Возмездие

      Ни о чём в этой жизни Акутагава не грезил так отчаянно и сильно, как о том, чтобы хотя бы раз поменяться с Дазаем ролями, и хотя бы ненадолго превратиться из вечной жертвы в грозного преследования. Он хотел сломать его точно так же, как сам Дазай делал это прежде, он хотел лишить его воли, заставить его подчиниться, и тем самым наконец почувствовать себя Богом и властителем чужой судьбы… Но единственный раз, как известно, может стать разом последним.              Он вынашивал эту идею очень долго. Очередной презрительный взгляд Дазая, очередной поток колких фраз, очередной намёк, который ни к чему не приведёт, и в конце концов окажется лишь очередной насмешкой над его чувствами — всё это заставляло его желание крепнуть, и он начинал всё чаще задумываться о том, чтобы отомстить. Он хотел надругаться над Дазаем и его убить.              Акутагава был так безудержно помешан на нём и сумасшедше одержим, что решил пойти на самый крайний шаг, лишь бы наконец взять желаемое — его безраздельное, предсмертное внимание. Он уже так отчаялся, что его не останавливал тот факт, что скорее всего, после того, как он убьёт Дазая, пропадёт его смысл жизни и ему придётся пойти вслед за Дазаем. Он и так не собирался жить.              И его смертельная болезнь и так не позволила бы ему долго существовать на этой планете… Так что он хотел перед своей неизбежной гибелью исполнить свою тёмную мечту и насладиться самым вожделенным на этом свете. И ему было всё равно, какую цену придётся заплатить за это. Он жаждал возмездия, и ничто бы не смогло заставить его отступить от завладевшей им идеи.              Акутагава больше не мог выносить безразличие Дазая, он не мог смириться с тем, что всё, что ему останется слышать всю свою жизнь — его молчание… Он хотел всё переменить, он жаждал стать хозяином ситуации.              Акутагава больше не мог терпеть то, что Дазай над ним откровенно забавлялся и насмехался, он больше не мог жить с мыслью, что Дазай держал его рядом с собой лишь для того, чтобы тешить своё тщеславие и беспрестанно над ним самоутверждаться. Он желал, чтобы всё перевернулось с ног на голову и стало иначе, так, чтобы Акутагава оказался именно тем, кто будет издеваться и самоутверждаться над беззащитным Дазаем. Ни о чём он не мечтал так рьяно, как отыграться за полученные моральные травмы.              Акутагава бесконечно долго пытался завоевать Дазая, постоянно совершенствовался в попытке понравиться, вечно менялся в угоду ему, отказываясь от всего, что прежде его определяло. Но всё, чего он удостаивался в ответ на свои старания — новые порции ударов и пренебрежительные взгляды.              Акутагава так неудержимо мечтал быть вместе с Дазаем, что, когда он наконец осознал, что у него нет ни единого шанса, он не нашёл иного выхода, кроме как отомстить ему и умертвить. Он искренне считал, что у него есть на то достойная причина, и поэтому он без угрызений совести забрал бы его жизнь.              Дазай вечно травил ему душу, маячил перед ним и дразнил, при этом вовсе не желая быть вместе с ним. Он постоянно бросал в него многозначительные взгляды, по-особенному его касался, делал всё, чтобы Акутагава очень сильно к нему привязался. Он будто целенаправленно доводил и распалял Акутагаву, словно совершенно не понимая, что всё это — игра в русскую рулетку, в которую он запросто может проиграть.              Дазай беспечно дразнил бешеную собаку, будто даже не подозревая, что однажды она может укусить.              Акутагава поймал Дазая как раз тогда, когда тот был наиболее уязвим, — лишился на время своей способности после схватки с одним из эсперов. Он знал, что нападать на человека, когда он слаб и не может за себя постоять — подло, и такой поступок лишь сильнее подчеркнёт его слабость и ничтожность. Но разве подобные вопросы волновали самого Дазая, который раньше постоянно бил его, когда он обессилено лежал на полу лицом вниз? И если Дазай с ним так мог, то почему он с ним так не мог поступить?              Кровожадных фантазий Акутагаве было уже недостаточно, он чувствовал, что настало время претворять их в жизнь. Слишком долго он пытался находить успокоение в придуманных им красочных картинах убийства Дазая, и, в конце концов, со временем они перестали ему помогать. Он искал в них утешения от неприглядной реальности, в которой Дазай снова и снова втаптывал его в грязь, но получалось так, что он, наоборот, себя ими распалял.              В один из сумрачных, тёмных вечеров Акутагава подловил Дазая прямо у входа в его дом, в котором прежде ему никогда не находилось места, но теперь он очень скоро станет ненадолго местом его погребения.              Дазай, который открывал ключом входную дверь, конечно же, услышал шорох за своей спиной, но не подал и виду. А Акутагава, пользуясь случаем, проскользнул за Дазаем прямиком в его обитель. Акутагава знал, что времени у него мало, но он мельком осмотрел дом, — и тот был мрачным, холодным и чёрным, как и само сердце Дазая.              Дазай медленно обернулся, и посмотрел на Акутагаву с самым скучающим выражением лица:              — Акутагава-кун, ты что-то тут забыл?.. — в привычной издевательской манере протянул он, и хотел сказать что-то ещё, но Акутагава не дал ему договорить.              — Прежде чем совершить непоправимое, я просто хочу спросить об одной вещи. У меня есть шанс быть с вами, Дазай-сан? — спросил он прямо, всей душой уповая на то, что Дазай не начнёт по своему обыкновению уходить от ответа.              Дазай выдержал многозначительную, долгую паузу, во время которой Акутагава начал его жадно рассматривать. На плечах Дазая покоился тёмный плащ, а из-под него выглядывал чёрный пиджак и такие же костюмные брюки. Сколько бы лет ни проходило, ничего в его облике не менялось… И сколько бы лет ни проходило, для Акутагавы тоже ничего не менялось, — Дазай всегда будет для него страстно желанным.              Глаза Дазая, такие же тёмные, как его волосы, были по-прежнему магнетическими и гипнотизирующими, его бледное холодное лицо, которое привыкло быть не обращено к нему, было по-прежнему бесконечно притягательным и безупречно красивым. Акутагава, как заворожённый, застыл на месте, не в силах отвести взгляд от его пока что недосягаемых, сухих губ, которые решат сейчас его судьбу.              В конце концов, после минуты раздумий, Дазай мягко улыбнулся:              — Конечно же… — протянул Дазай, и снова замолк, — нет, — с ухмылкой заключил он, и стал взирать на Акутагаву тем самым взглядом, в котором не читалось ничего, кроме насмешливого презрения.              Этот вердикт прожёг Акутагаве сердце, заставил захлебнуться от того, что его грёзы неосуществимы, если пытаться воплотить их в жизнь мирными путями. Теперь он ясно понимал, что иного выхода у него нет. Придётся брать желаемое силой.              — Ясно, — прочеканил он, отчаянно пытаясь сохранить самообладание. — Тогда я дам его себе сам, — объявил он, понимая, что сейчас ему только и останется, что заставлять и принуждать. Он самостоятельно заберёт у Дазая то, что он никогда бы ему не дал.              За свою самонадеянность и издевательства Дазаю придётся очень горько расплачиваться. Акутагава мог только про себя удивиться — неужели Дазай не ожидал, что ему за всё воздастся? Неужели он не понимал, до чего доводит ярость отвергнутого и его бездонное отчаяние?              Акутагава не мог поверить, что Дазай не знал, что, когда играешь с чужими чувствами, однажды могут отомстить и сыграть над твоими. Он не мог поверить, что Дазай не знал, что, когда даёшь человеку ложную надежду, он может лишить тебя надежды продолжать жить.              Что ж, Дазай сам подписал себе приговор. Акутагава был собственником, и если Дазай не собирался принадлежать ему, тогда он не будет не принадлежать никому, в том числе самому себе. Если Дазай не хотел делать Акутагаву частью своей жизни, значит, Дазаю не будет места в этом мире.              Акутагава произнёс ледяным тоном: «Расёмон», и тот послушно повиновался ему, и беспрепятственно связал Дазая с головы до ног. Путы Расёмона держали Дазая до невозможности крепко, так, чтобы Дазай даже приложив все свои усилия, не смог бы пошевелиться. Акутагава сделал и так, чтобы один из хлыстов Расёмона закрыл собой рот Дазая, чтобы тот не смог снова исторгнуть из своего рта ничего обидного и страшного, и тем самым одним лишь словом разорвать его душу в клочья.              Но у Акутагавы не поднялась рука скрыть под тканью Расёмона презрительные глаза Дазая. Акутагаве было всё равно, каким взглядом Дазай будет на него смотреть — он просто хотел, чтобы у Дазая не осталось ни единого выхода, кроме как обратить полное внимание лишь на него. Даже если тот и будет смотреть на него ненавидящим взглядом, уже одно это будет Акутагаве за жалкое счастье.              Акутагава перенёс оплетённого Расёмоном Дазая к одному из тёмных углов дома, и даже сейчас, когда собирался убить Дазая, он не смог избавиться от привычки относиться к нему с предельным трепетом — он придержал одним из концов Расёмона его голову, чтобы, когда Расёмон опустит его на пол, Дазай не ударился головой.              Акутагава был так безнадёжно повёрнут и помешан на Дазае, что ему самому было страшно от своей одержимости. Акутагава давно понимал, что он душевно болен, и знал, что рано или поздно окончательно сойдёт с ума, и это приведёт к чему-то непоправимому, но он не думал, что всё это случится так быстро.              Внутри Акутагавы кипела дикая злость, его кончики пальцев подрагивали от ярости из-за того, что так долго ему внушали ложные надежды и дурманили его разум. Акутагаве до ужаса хотелось отомстить Дазаю за то, что тот окунул его в бездну боли одним лишь словом, и окунуть его самого в неё же. Но теперь, когда Дазай был полностью в его распоряжении, и он мог делать с ним всё, что угодно, он хотел сначала вдоволь насладиться этим упоительным моментом.              Акутагава не желал так просто убивать Дазая, он хотел, чтобы перед лицом своей неминуемой смерти он стал ему послушным и подвластным. Он жаждал обладать им.              Акутагава в два шага преодолел расстояние между ним и Дазаем, и тем самым стёр между ними любые грани. Он опустился перед ним на колени, и трясущимися от волнения пальцами начал расстёгивать его брючный ремень и ширинку. Когда он это сделал, перед его взором открылись чёрные боксеры Дазая, — он осторожно снял их, а потом припустил до колен его брюки.              И когда он увидел длинный член прямо у себя перед лицом, он не сумел удержаться, и жадно накрыл его своим горячим ртом. Член Дазая сам льнул к его глотке, и Акутагава не мог отказать себе в этом сумасшедшем удовольствии принять его в себя. Он со страстным рвением сосал его член, обводил шершавым языком его головку, и помогал себе вспотевшими руками пропихивать его в горло. Он едва не задыхался от того, что Дазая в нём — слишком много, и теперь уже — в прямом смысле.              Акутагава смаковал каждый миг и желал, чтобы это продолжалось вечно, потому что, когда ещё ему удастся прикоснуться к Дазаю? Это «никогда» подстёгивало его работать ртом усерднее, потому что он знал, что вся эта нега — в первый и последний раз.              Акутагава снова и снова насаживался своим ртом на член Дазая, уповая неизвестно на что, ведь как бы он ни старался, член Дазая не окрепнет в достаточной мере. В конце концов, он осознал бессмысленность своих действий, и стал просто дразнить головку члена размашистыми прикосновениями своего горячего языка, и толкаться его кончиком в уретру.              Акутагава напряжённым языком проводил по выступающей вене на члене Дазая, оставляя за собой один влажный след за другим. Он так увлёкся делом, что стал выглядеть именно тем, кто хотел отдать всю власть Дазаю, а не взять её над ним.              Он на мгновение поднял глаза, и сразу же поймал ответный взгляд Дазая — полный ленивой усмешки и какого-то хитрого понимания. Акутагава сдержался, и не стал закрывать лентой Расёмона его глаза, — но лишь оттого, что от взгляда Дазая он заводился ещё сильнее. Акутагаве казалось, что Дазай своим выражением лица будто одобрял его действия, позволял ему даже сейчас так безнадёжно перед собой поклоняться, и от этого Акутагаву одновременно хлестало жгучим стыдом, морозило от чувства унижения и потряхивало от одуряющего возбуждения.              Акутагава смотрел на член Дазая глазами, полными неистребимого голода и неутолимой жажды. Он порой давал себе короткую передышку, и тогда он любовался и самим Дазаем, запоминал каждую чёрточку и каждый миллиметр его совершенного тела, и созерцать его, ласкать так отчаянно и жадно, было ни с чём не сравнимым наслаждением. Руки Акутагавы беспорядочно гладили Дазая по тощим бёдрам, трогали везде, до куда только могли дотянуться, ведь Акутагава наконец дорвался, наконец выбил себе право прикасаться к любимому телу…              И он желал изведать все грани блаженства от того, что его тёмные желания наконец можно воплотить в жизнь.              Конечно же, он хотел попробовать довести Дазая до пика наслаждения, но он знал, что это будет почти невозможно при таких условиях. И члену Акутагавы становилось очень тесно в штанах, и поэтому он, отбросив все сожаления, решил перейти к следующему шагу. Дазай лежал перед ним такой безудержно красивый и пленительно восхитительный, но всё ещё бесконечно далёкий от него. А больше всего на свете Акутагава хотел поработить его, подчинить своей воле и сделать своим. Стать Богом в его жизни точно так же, как тот стал Богом в его жизни.              Он выпустил член изо рта, поднялся с колен и начал спешно расстёгивать собственную ширинку. Дазай наблюдал за его действиями с праздным любопытством, но в целом, его особо не волновало, что Акутагава собирался с ним делать. Прежде чем совершить непоправимое, Акутагава думал, что ему будет приятно упиваться безраздельной властью над Дазаем, но пока что Дазай всем своим видом показывал, что ему строго безразлична собственная судьба, и Акутагава не мог как следует насладиться этим торжественным ощущением того, что он наконец добился желаемого.              Поэтому он решил просто постараться сосредоточиться на своём удовольствии, особо не думая о том, что там чувствует Дазай. Акутагава снял обувь и брюки, и тем самым остался одетым лишь в плащ и рубашку; он достал из кармана плаща заранее взятую смазку, выдавил на пальцы холодную жидкость, и начал себя подготавливать.              Акутагава сидел напротив Дазая и открыто насаживался на обильно смазанные пальцы. Он глядел прямиком в безразличные глаза Дазая, и его глаза закатывались от удовольствия каждый раз, когда он попадал по простате. Он растягивал себя с особым усердием и рвением, любуясь бесконечно красивым, мраморным лицом Дазая, представляя, что это не он себя готовит, а Дазай… Он уже внутренне трепетал и предвосхищал тот чудесный миг, когда вместо его пальцев в нём окажется именно член Дазая. Томное предвкушение и дикое нетерпение сквозило в каждом его торопливом жесте.              И когда Акутагава почувствовал, что уже — достаточно, и он больше не может терпеть эту сладкую пытку, он одним махом оседлал Дазая верхом и больно вцепился пальцами в его плечи. Член Дазая был лишь наполовину вставшим, — его не заинтересовало в достаточной мере то показательное выступление, которое перед ним устроил Акутагава.              Садиться даже на неокрепший член было откровенно больно, ибо он не шёл ни в какое сравнение с пальцами, но Акутагава старался не обращать на неприятные ощущения никакого внимания. Он пребывал в неземном блаженстве от одной лишь только мысли, что наконец-то его мечтания обрели место в настоящей жизни. Акутагаве было так невероятно хорошо, что спустя годы бесплодных страданий он наконец-то оказался там, где и должен был всегда быть. И он не мог не испытывать лёгкую досаду от того, что он мог всё это взять и заполучить намного раньше…              Акутагаву неприкрыто млел от тягучего, невыносимого удовольствия, насаживаясь на член Дазая. Он был не в силах сдерживаться, и шумно выдыхал сквозь зубы каждый раз, когда член Дазая оказывался в нём полностью. Он постоянно находился на грани от того, чтобы кончить, потому что было невозможно выносить эту неописуемую радость от одной лишь мысли, что Дазая рядом с ним наконец так много, и что он может делать с ним всё, что хочет. Наконец-то непокорная добыча оказалась в его руках, наконец-то он подчинил себе своего Бога…              Член Дазая всё время проходился по простате Акутагавы, и Акутагава едва не сходил с ума от сильных ощущений, его тело содрогалось от бесконечных мурашек и лихорадочной дрожи, одна ослепительная вспышка удовольствия сменялась другой, и Акутагава желал, чтобы подобная нега повторялась каждый день, вновь и вновь... Но не суждено.              Дазай вырывал у Акутагавы один стон наслаждения за другим, при этом не прилагая для этого никаких усилий. Дазаю только и оставалось, что самодовольно и надменно ухмыляться, видя то, как Акутагава с превеликим счастьем сам ему отдавался, хотя вроде как хотел унизить его и с ним поквитаться. Он даже не мог представить, насколько Акутагава отчаялся в своём помешательстве…              Акутагава смотрел на Дазая голодным изучающим взглядом, он жадно впивался глазами в каждую черточку на утончённом лице Дазая, он с блаженной улыбкой на губах разглядывал каждый сантиметр его совершенного тела, который был не скрыт под одеждой, и не мог поверить в то, что такая божественная красота наконец ему досталась.              Акутагава намеренно не стал его раздевать до конца, ведь одно неверное движение — и Дазай бы смог запросто сбежать. И поэтому Акутагава сейчас довольствовался, в целом, одним лишь только любованием меланхоличным лицом Дазая, и его погибельной одеждой, которая совсем скоро может превратиться в траурную.              Акутагава насаживался до упора, тем самым собственноручно подвергая себя боли, будто он желал наказать себя за то, что овладевал другим человеком без его воли. Лицо Акутагавы порой искажалось не только от невыразимого блаженства, но и застывало в страдальческих гримасах от неприятных ощущений.              Член Дазая всё время падал, и Акутагава упорно старался не обращать на это никакого внимания, но он всё равно невольно натыкался на безразличный, полный лёгкого отвращения взгляд Дазая, и его сердце на несколько мгновений погибало от осознания, что его не хотят.              И от этой жестокой правды не скроешься, как бы ни хотелось её не замечать. Душа Акутагавы задыхалась от досады и разочарования, потому что с каждой секундой он начинал всё чётче понимать, что он единственный здесь проиграл. Он ничего не дал себе тем, что надругался над Дазаем, он не добился от него ни любви, ни гнева, и ощущение собственной несостоятельности его уничтожало. Глядя на ухмыляющегося Дазая, Акутагава чувствовал, будто это не он здесь хозяин ситуации, который безраздельно над ней властвует, а именно Дазай.              И так всё и было. Для Дазая не было ничего страшного в происходящем — прежде он переживал вещи и похуже, и сейчас смотрел на трепыхания Акутагавы с иронией и циничностью во взгляде. Даже будучи в таком положении, ничего не могло его сломать и поколебать.              Акутагаву убивало то, что он никогда не сможет взять от Дазая именно то, чего он так отчаянно желал.              — Ненавижу, — прошептал он с чувством, но не увидел в пустых глазах Дазая ответного признания. Даже такого признания он был не готов ему дать…              Акутагаве было горько думать о том, что лишь принуждением он мог заставить Дазая смотреть на себя. Акутагава не выдержал и закрыл одной из лент Расёмона ему глаза. Невозможно было в них взирать, и не думать о том, что он для Дазая — никто, а это сбивало с ритма и погружало разум в пучину самоедства. Он не мог выносить мысли, что овладевает Дазаем лишь формально, и что на самом деле он никогда не будет его.              Он предпринял ещё одну попытку забыть о безразличии Дазая, и стал сам себя распалять, — он потянулся к шее Дазая и начал осыпать её жаркими поцелуями. Он одержимо вдыхал аромат его холодной кожи, которая пахла табачным пеплом и оружейным порохом, и отчаянно старался запомнить его навсегда.              Но так раболепно поклоняясь Дазаю, Акутагава чувствовал себя ещё более жалким, и поэтому он стал оставлять на нежной коже шеи и остром кадыке жёсткие засосы, которые словно кричали о том, что Дазай принадлежит ему. Лишь увидев бесчисленное количество собственнических отметин на шее Дазая, Акутагава оказался доволен.              Он откровенно любовался бледной, почти мертвенной кожей Дазая, которую мрачно украсили россыпи алых следов. Прямо около сонной артерии Акутагава заметил след и от своих острых клыков, которые вонзились в податливую кожу так глубоко, будто хотели пронзить и прокусить её. Акутагава загляделся на Дазая, распластавшегося под ним, и если бы он созерцал такую великолепную картину каждый день, он бы, наверное, был самым счастливым…              Акутагава дико упивался своим положением, его бесконечно будоражило то, что Дазай, который не признавал ничью власть над ним, в конце концов, был вынужден лежать под ним. Он снова прильнул к шее Дазая, и, не прекращая двигаться на его члене, стал жадно вдыхать запах его волос, — потому что, когда ещё подобное ему бы удалось? А когда Акутагава укусил его за ухо, он почувствовал, что член Дазая внутри него стал немного твёрже, и чуть не сошёл с ума от этой мысли.              Акутагава почувствовал безумно сильное потягивание внизу живота, и он понял, что ещё немного, и он сладко кончит. Было бы до сумасшествия прекрасно излиться, сидя прямо на члене Дазая, принимая его целиком и оставаясь с ним одним целым, но Акутагава сейчас хотел слегка иного…              Он хотел кончить Дазаю на лицо, поставить на нём печать о том, что он теперь — навеки его. Он жаждал запятнать его, оставить на нём свой след, показать, что он теперь — его трофей, его добыча, его вещь.              И Акутагава невероятно возбуждался от мысли, что у Дазая не будет выбора, кроме как подчиниться ему и принять его сперму, сделать именно так, как он ему велел. Акутагаве доставляло небывалое удовольствие одно только знание о том, что Дазай никак не может помешать ему и даже попробовать оказать сопротивление.              Но перед тем, как претворять в жизнь своё желание, он решил взять всё, что Дазай мог ему дать. Он встал с члена Дазая, и поднёс свой собственный к его лицу. Он приказал Расёмону убрать свои ленты с глаз и губ Дазая, и когда тот его послушался, он сразу же, чтобы Дазай не успел ничего сказать, попытался заставить Дазая сделать ему минет. Но Акутагава наткнулся на сжатый рот и непокорные губы, и тогда он грубо схватил двумя руками Дазая за голову, и силой протолкнул в его рот свой член.              Дазай невольно послушно сжал губы вокруг его члена, и Акутагава замлел так, что стон удовольствия неожиданно вырвался из его рта, ведь даже в самых своих смелых фантазиях он не мог представить ничего подобного. Видеть Дазая, своего мучителя и карателя, вынужденного безропотно принимать в себя его член, было сродни благословению. Акутагава чуть не кончил от нахлынувших ощущений — чувствовать насмешливые губы Дазая и его горячий, влажный язык на своём члене было до невозможности прекрасно.              Акутагава перевел взгляд на Дазая, и увидел, что в нём было столько невозмутимости и холодной стати. На его бесстрастном лице читалось понимание, что, если и Акутагава что-то заставит его сделать, — это никак его не унизит и никак не повлияет на его жизнь и личность. Он вёл себя совершенно спокойно, будто для него не имело никакого значения то, что происходило. Он ни на секунду не терял своего достоинства, он не давал ни единым жестом усомниться в том, что происходящее не способно его сломить.              Акутагаву до безумия выводила из себя эта непоколебимость Дазая, ему хотелось стереть с лица Дазая это безразличное выражение, и заставить его хоть что-нибудь почувствовать к себе.              Он начал грубо толкаться в его рот, жестоко врываться в его глотку, не обращая никакого внимания на то, что Дазай задыхался, и был очень близок к тому, чтобы исторгнуть из себя рвоту. Своими беспощадными действиями Акутагава мстил Дазаю за то, что он так долго над ним издевался, за то, что избивал его, за то, ни во что его не ставил, не замечал и взирал на него равнодушным взглядом. Акутагаву ужасно заводил тот факт, что наконец-то их роли поменялись, и он спустя столько лет, прожитых под его гнетом и уничтоженных его гневом, будет над ним повелевать и им руководить…              Акутагава, крепко держа за волосы Дазая, стал безжалостно нанизывать его мокрый рот на свой возбуждённый до предела член. Как бы ни противился Дазай своей судьбе, ему было её не избежать.              Акутагаве до безумия нравилось самому управлять головой Дазая. Видя движения Дазая навстречу ему, он мог ненадолго погрузиться в приятную иллюзию, что Дазай сам желал этих прикосновений.              Акутагаве хватило буквально нескольких движений, и он почувствовал, что готов излиться. В самый последний момент он решил не кончать на лицо Дазаю, а заставить его проглотить свою сперму, полностью утвердить свою власть над тем, кому он сам прежде был подвластен…              Акутагава толкнулся в рот Дазая, и когда губы Дазая судорожно дёрнулись и случайно плотно сомкнулись вокруг его члена, он больше не смог удерживать себя, он крепко зажмурился и излился прямо в его глотку. Акутагаву накрыла волна безудержного оргазма, он ощутил настоящее, пронзительное счастье, ему стало так одуряюще хорошо, что он не верил, что это было правдой…              Он заворожённо наблюдал за тем, как один выстрел спермы за другим оказывался во рту Дазая и бесследно там исчезал. Акутагава не думал, что прежде испытывал минуты в жизни слаще…              После того, как он отошёл от марева после оглушительного оргазма, он цепко схватил Дазая за челюсть, и приказал ему, не размениваясь ни на какие формальности:              — Глотай.              Но рука Акутагавы, несмотря на все прилагаемые усилия, всё равно держала челюсть Дазая слишком слабо, и Дазаю стоило повести челюстью, как он сразу избавился от власти руки Акутагавы, и выплюнул изо рта всю сперму на пол.              В глазах Акутагавы читалась нескрываемая злость и разочарование поступком Дазая, но выдержал паузу, чтобы послушать, что Дазай ему скажет. Быть может, он даже сумеет убедить Акутагаву передумать его убивать…              Но Акутагава услышал лишь издевательский тон Дазая, который вмиг отрезвил его, и сразу же напомнил о том, кто на самом деле здесь главный:              — Ты так смешон, жалок и убог, Акутагава-кун. Даже изнасиловать нормально не смог, — ухмыльнулся он, и стал смотреть на него с вызывающей насмешкой. Разорванный рот Дазая отливал алым, белёсая капелька спермы стекала с его губ, но он выглядел чрезвычайно невозмутимо.              Сердце Акутагавы бешено забилось и едва не разорвалось от жгучей обиды и ощущения полного унижения, его глаза тут же потемнели, сузились и налились кровью, а подрагивающее тело объял прилив безудержной ярости. В нём кипящей волной поднялась бескрайняя злость и заполнила его целиком. Глумливые фразы Дазая заставили Акутагаву почувствовать себя полным ничтожеством, и выносить это удушающее чувство, которое лишило его дара речи, было просто невозможно. Он не мог позволить себе спустить с рук такое тяжёлое оскорбление. Он хотел отнять жизнь Дазая, чтобы он больше никогда не посмел посмотреть на него свысока.              И не прошло и минуты, как Акутагава укрепился в своём желании, ведь на губах Дазая растянулась такая богомерзкая ухмылка, полная превосходства и самолюбования, что Акутагава не смог её лицезреть, и стал с особой жестокостью стирать её своим кулаком. Он не вытерпит больше ни одного презрительного слова от Дазая. Ни одного.              Он стал безоглядно превращать прежде такое любимое, очаровавшее его лицо, в кровавое месиво своими безжалостными руками, которые обрели небывалую прежде силу от захватившего Акутагаву адреналина. Он намеренно расправлялся с Дазаем лишь усилиями собственного тела, чтобы Дазай наконец увидел, что Акутагава не так слаб, как тот презрительно думал прежде.              Лицо Дазая медленно, но верно теряло прежний шарм, оно всё стало состоять из одних только жутких ран и ужасных травм. Акутагава изуродовал и искалечил его так страшно, что лицо Дазая стало казаться лишь жалким подобием его прежнего, убийственно прекрасного лика. Акутагаве до безумия нравилось разрушать то, что раньше имело над ним такую всеобъемлющую силу.              Акутагава разбивал свои собственные костяшки о выступающие скулы и острый подбородок Дазая, его руки тоже отливали фиолетовым и сочились алым, но он не обращал на это никакого внимания. Пускай ему и было больно, эта боль ничего не стоила по сравнению с его огромным желанием доставить боль Дазаю.              Он маниакально радовался тому, что даже если бы Дазай и захотел, он не смог бы избежать его ударов, — смертоносный Расёмон продолжал крепко удерживать его на месте, отрезая все пути к отступлению. Совершенно напрасно Дазай прежде мнил себя неуязвимым, совершенно напрасно он наивно полагал, что Акутагава не найдёт подходящий способ мести...              Акутагава мрачно желал, чтобы Дазай на своём собственном опыте почувствовал, как ему было страшно все эти годы, он искренне хотел, чтобы он испытал все грани боли и унижения, и погибал в душераздирающих мучениях… Но Дазаю было ничуть не страшно, лишь привычный отблеск брезгливости и презрения виднелся в его равнодушных глазах. Он совершенно стойко сносил все избиения.              В голове Акутагавы стучали, как и кровь в его ушах, беспощадные слова Дазая, отвергающие и не принимающие его, и они подстёгивали его и заставляли с ожесточением доказывать, что Дазай был не прав в своих высказываниях. Акутагава мстительно думал, что если кто и был теперь слаб и жалок, то именно Дазай, которому сейчас грозила убогая смерть бродячего пса, забитого своей же стаей.              Акутагава вкладывал всю накопленную за долгие годы боль и злость в свои жестокие удары, но как бы он ни старался вселить в стеклянные глаза Дазая предсмертный страх за свою жизнь и непритворное отчаяние, — у него ничего не получалось. Дазай с безразличным видом сносил все издевательства, и по его отрешенному взгляду можно было подумать, будто он находился уже не здесь…              И Акутагава, видя отсутствие реакции на лице Дазая, распалялся всё больше, и начинал избивать его всё сильнее. Он растягивал процесс убийства на долгие, страшные минуты, он обращался с его телом до невозможности кровожадно и жестоко, чтобы Дазай всем своим существом почувствовал, как самому Акутагаве было нестерпимо больно, когда Дазай с лёгкой руки разрушал его жизнь, словно она ничего не стоила.              Акутагава сумасшедше жаждал отомстить, он желал, чтобы Дазай поплатился за все те издевательства, которые прежде ему приходилось безропотно сносить. Он начал его зверски душить и ломать своими руками все шейные позвонки, чтобы Дазай, наконец, ощутил, как ему самому было тяжело дышать, когда Дазай заставлял его задыхаться от обиды, и от того, что его чувства — не взаимны.              Акутагава чувствовал под своими руками разогнавшийся пульс Дазая, который совсем скоро он слышать перестанет, он ощущал, как судорожно двигался его кадык, напрасно пытающийся избежать плена сжатых ладоней Акутагавы. Лицо Дазая исказилось и посинело от кислородного голодания, он издавал пугающие, странные хрипы, его шея была напряжена до предела, и Акутагава вцеплялся в неё мёртвой хваткой. Жизнь Дазая была полностью в его руках, и он без угрызений совести сделает всё, чтобы Дазай её лишился.              Даже если и Дазай не показывал своей реакции на действия Акутагавы, Акутагава прекрасно знал, что Дазаю было жутко больно и в глубине души он сильно страдал. Но Акутагаву ничуть не останавливал этот факт, наоборот, он ещё больше подгонял его и заставлял его член вставать ещё раз. Он упивался беспомощностью Дазая и тем, что буквально вся его жизнь зависела лишь от милости Акутагавы...              Но Акутагава не собирался её предоставлять. Затуманенный разум Акутагавы в этот миг не ведал никаких сомнений и сожалений, он был совершенно уверен, что Дазай заслуживал всего, что сейчас происходило с ним, и того, что произойдёт с ним через пару мгновений.              Совсем скоро Дазай потерял сознание, и Акутагава нехотя убрал свои руки с его шеи, и просто продолжил его безжалостно колотить. И пока он наносил один удар за другим, он не мог понять, зачем Дазай ему всё это говорил? Как он, гениальный вундеркинд, мог не понимать, что играет с огнём, и что Акутагава запросто может его убить, если он чересчур сильно ранит его самолюбие?              И когда он нанёс последний удар, он наконец догадался — Дазай именно этого и добивался… Он просто хотел таким способом покончить со своими муками, всё это было частью его плана, который Акутагава безупречно исполнил, даже о нём не подозревая. Это страшное осознание едва не сбило с ног Акутагаву, он мгновенно остановился и перестал избивать Дазая.              Акутагава будто очнулся от наваждения, с него спала пелена беспорядочного гнева, и уступила место обеспокоенности и волнению. Он тревожно взглянул на изувеченное лицо Дазая, и сразу же осознал, что после такого избиения не выживают. Но всё же, у Акутагавы теплилась ещё маленькая надежда…              Акутагава расстегнул чёрную рубашку Дазая и прислонил своё ухо к его груди, и его бросило в холодный пот, когда он понял, что сердце Дазая не билось.              Акутагава в шоке отшатнулся от трупа Дазая, и едва не споткнулся о собственные одеревеневшие ноги. Омертвелое сердце Акутагавы было готово в сию секунду разорваться и забиться в такт погибшего сердца Дазая.              Он с ужасом смотрел на мёртвое тело Дазая и начинал понимать, что он наделал. Теперь Акутагаву никогда не коснётся взгляд Дазая — ни милующий, ни карающий, он больше никогда не услышит от него ни хвалебных слов, ни укоряющих, и это «никогда» его удушало, оно убивало его своей неизбежностью, и у него не оставалось выбора, кроме как убить себя, и тем самым избавиться от этого страшного чувства, отыскать для себя в смерти искупление и забвение.              Акутагава больше не мог оставаться в мире, где теперь нет Дазая, он больше не мог жить с мыслью, что он собственноручно уничтожил то, что придавало его жизни смысл.              Ведь как он мог продолжать жить, если Дазай совсем скоро станет холодным, как и его сердце, что было так же холодно по отношению к Акутагаве, но теперь останется таким уже навечно?..              Душа Акутагавы терзалась невыносимыми муками от понимания, что быть может, он бы смог однажды заставить Дазая поменять своё мнение и они смогли бы быть вместе. А он сделал всё, чтобы это стало невозможным…              Он сделал всё, чтобы увековечить презрение Дазая к себе; он сделал всё, чтобы их общего будущего больше не существовало на этой планете. Ни в чём прежде он так глубоко и бесконечно не раскаивался, как в том, что он сам лишил себя любой надежды.              Акутагава убил множество людей и видел бесчисленное количество смертей, и весь этот мрачный опыт привил ему лёгкое отношение ко смерти. По сравнению с тем, как он жил в целом, убийство одного лишь Дазая казалось просто детским лепетом. Но он не думал, что, сделав это, ему будет так безумно горько, и он больше не захочет жить на этом свете.              Он покарал Дазая, но это ничуть не облегчило его боль, ведь когда губишь того, кого полюбил всей душой, всегда погибаешь сам. Он уничтожил Дазая, но это не избавило его от страданий, наоборот, он ужасно пожалел о том, что сам низверг в глубины ада человека, который прежде погрузил его в не менее страшный. Акутагава добился своего, отплатил той же монетой человеку, который заслуживал подобной жестокости и ненависти, но это возмездие не принесло желанного успокоения. Он достиг того, чего он так жаждал, но исполнение своих тёмных грёз не принесло ему ожидаемого удовлетворения. Месть пожрала его полностью, и он ясно увидел, что в итоге он стал таким же монстром, каким был сам Дазай.              Акутагава думал, что, увидев своего мучителя мёртвым, безвольно лежащим у его ног и погибшим от его рук, он наконец почувствует упоительную свободу и невероятное удовлетворение, но всё, что он чувствовал сейчас — бездонную пустоту и бесконечное сожаление.              Акутагава был в шаге от того, чтобы сойти с ума от одной лишь мысли, что уже ничего не изменить, уже ничего не поделать…              Акутагава ясно видел, что одна роковая ошибка стоила двух жизней. Он заплатил слишком высокую цену, и поэтому больше не собирался совершать никаких ошибок.              Акутагава трясущимися руками сначала одел себя, а затем — Дазая. Он понимал, что всё должно быть красиво, и смерть они должны встретить в приличном виде. И он думал, что не имел никакого права оставлять Дазая нагим, ведь он выглядел слишком беззащитным и совсем не таким, каким Акутагава привык его видеть. Поэтому Акутагава наглухо застегнул все рубашки и подпоясал брюки, и постарался приготовиться к тому, что остались считанные секунды до того, как ему самому придётся отойти в вечность.              Акутагава наклонился и оставил первый и последний поцелуй на податливых, холоднеющих губах Дазая, которые теперь уже не посмеют сказать и слова против… Акутагава с глубоким сожалением во взгляде отвернулся от тела Дазая, и встал к нему спиной, чтобы, когда Расёмон удушит его, его тело лежало рука об руку с телом Дазая.              Он, внутренне дрожа, направил Расёмон на своё горло, прекрасно зная, что его способность, единственное призвание которой — нести всем без исключения смерть и разрушение, последует его последнему приказу.              Акутагава велел своему Расёмону не жалеть его, и закрыл тяжёлые веки, не в силах смотреть ни на окровавленное, изуродованное тело Дазая, ни на свою приближающуюся смерть.              Акутагаве нужно было просто немного подождать и потерпеть, и всё будет так, как и должно быть. Он и Дазай будут навсегда вместе и станут едины в молчании друг к другу…