжимали обструганную ветвь, почти превращённую в ошмётки. На лицо, покрытое веснушками, налегла мрачная тень.              Гнев.       Ральф бесконечно злил его. Страстная жажда приключений, которая пробуждалась в нём в присутствии светлых кудрей, с такой же интенсивностью обращалась в неудержимый гнев, когда осуждающие глаза за ресницами и скрещенные руки раз за разом отвергали его. Единственное, чего хотелось бы Джеку так же сильно, как признания и власти, — это Ральф рядом в далёкой лесной погоне за свиньёй. Это Ральф, сидящий под боком у костра. Ральф, разделяющий с ним лёгкость беззаботного существования на острове. Но раз за разом — осуждение. Претензия. Ссора. Ральф чувствовал, что он совершенно прав и делает всё исключительно правильно. И он считал, что Джек ошибается. Чувство осознанного превосходства, внушённое твёрдой убеждённостью в своей правоте, едва уловимо мелькало в его взгляде. И Джек не мог ему этого простить. Он знал, что он ни за что не сумеет победить, сломить упрямую убеждённость Ральфа, знал, что Ральф никогда не переступит порог его мира и не станет его частью, и пока Джек будет бежать вперёд за тем дальним зовом из сумрачных глубин влажных тропиков, осуждающий силуэт Ральфа, так и оставшись снаружи, будет лишь таять вдалеке за спиной, растягивая и разрывая нити того, что было и могло бы быть между ними.              И где-то, отдаваясь эхом, Джека терзала ревность.       Глухая. Завывающая.       Джек томился без Ральфа. Он думал о нём, пробиваясь сквозь навеки сомкнувшиеся чащобы лиан. Он думал о нём, когда его взгляд цеплялся за дым костра, струящийся над островом. Ральф занимал его мысли, когда Джек грелся на песке под слепящим солнцем, захлёбываясь жарким влажным воздухом. Исчезни с острова Роджер, Хрюша, Морис, близнецы — все мальчишки разом, он нимало не встревожился бы, если бы Ральф был рядом, запуская в него комки влажного песка и уворачиваясь от атак.              Но Ральф о нём не думал. Ральфу было всё равно. Его волновали лишь его глупый костёр и дурацкие правила. Внутри его светлого образа Джека обжигающе хлестали лишь холод и высокомерие, не было между ними никакой дружбы, не было никакой привязанности — вот что он внезапно заключил для себя во время долгих размышлений в бессонную ночь после ссоры.       Зато теперь Хрюшу Ральф одаривал своим снисхождением куда более щедро.              Мышцы на спине передёрнулись словно от судороги: мысль о снисхождении нанесла ещё один смертоносный удар его самолюбию. Значит, и его, Джека, Ральф всегда одаривал лишь своим снисхождением?              Злость снова, как дикий зверь, рванулась, вцепившись в глотку, душа и выдавливая из лёгких весь кислород.              Пошёл он к чёрту, этот отвратительный Хрюша. Невыносимо смотреть на то, как хорошо у них всё ладится. Вот в ком Ральф на самом деле ищет поддержки? Вот к кому он теперь обращается?              Снова мысль о том, что Ральф отныне будет искать среди остальных мальчишек какого-то Жирняя и считать его своим другом, нанесла очередной удар по порушенной окончательно гордости. Место Джека рядом с Ральфом теперь будет им занято. Потому что Джек не станет просить прощения. А Ральф не придёт мириться.              Ошмётки от бывшей ветки безвольно возлегли на песке. Проницательный взгляд с приглушёнными солнечными зайчиками на своей поверхности свернулся вовнутрь, утратив свою внимательность, и на дрожащие в усиленных размышлениях веки устало опустились подушечки пальцев.              Расплывчатый силуэт Ральфа ушёл достаточно далеко вперёд, чтобы его очертания затрепетали в тропическом зное.       Джек медленно поднялся с места и, бросив напоследок удаляющемуся силуэту взгляд, сверкнувший горькой ненавистью, двинулся в противоположную сторону по жаркому берегу, погрузившись в такой же смутный сон.