(to cure) something less than human.

      Писать это письмо бессмысленно — я знаю, что тебя здесь нет и никогда больше не будет, но ты единственная, кто меня поймет. Ты знаешь, что я и раньше так делал. Если бы ты все еще была здесь, ты бы, наверное, разозлилась или посмотрела на меня своим привычным взглядом. Может быть, тогда я бы остановился, а может быть, сделал бы так, чтобы мы не пришли к тому, что имеем сейчас. (Но, думаю, ты как никто другой знаешь, что меня не остановить, ведь ты была такой же.)       Когда я встретил тебя в первый раз, ты была, словно кукла. Когда я встретил тебя в следующий раз, фарфор уступил место чему-то более мягкому, теплому, живому. Это было поразительно.       Тогда я не улыбался — совсем, как и ты. Ты не злилась и даже не плакала — в прочем, ты вообще почти ничего не делала. Тогда я думал, что с тобой что-то не так, как и со мной. Но ты переступила какой-то порог — что-то, что я на тот момент еще не мог понять.       Ты ведь знала еще тогда, верно? Знала ли ты, что я упаду за тот же самый край, что и ты? Ты всегда смотрела на меня таким взглядом, будто все знаешь, а я всегда говорил с тобой так, будто все знал; как по мне, мы и правда знали слишком много, чтобы быть по-настоящему людьми. Однажды, когда я смотрел в пруд и пытался улыбнуться, ты бросила в воду камень...       Я знал его еще до того, как мы встретились и как встретились они. Он знал меня еще до того, как появился "я" — и все же, прежде, чем появился я, для него появился кто-то другой; я не понимал этого. Для меня существовал только он, и всегда будет существовать только он.       Мы с тобой не такие люди, как они. Я вижу тебя насквозь, а ты — меня; возможно, при другом раскладе судьбы, если бы мы были по-настоящему человечными, мы могли бы стать друзьями. Ты — только ее, а я — только его, а остальное и не важно, верно? Самое настоящее туннельное зрение.       В этом месте нет бога, исключая того, которого ты выбираешь для себя сам; ты держишься только за ту руку, которую тебе протянули.       Ты никогда не хотела отличаться. Несмотря на твой фарфор и все остальное, она любила тебя, любит и тянется к тебе. Но даже если он и видит меня, он видит не только меня. Ты знаешь это и знаешь его — именно поэтому ты ни словом не обмолвилась о той ночи? Ты знала, что произошло тогда, и решила никому не рассказывать об этом. А знаешь ли ты, почему я сделал это? Можешь себе представить, что на каждой из тысяч падающих звезд я желал лишь того, чтобы в его глазах был я и только я? Знаешь ли ты, что я надеялся, что свобода поглотит его, и, опьяненный звездным светом, он откажется от частички себя ради меня? Знала ли ты, что он, конечно же, не сделает этого?       Он слишком человечен, но даже несмотря на это, я все равно надеялся. Ты ведь тоже надеялась, когда выходила на сцену в тот день, да?       Его сердце слишком велико, и я ненавижу то, как сильно он ее любит. Ты любишь ее настолько, что простого "любовь" уже недостаточно, чтобы описать это, и она любит тебя в ответ; я же не могу просто преподнести ему свое сердце на блюдечке — даже, если бы я это сделал, разве он увидел его? Он волнуется по мелочам и бежит за образами теней и ускользающими следами былого, а я стою рядом с ним, словно прозрачный.       Можно ли увидеть звезды через осколок стекла? Иногда я чувствую себя разбитым, опасно хрупким. Не знаю, сломаюсь ли я первым или причиню ему боль... Надеюсь, что первое.       Я больше не знаю, что мне делать. Я весь в плесени, а мои самые лучшие планы прогнили насквозь. Все идет наперекосяк.       Я не могу сказать, достаточно ли сильно это чувство вины, но иногда мне кажется, что я не должен был оставлять тебя с этими словами. Я понимал, что ты пытаешься сделать... Я эгоист, ведь те слова были скорее предназначены для меня, чем для тебя. Ты приняла их близко к сердцу? Выглядело так, будто да.       К тому времени она уже вдохнула в тебя жизнь: ты оставила фарфор и стала плотью, кровью и костью, и ты была счастлива отдать эту жизнь за нее. В любом случае после вашей песни твоя жизнь закончилась бы, не так ли? Стала бы ты снова безжизненной, как фарфор, или оказалась бы на шесть футов под землей — есть ли вообще разница?       Думаю, я слишком долго жил как на шарнирах. Радикальный, агрессивный, эмпатичный — я больше не могу думать "правильно". Если я могу погасить этот огонь, то будет ли самопожертвование верным выбором? Оттолкнуть, подтянуть ближе, подавить... Я как в лихорадке; я чувствую, как сердце когтями впивается в мозг, и кажется, что я тону.       Я больше не слышу собственного голоса. Я не могу дышать. Я не хочу называть это любовью — он вся моя жизнь.       Он гений. Ты тоже была такой: из лучшей ткани, но без тепла — холодная, безжизненная. Шелк, который кажется таким гладким, что в нем можно растаять, как в ласковой, манящей бездне. Тогда она была твоим теплом. Целые, завершенные, как кусочки головоломки, которые должны были соединиться воедино благодаря чему-то вроде судьбы, чему-то вроде бога — но где он, когда он тебе так нужен?       Мне не хватает воздуха. Он уже целый, уже теплый, уже человек — я бы доверился ему больше, чем любому богу. Однако это значит, что я не нужен ему так, как я нуждаюсь в нем, и поэтому все, что я могу сделать, — это бежать. Я дал ему возможность быть свободым — он не воспользовался ею. Я могу дать ему звезды, но ему не нужны ни звезды, ни покров ночи. Пока он не вырвал ее своими руками из бездны, не развеял грех, который цепляется за нее, ему ничего этого не нужно. Он слишком хорош.       Он слишком хорош. Он слишком хорош, и именно поэтому я должен сделать это, не так ли? Именно поэтому я должен поступить так, как ты, и, может быть, после смерти я, наконец, смогу получить его?       Он слишком хорош, и поэтому я должен быть хуже. Я делаю недостаточно, чтобы быть таким же хорошим, но я могу добиться того, чтобы быть его полной противоположностью. Я умею меняться, умею понимать, чего от меня ждут — я справлюсь с этим. Он слишком хорош — и, возможно, тогда он сможет стать светом, если я стану тьмой, которая грозит поглотить его. Он слишком хорош, но кажется, что он постепенно ломается. Я надеюсь, что хоть в самой малой степени это происходит из-за меня. Надеюсь, он тоже ненавидит то, что дошло до такого. Мир и так отнял у него слишком много, и иногда я надеюсь, что он будет считать меня одной из этих потерянных вещей. Если он на грани, могу ли я хотя бы стать тем, чье лицо он увидит последним?       Интересно то, что я перестал надеяться на любовь и начал молиться о том, чтобы просто еще раз встретиться. Надеюсь, что наши руки смогут соприкоснуться на сцене, и что он все еще умеет улыбаться; молюсь на то, чтобы последним, что я увижу, — это его улыбка, адресованная мне.       Ты тоже думала о таком?       Если здесь начинается пропасть, то могут ли его руки повести меня за собой, закружить, окунуть в нее? Я хочу танцевать с ним, как это делают влюбленные, хочу, чтобы ночное небо всегда было нашим. Я хочу быть увековеченным — возможно, как галактика? Как что-то огромное, масштабное, вечно меняющееся — то, от чего он не может отвести взгляд. То, что он не сможет забыть.       Я люблю звезды, и я люблю его глаза — большие, широкие, вечно меняющиеся; созвездия праведности, прошу, никогда не тускнейте.       Надеюсь, он посмотрит на меня в конце; я знаю, что мои глаза всегда будут прикованы к нему.       Когда придет время, присоединишься ли ты ко мне?