Скука

Холодная искра на кончике серой стали послушно перетекла и растянулась вдоль грани лезвия, подсвечивая надпись «Моя честь именуется верностью». В последних лучах заходящего солнца, болезненно-зелёного, но ослепительного, орёл, простёрший крылья над рукоятью, сиял. Лишь места тонкой гравировки оставались солнечному свету недоступными. Генрих повернул запястье и кинжал рассёк стремительно погружающуюся в полумрак гостиную. Отчаянно хотелось острым кончиком подцепить чьё-то глазное яблоко и выколупать из глазницы. А может, загнать лезвие поглубже, до мозга, чтобы непременно с противным, маслянистым хлюпаньем в конце. Рука с кинжалом безвольно опала вниз и лезвие уткнулось в натёртый до зеркального блеска паркет. Генрих бездумно пошевелил кистью, чувствуя сопротивление дерева. Дядя будет ругаться, когда обнаружит царапины на подогнанных друг к другу досках из разных пород, создающих причудливый рисунок. А Генриху этот рисунок не нравился, ибо был вычурным, вызывающим головную боль. Но как же хочется вогнать кинжал в чью-то плоть. В Берлине совершенно ничего не происходит, даже сходить и сбросить пар некуда: варьете закрыты, публичные дома осточертели — одинаково потасканные лица фройляйн, с которых на него бессознательно смотрят бледные рыбьи глаза. С ними даже кинжалом не поиграешь: отупевший взгляд (для них все солдаты на одно лицо, и даже размер не имеет значения, настолько там всё раздолбано) при виде лезвия вдруг становится полными страха и липкие короткопалые ладони тянутся к колокольчикам, в попытке позвать охрану или бордель-маман, а рты кривятся в уродливой попытке закричать. Нет, работниц горизонтальной сферы лучше не трогать, ведь у каждого борделя есть свой высокопоставленный покровитель, с которым нет-нет, да сойтись на узкой дорожке рано или поздно придётся. Дядя всё реже появляется на квартире, ночуя на рабочем месте. Едва ли узкая кожаная софа может заменить шикарную кровать под балдахином, но из раза в раз дядя Вилли выбирает именно кабинетное, жёсткое ложе. В Берлине совершенно ничего не происходит. Наверное, от того, что всё живое затаилось и выжидает какого-то взрыва, что или погребёт под собой всех разом, или позволит на руинах отстроить новый порядок. Ску-ука. Было время, особенно поначалу, когда хотелось увидеть, как из-под парадного кинжала проступают алые, с острым металлическим запахом, полосы. Это произошло, когда позолота вдруг слетела с величественного фасада рейха и оказалось, что под яркой обёрткой скрывается тусклый, серый камень, каким была облицована рейхсканцелярия. В тот период было очень непросто, а искушение таким сильным, что нет-нет, но кончик кинжала оцарапывал бледную кожу. Но в медицинской комиссии сидят не глупцы. Прежде всего их интересует соответствие цвета волос, глаз и кожи арийскому идеалу. Телосложение опять же. А царапины и порезы вызвали бы ненужные вопросы. Генрих запер в себе это пагубное желание, убедил себя дождаться удобного момента и удобных людей. Людей ли. У людей есть имена, а у этих — только номера, как ровная сточка цифр на пожелтевших, обтрёпанных бумажках под каждым предметом внутри дядиного кабинета в рейхсканцелярии. Всё на учёте, под бдительной охраной. Но как же хочется ощутить под лезвием чью-то плоть! И в Остланд не выбраться — в последний раз на него покушались местные партизаны. Он возвращался из очередной инспекции концентрационного лагеря, как по служебному автомобилю открыли пальбу. Они почти преуспели — прострелили левое плечо, явно целясь в сердце. Их, конечно, нашли и повесили — Генрих видел покачивающиеся на виселице фигуры с табличками на шеях «Я советский партизан!», чувствовал смрад разлагающейся плоти, видел копошащихся в пустых глазницах личинок мух-падальщиков, но… Точно! Как же он забыл! Иоганн! Славный малый, выросший с автомеханика до сотрудника абвера. Он недавно получил повышение и перебрался в Берлин по протекции господина Лансдорфа. Служит теперь при Шелленберге. О, дядя очень удивился, увидев смутно знакомое имя в обновлённом списке сотрудников внешней разведки. — Генрих, мальчик мой, подойди-ка сюда, — подозвал его дядя. Вилли Шварцкопф озабоченно хмурился, держа лист бумаги на вытянутой руке, то щурясь, то широко открывая глаза. Насколько Генрих помнил, у родственника не было проблем со зрением, от того гримасы на поплывшем лице выглядели забавно. — Что-то стряслось, дядя? — Твоего механика из Риги как звали, напомни? Генрих задумался. О ком дядя толкует? Как вдруг из глубин памяти медленно всплыло худое невзрачное лицо под взъерошенной морским бризом тёмной чёлкой. Какой у него цвет глаз? Серые, как у него? Голубые? Зеленовато-карие? Чёрт его знает. — Йона… Йоганн… Вайс… — имя в памяти всплыло ещё неохотнее лица. — Твой Вайс сделал головокружительную карьеру в штабе Вали. Едет сюда, на повышение, — Вилли передал племяннику бумагу. — Будет служить при Шелленберге. — Он меняет адъютантов, как перчатки, — лениво отозвался Генрих, не посчитав своим долгом вчитаться в написанное. — Дольше квартала у него никто не задерживается. Ошибиться оказалось невероятно приятным. Иоганн служил Шелленбергу почти год и без нареканий. В партийной верхушке даже прошёл слушок, что наконец-то «хитрый лис» успокоился и даже в кулуарах пару раз похвалил «цепкого юношу», чутко улавливающего малейшее желание начальства. Хотя, едва ли между ними была большая разница в возрасте. Но в положении… пропасть. Генрих посмотрел на телефон, стоящий в противоположном конце гостиной. Будь у него хоть немного той «психической силы», о которой трепался Гиммлер, он бы притянул к себе аппарат силой мысли. А так пришлось встать из кресла и опираясь бедром о маленькую круглую столешницу, облицованную перламутром, крутить диск и слушать гудки по ту сторону провода. — Вайс слушает. — Йоганн, дружище! — рижская интонация появилась в голосе Генриха сама по себе, но стала за минувшие годы чужой, оцарапав горло. — Что же ты, переехал в Берлин и не заходишь в гости? Никак, загордился? В трубке на несколько мгновений воцарилось молчание и слабый треск помех. — Генрих Шварцкопф? — неуверенно предположил Вайс. — Он самый! Не забыл меня, старик? — Как можно? — Ну так приходи! Выпьем за беззаботные годы юности! — как ему нужно, чтобы Вайс согласился! — А они были беззаботными? — интересуется Иоганн по ту сторону провода. Генриху хочется разбить телефонную трубку о стену. Кто учил его отвечать вопросом на вопрос? Это же верх невоспитанности! — Порой я вспоминаю наши вечера на заливе… — голос сел, когда это оказалось нужным больше всего. — Знал бы ты, как мне их не хватает, мой милый Йоганн. Кажется, ему удалось смутить Вайса. Действительно вспомнились долгие вечера на берегу Рижского залива: медленно остывающий песок, шум волн и солёные, доверчиво раскрытые неопытные губы. С Вайсом не было хорошо до одури, с ним было, в первую очередь, удобно. Короткие вспышки похоти, временами охватывающие Генриха, Вайс гасил на раз. К нему хотелось возвращаться, невзирая на отсутствие какой бы то ни было яркости и индивидуальности. Даже наедине он редко давал себе возможность как-то проявить страсть, больше стараясь угодить ему, Генриху. Возможно, он и вспомнит об этой черте своего характера. — Что я могу для тебя сделать, Генрих? — голос Вайса изменился, в нём появилась хрипотца, значившая, что он на крючке. — Приезжай, дружище. Вспомним Ригу. Сможешь? — Дай мне пару часов. — Отлично! Я живу в апартаментах номер… — ещё пару часов он мог вытерпеть.

***

С наступлением вечера Берлин неумолимо погружается во тьму. Вот-вот наступит комендантский час и семьи примутся за поздний ужин под тихий ропот радио. Главное — не открывать окна и не зажигать свет — вражеская авиация не дремлет. Как бы не убеждала пропаганда о победах рейха, но разбомблённые улицы вот они, за окном, покрывшимся сеткой трещин от ударной волны, а бойцы, искореняющие коммунистическую заразу за тысячи километров от фатерланда. Широкое кольцо руля клонится то вправо, то влево, и чёрный опель плавно входит в повороты и обходит внезапные препятствия, вроде до конца не убранной кучи кирпича. Зазор между домами, с неаккуратными лохмотьями дроблёного кирпича на стенах и следами пожарища, бросается в глаза так же, как слишком широкая щербина в улыбке милой фройляйн. Убивает всё очарование. Берлин ещё силится показать, что он по-прежнему столица нового порядка. Как старуха, упорно тянущаяся к пуховке и не видящая в зеркале морщин и пудры, что при любом движении осыпается на дряблую грудь в слишком откровенном декольте. Шарлоттенбург, покоряясь принятым порядкам, не блещет псевдопраздничной иллюминацией. Он как молодая вдова, укутавшаяся в вуаль по самые глаза и старающаяся скрыть радость свободы. Для неё главное картинно разрыдаться у смертного одра пожилого супруга, зная, что по условиям завещания всё состояние отходит ей. Опель заехал в засыпанный светлой галькой двор и жёлтые фары медленно потускнели, слившись с темнотой. Иоганн повернул голову, пытаясь угадать, какие же окна соответствуют квартире, занимаемой Генрихом. Он не торопился покинуть салон, достал из бардачка портсигар, закурил. Приглашение было внезапным и так в стиле Генриха — без предупреждения, потому что захотелось. Человек минутного порыва, будь это даже безумие, вроде выхода в море в шторм. Быть может, Генрих изменился не так сильно, как говорили выкладки. А было в них всякое. Сын покойного профессора Шварцкопфа, если верить докладам, с радостью окунулся в оккультизм, практикуемый партийной верхушкой. Говорят, он на короткой ноге с сами фюрером, собственный дядя смотрит ему в рот — протекция самого рейхсканцлера дорогого стоит. Разведданные говорят, что он насквозь пропитался нацистской скверной, у него есть должность, при том, не бумажная — инспектор концентрационных лагерей Остланда. Правда, пока его полномочия приостановлены — в Латвии на него покушались, ранили. Над любимчиком фюрера трясутся, как над писанной торбой — отправили в Берлин первым же санрейсом. Говорят, последовали санкции — под генерал-губернатором и комендантом лагеря опасно зашаталось место. Генриха в Берлине любили, его имя было на слуху в офицерских кругах. Иоганн медленно поднёс к губам папиросу и затянулся, не чувствуя вкуса эрзац-табака. Он точно будет иметь дело не с разбитным студентом и любителем мотогонок. То, как некоторые произносили его фамилию… Настораживало. Липкое ощущение страха перед сильнейшим, преклонения и подобострастия чувствовалось в неловком переступании с ноги на ногу, в тени ресниц и отведённом взгляде. Никогда при имени Генрих Шварцкопф собеседники не смотрели прямо на Иоганна, всегда куда-то вдаль. И дрожащие губы в предвкушении подступающей истерики. Каким же ты стал, Генрих? Иоганн затушил окурок и под шорох гальки, отправился на встречу с прошлым. — Йоганн, дружище! — Вайс был встречен радушными объятиями с запахом табака, туалетной воды и чего-то остро-железистого. — Ну, знаешь, удивлён! Генрих держал мужчину на расстоянии вытянутых рук, чувствуя под ладонями колкую костюмную шерсть. Оказывается, он совершенно забыл лицо Иоганна. Смотря на него, будто впервые, он отмечал детали, первыми бросающимися в глаза: нижнюю припухшую губу, слишком нежную для узких и словно бы невзрачных черт, туго обтянутые кожей высокие скулы на грани генетического отклонения, тяжелые густые брови и наконец, глубоко посаженные глаза под тяжёлыми веками. — Хм, — усмехнулся Генрих. — Что? — поинтересовался Иоганн, всё ещё стоящий на пороге квартиры, выделенной дядей от душевных щедрот. — Не поверишь, но я забыл, какой у тебя цвет глаз, — задумчиво проговорил Шварцкопф, наконец, отпуская Вайса из рук. — Мы не так часто находили поводы, чтобы оказаться лицом к лицу, — Иоганн пожал плечами. — Так и будешь держать меня на пороге? Генрих криво улыбнулся. Что за очаровательная наглость, совсем не свойственная рижскому механику Вайсу. — Конечно! Я плохой хозяин, дружище! — приобняв Иоганна за плечи, он повёл его в сторону гостиной, где успел приготовить небольшое воссоединительное застолье. — Чем богаты, как говорится! — он простёр свободную руку, указывая на пару блюд с холодными закусками, оттенёнными батареей крепкого алкоголя, что не встретишь на прилавках обычных магазинов. Иоганн сел за стол и сложил руки на коленях, позволяя хозяину вечера заботиться о быте. Генрих потянулся к французскому вину и по мере того, как хрусталь окрашивался багровой тьмой, в гостиной усиливался сладко-железистый запах. — Говорят, к этому вину надо подавать сырную тарелку с мёдом, — Генрих придвинул бокал к Иоганну. — Сыр есть, а с мёдом вышла накладка. — Не страшно, — белый, с желтизной прямоугольник легко насадился на трезубую вилку. Вайс прикрыл глаза, концентрируясь на вкусе вина. Алые подтёки на нижней губе мерцали бронзой в слабом свете пары торшеров, притаившихся в углах комнаты. Словно по рту мазнули чернилами. Адамово яблоко всколыхнулось вместе с гортанью и Генрих торопливо оставил свой бокал, чувствуя испарину, выступившую на ладонях. Так можно и разбить хрусталь, сделав набор неполным. Разве Иоганн был таким… желанным? Или служба в абвере раскрепостила его? Кажется, это с ним служил тот передаст фон Дитрих. В груди неприятно потяжелело. — Как тебе? — Хорошее сочетание. Скажешь потом название вина и сорт сыра? — Ты будто собрался поразить какую фройляйн своим якобы тонким вкусом, — желчь прорвалась сквозь напускное радушие, заставив Вайса открыть глаза и впиться в Генриха светлым и страшным взглядом. Всего на мгновение, и тень от ресниц и царящего полумрака сделали его нечитаемым, а затем будто сконфуженным. Иоганн никогда не смотрел на него так властно. Значит, всё-таки, уже не тот согласный на всё механик, зажимающий узкой, трясущейся ладонью кривящийся в беззвучном стоне рот, чтобы никто не услышал, чем они занимаются в подвальчике, выделенном под бытовку. — Ты изменился, — Генрих озвучил свою мысль. — Ты тоже. — Сыграем? — тяжесть по-варварски упрятанного в карман кинжала невыносимо давила на бедро, что будто ещё немного и упрятанное в ножны лезвие прорежет штанину и рассекая ногу вдоль, упадёт на с оглушительным грохотом на пол. — Я не азартен. Если ты помнишь. — А на интерес? — Генрих неторопливо достал кинжал и покачал запястьем, давая Вайсу время присмотреться. — В Берлине скучно, играть не с кем. Но вдруг тебе понравится? Иоганн откинулся на спинку стула. Вот оно, чего боялись некоторые знавшие Генриха. Этого толка скверна поразила некогда полного жизни юношу, превратив в ещё одного золотого мальчика рейха. Как в той сказке: обмазали краской и водрузили на постамент, выдав за статую, отлитую из чистого золота. Король уехал, а мальчик умер. Когда ты умрёшь, Генрих? Конечно, когда он, Иоганн, выберет правильную дату. — И что я за это получу? — Вайс скрестил руки на груди, посмотрев на Шварцкопфа требовательно, блядовато. Всё-таки общался с тем аристократишкой, сосланным на задворки за не уставное, порочащее солдата рейха, поведение. — Сколько ты хочешь? — Кто сказал, что я хочу денег? — Иоганн поднялся из-за стола и оказался напротив Шварцкопфа. Холодная, сухая кисть легла поверх запястья и кинжал поднялся наверх, на уровень их лиц. Сладковатое, винное дыхание коснулось губ Генриха, а в глазах потемнело, когда Вайс обхватил острый кончик лезвия губами, стянутыми винной плёнкой. Рядом словно разорвался снаряд: так громко зашумела кровь в ушах. Глаза Иоганна вспыхнули удовольствием и лезвие кинжала исчезло в его рту ещё чуть-чуть. Генрих ощутил сопротивление по ту сторону рукояти, тяжесть нажатия на лезвие языком. Иоганн подался назад, напоследок облизнув нижнюю часть лезвия. На металле остались розоватые разводы. Шварцкопфа затрясло. Кинжал плясал в нетвёрдых пальцах, пока шерстяной пиджак и рубашка сползали с худых плеч отмершей змеиной кожей, пока не осталась бледная, но горячая плоть. — Как у тебя с каллиграфией, Генрих? — щека к щеке и не понять, чей голос раздаётся в левого уха. — Я инженер, у меня твёрдая рука… — Напишешь на мне что-нибудь этим чудесным пером?