О целостности, вмазанности и метафорическом Хабаровске

Рудбой возвращается домой с полной уверенностью, что ружье заряжено. Сейчас он выстрелит, и всё, что между ними было, разрушится окончательно. Не будет больше пятилетнего молчания, не будет неловких встреч после. Закончатся поцелуи по пьяне. Рудбой не помнил ни один из них, остались только смазанные воспоминания, как Ваня держал его за шею, как пытался залезть на колени, как хотел языком достать до глотки. Евстигнеев, кажется, даже не смог запомнить, какие на вкус губы у Светло. Закончатся утренние объяснения. Ваня почему-то не думал, что Светло так серьезно будет воспринимать случившееся уже в третий раз, но быть красным флагом у Ванечки в крови, а пробивать дно — панацея. Евстигнеев понимает, что для Фаллена, столкнувшегося с семейной жизнью и эмиграцией, он просто стал Ананке, вокруг колен которой движется веретено мировой оси. Закончатся бесконечные извинения перед Соней. Это било больнее всего. Ваня устал слышать, как в туалете, прячась от него, Светло звонит жене, извиняясь за то, что не взял с собой, не писал и не пришел домой вовремя. Больше не придётся доставать травку для Светло, встречаться с барыгами, смотреть на минутное уничтожение в Светло человека. Вмазанный Ваня Светло его любит. Для трезвого Фаллена он — не больше бродячей кошки, которую кормит сердобольная старушка, для Вани под спидами он становится частью речи Аристофана из платоновского «Пира». Вмазанный Ваня Светло чувствует свою целость, когда вжимается в чужое тело, подставляет шею для засоса и хрипло стонет, цепляясь за плечи. Трезвому Ване Светло страшно, тревожно, а ещё тошнит. Рудбой, как не крути, психологом для запутавшихся тридцатилетних латентных пидорасов не нанимался. У Вани Светло — свой собственный метафорический Хабаровск, и Рудбой чувствует, что в эфирном городе места для него не находится. У Вани Светло — свой собственный метафорический Хабаровск, в котором он может позволить себе неон, проебать все деньги на травку, снова баттлиться у фонтанов, забив на работу. У Вани Светло — свой собственный метафорический Хабаровск, наступающий после употребления, а Евстигнеев не знает, будет ли однажды у Фаллена золотой приход. У Вани с Ваней набирается общего на миллиард световых лет, и он нервно смеется, пытаясь не повестись на ложное чувство того, что всё правильно. Будет ли правильно, если ради хотелки Рудбоя Светло останется вечно пьяным? На крыше Евстигнеева давно никого не живёт, и он, вставая по утрам, надеется, что она не поехала. Только Светло поехал к жене, повторяя под нос правдоподобную историю в надежде, что не запутаешься в новом пиздеже. Это, блять, вообще неправильно, когда врешь жене, остаёшься ночевать у левого мужика, которого диссил, а потом отсасываешь, стоя на плитке в ванной, потому что до коморки для стримов вы не дошли, а кровать — слишком личное, чтоб тащить туда объебанного, грязного Светло. Но Ваня Светло вечером ждёт его на диване сербской квартиры, глядит бесстыдными глазами на Антона, давно втеревшись в доверие всем рудбоевским друзьям, и Евстигнеев, ощущая спектр самых нежных чувств в груди, понимает, что вооружен лишь Ванечка, так ловко манипулирующий им.