темная подсобка

Темно. В подсобке, пропахшей средством для мытья полов и вековой пылью, про которую забыла даже школьная уборщица, царил непроглядный мрак, мешающий разглядеть даже очертания стоящих рядом стелажей. Серые, неприятно пахнущие горки пыли были повсюду, а паутина ужасающими клочками висела с потолка, добавляя этому месту еще большую атмосферу запущенности. Здесь не было ни единого окна, а стены стояли так близко к друг другу, что локти юношей почти касались их, находясь в опасной близости от неаккуратно расставленных химикатов, в любую секунду готовых с громким грохотом свалится прямо на них, пропитывая одежду самыми зловонными жидкостями. Кажется, одно неловкое движение — и все это посыпется, развалится, стелажи сложатся, а швабры наверняка ударят кого-то из них по спине, заведомо наказывая прогульщиков за такую смелую шалость, которую они без стыда и совести решили претворить в жизнь… Может, в том что они делают и нет ничего такого страшного, да и подобное Саша уже не впервые вытворяет, прикрываясь благими намерениями, но… Почему-то в воздухе слишком ощутимо витает тревога и легкая боязливость, исходящая от слегка смущенного и взбудораженного брюнета, чья пальцы мирно переплетаются с чужими, почти что кукольными — такими холодными и костлявыми, но не обделенными природной изящностью… В них было что-то особенное, что заставляло не отшатываться от вечного холода и остроты костяшек, а лишь мечтать согреть эти прекрасные ладони в своих собственных и оставить прямиком на тыльной стороне мягкий, почти невесомый поцелуй… Все же, они такие нежные, а касаются так аккуратно, что Антон неосознанно тает, сильнее сжимая руку возлюбленного, который так близко, что голова кружится, а мысли путаются, превращаясь в клубок отрывочных слов. Саше даже не нужно ничего делать — лишь прижаться поближе и подарить это чудесное чувство близости и безопасности, которое можно достигнуть лишь когда они рядом… Наверное, это как раз и есть одна из составляющих любви, ведь когда они рядом — все становятся почти что сказочно хорошо: будто бы и небо светлее и солнце ярче… Собакин вслепую пытается найти своими обветренными губами губы Антона, но лишь мажет то куда-то в уголок, то вовсе попадает на алеющие щеки, оставляя любовное тепло на и без того горящей коже, заставляя брюнета чуть ли не пищать от этой невинной нежности. Может быть, со стороны, это могло бы показаться чем-то неаккуратным или даже неловким, но Антону так все равно на это, ведь он всей душой любит эти быстрые, мелкие поцелуи, позволяющие забыть практически обо всем… О куче несделанной домашки, о дожде на улице и даже о том, что сейчас они в школе, где далеко не самое лучшее место для романтики и любви, переполняющей их сердца настолько, что уже просто невозможно сдерживаться. Им не хватает этих почти незаметных прикосновений ладоней под партой или ласковых взглядов, которые они то и дело дарят друг другу, боясь сделать что-то большее на глазах одноклассников, которые вполне могли сделать их изгоями из-за такого простого факта, как их запретная любовь… Саша целует трепетно, почти невесомо, будто боясь поранить порозовевшую кожу своего избранника, который наверняка смешно морщится, лишь стоит устам случайно коснуться века или трепещущих ресниц, которые немного щекотят губы, игриво хихикающего блондина. Ему хочется зацеловать Антона, сказать сотни самых романтичных слов, которые приходилось умалчивать целых несколько часов, почти нечитабельным почерком написывая их на кусочках бумаги, что было ничтожно мало и почти невыносимо для невероятно влюбленных юношей, которые были счастливы любой возможности вновь оказаться наедине. — Саш… Блять… Саша-а! — Тихонько пищит Тяночкин, ютясь ближе к своему парню, чья куртка немного мешковато свисает с его тонких плечей, шурша от каждого, даже самого незаметного движения. В ней могло бы быть немного неудобно, но Антон даже не думает об этом, ведь это куртка никого иного как Саши… Кому-то могло бы показаться, что в ней нет ничего особенного, но Тяночкин прекрасно знает, что она пахнет лучше всего в этом мире и закрывает от всех проблем, словно непробиваемый щит, напоминающий нежные объятия самого ее обладателя. — Вот явится сейчас по нашу душу химичка, и что мы делать будем? Снимать штаны и бегать тут точно не поможет! — Слишком уж серьёзным голосом для такой ситуации говорит Тяночкин, будто в противовес своим словам громко, сладостно вздыхая, ощущая, как свободная ладонь Собакина будто невзначай проникает прямиком под куртку, чуть ощутимо сжимая талию сквозь школьную рубашку. — Вот куда ты, а?.. — В темноте касания чувствуются еще более ярко, словно тьма закрылала своими эфимерными ладонями глаза юноши, позволяя целиком отдаваться щедро даруемой нежностью, заставляющей все слова в его голове распадаться на буквы и на звуки… — Тс-с, милый мой, все будет хорошо… — Он вновь мажет губами по подбородку брюнета, который в темноте не видит ровным счетом ничего, даже щелки в проклятой двери, которая слишком громко закрылась, привлекая к себе внимание мимо проходящих учеников, торопливо удаляющихся куда-то вдаль. Где-то вдалеке постоянно слышатся чьи-то шаги, а в подсобке еле слышно завывает ветер, гуляющий по всей школе от постоянного сквозняка. — Ты же помнишь, мы благое дело делаем — журнал относим, а не просто в коморке лижемся, понимаешь? Кто бы этим кроме нас занялся? Правильно, никто! Так что, мы вообще эти… Как их… — Победно проговорил Саша, пока Антон перебирал в голове все известные ему отмазки на случай, если их спросят, где они были битых полчаса и почему журнал весь пропах моющим средством… Но почему-то ни единого предложения он так и не смог придумать, теряясь под напором сладких губ возлюбленного, оставляющих быстрые, влажные поцелуи на его губах, которые он еле как нашел в кромешной темноте, радуясь так, словно обнаружил настоящее сокровище. — Я забыл слово… — А Тяночкин в миг забыл, как врать в глаза учителям и одноклассникам. Вот как будет объяснить, что они довольные, зацелованные и красные, как раки вернутся в класс? Просто, все бы ничего, если бы они просто так прятались от уроков, которые безумно надоели за длинный, будто бесконечный день, состоящий из убийственных семи уроков, где последний, как на зло — химия, так ненавистная Антону, который был готов хоть на голодовку, лишь бы избежать этой экзекуции… Но они ведь не ищут легких путей, а значит готовы предаваться любви прямо в темной подсобке, где нечем дышать, а места просто ничтожно мало. Странные они… И эта странность так привлекает их обоих в друг в друге. — Пидорасы мы, Саш, пидорасы… — Тихо посмеиваясь шепчет Тяночкин, тянущийся к лицу юноши, чтобы самостоятельно поцеловать его прямиком в губы, но, как на зло, не попадает и лишь аккуратно касается острой скулы, которая никак не была похожа на любимые уста. Он на секунду отстраняется, недовольно фыркая и безмолвно гневаясь на темноту, мешающему ему как следует ласкать возлюбленного, который сам хихикает, сравнивая Антона с слепым котенком. — Никто не спорит, Антош! Но знаешь, нас ведь это абсолютно не делает хуже, лишь наоборот… — Саша чуть ли не мурчит, чувствуя, как сердце избранника бьется в унисон с его собственным, нарушая свой ритм от бесконечного влюбленного трепета, от которого по всему телу бегут миллионы мелких мурашек, напоминающих приятные элекрические разряды. — Да, ты так у меня вообще самый любимый и прекрасный… — Антон немного неловко приподнимается на носочках, кладя ладонь на тонкую шею парня, который еле ощутимо вздрагивает, не ожидая столь приятного прикосновения прямиком под отросшими прядями светлых волос. — Иди сюда… — Саше не нужно повторять несколько раз, ведь он прекрасно знает, что значит эта нежная фраза из уст юноши, требующего ещё большей близости и нежности, по которой они оба так изголодались за этот день. — Мне так не хватало этого… — Ласковый шепот ласкает слух блондина, который в ту же секунду наклоняется еще ближе к своему возлюбленному, чувствуя его горячее дыхание на своих губах, замерших в ожидании самого желанного на этом свете поцелуя. — Ты у меня такой… Невероятный, ты знаешь? — Саша чуть не пищит, чувствуя, как в животе от этих слов оживают сотни маленьких бабочек, порхающих средь его внутренностей, делающих кульбиты от каждого нежного слова, звучащего, как самая прекрасная музыка, слетающая с губ Антона. Он будто вовсе не спешит, не пытается сразу поцеловать Собакина, который лнет, ластится и прижимается так нежно и любовно, что брюнет задыхается, теряясь во времени и пространстве от слишком будоражущей, почти что интимной близости между ними. Его мечта — насладится всем этим, позабыв об усталости, страхе или тревожности, пропадающей в тягучей, как самый сладкий мед влюбленности… Это все так хорошо, почти нереально и настолько прекрасно, что Антон до ужаса боится нарушить эту атмосферу слишком резкими действиями или какими-то глупыми ошибками, поэтому не желает сразу приступать к поцелуям… Следует приступить к чему-то почти детскому, успокаивающему… И для этого он сначала лишь тихонько тыкается носом в кончик носа блондина, который в ответ на это беззлобно хихикает, очередной раз удивляясь очаровательности своего парня. — Ты такой милый… Мне кажется в прошлой жизни ты был какой-то сладостью… Может быть карамелькой или сахарной ватой. — Саша чувствует, как Тяночкин улыбается, слишком невинно и нежно проводя то вверх, то вниз, не забывая даже коснуться еле заметной горбинки на переносице, которую он находит по-настоящему восхитительной, даже если его избранник думает совсем иначе. В нем нет ни единого недостатка, ведь Собакин весь, целиком прекрасен и это невозможно отрицать. Он самый нежный, ласковый и чем-то похож на большого мурчащего кота, сначала боящегося каждого прикосновения, а потом смело прыгающего в объятия родному человеку, чтобы получить столь желанную нежность, скрывающейся на кончиках пальцев. — М… Если продолжишь быть таким чудесным, то не удивляйся, что в одно прекрасное утро я тебя просто съем. — Антон еле ощутимо поглаживает шею своего избранника, чувствуя, как по нежной коже бегут мелкие мурашки наслаждения и легкого мандража перед чем-то большим, что вот-вот случится, вызывая перед их затуманенным взглядом миллионы ярких искр. Еще немного… Словно всего несколько секунд и раскроется зановес, скрывающий сцену от всех, кому недозволено лицезреть нечто, что можно по-настоящему назвать искусством — искреннюю любовь, которую не передаст так ярко ни один, даже самый искусный актер… — Ты и так намереваешься меня съесть, и как видишь, я не сильно против. — Сейчас их сердца будто замерли в ожидании чего-то фееричного, того, что они запомнят навсегда, как и все эти невероятные мгновения, проведённые лишь наедине с друг другом, вдали от любопытных взглядов и укоризненных слов, звучащих, как приговор из уст мимо проходящих людей. Для кого-то они ошибка природы, для кого-то просто объект насмешек или странного интереса, а кто-то вовсе мечтает кинуть в них камнем, будто они заслуживают этого просто потому что существуют. Это такая ужасная несправедливость! Но про все это можно сейчас забыть, ведь прохладные пальцы трепетно гладят Антона по спине, а чуть сладковатый запах кожи дурманит разум не хуже самого крепкого алкоголя, который обжигает губы точно так же, как вожделенное дыхание возлюбленного. — Если хочешь, то… — Тяночкин тихо, загнанно лепечет, задыхаясь на последнем слове незаконченного предложения, ведь Саша аккуратно сокращает между ними расстояние до предела, почти касаясь сухими губами родных губ, таких невероятно манящих, нежных, как лепестки самых дорогих роз… Сердце Антона на мгновение замирает, а дыхание прерывается, превращая его в нечто разгоряченное, до ужаса мягкое и томящееся в ожидании того, что так навязчиво кружилось у него в голове на скучных уроках, заставляя краснеть и неловко отворачиваться от юноши, сидящего рядом. — Если… Ты точно не против… То позволишь мне поцеловать тебя, свет моих очей? — Он чуть сильнее сжимает его влажную ладонь, чувствуя, как по всему телу струится нежное-нежное электричество, заставляющее кровь закипать, а воздух вокруг превращаться в сладкую, растопленную карамель, целиком заполняющую угольки легких. Саша знает, что ему не откажут, знает, что Антон сам желает этого больше, чем это вообще можно вообразить, но все равно не смеет коснуться этих сладких губ, невыносимо манящих его к себе для поцелуя. Ему важно, чтобы Тяночкину точно было комфортно и наверняка приятно, хоть целуются они далеко не впервые и еще ни разу не разочаровались в друг друге, но… Блондин все равно боится навредить, сделать что-то не так и просто растоптать эти тонкие нити доверия, которые они так долго плелили, пытаясь целиком раскрыть свои исполосанные души! Все же, поцелуи это не просто касание, не просто физическая близость — это что-то большее. Что-то, что передаёт все, даже самые потаенные чувства, которые невозможно выразить словами или взглядами… И Саша уж точно не желает, чтобы его прекрасный возлюбленный, который дороже ему всего мира, разочаровался в этом сакральном действе, раньше приходящим только в самых сладостных снах. — Ты… Ты… — Антон чувствует, как от ласкового обращения щеки еще больше наливаются краской, а сердце буквально выпрыгивает из груди, не выдерживая всей этой атмосферы, царящей в темной коморке. — Я очень хочу… Прошу, просто поцелуй меня, Сашенька. — На одном дыхании шепчет юноша, ахая прямиком в губы блондина, которые с необыкновенным трепетом накрывают его собственные, даруя столь желанное тепло и близость, о которой они оба так страстно мечтали. Весь мир вокруг погас. В нем больше нет ничего важного, кроме этих сахарных губ и нежных ладоней, блуждающих по спине, покрывшейся от приятного волнения легкой дрожью, ощутимой кончиками ласковых пальцев. Больше их не волнует химия, одноклассники или запах пыли, ведь сейчас они будто одно целое, делящее между собой одно большое, влюбленное сердце, загнанно бьющееся в груди. Саша не спешит, сначала просто прижимаясь к губам возлюбленного, который теряется от фонтана чувств, превращающийся в миллионы разноцветных искр перед глазами. Они словно фейерверк, освещают непроглядную тьму и становятся все ярче и ярче, лишь стоит блондину начать аккуратно сминать пухлые губы, которые так падко и чувственно отвечают на каждую, даже самую незаметную нежность… Антон был бы самым наглым лжецом, если бы сказал, что Собакин не умеет целоваться. Он был в этом деле по-настоящему искусен, словно тренировался в этом деле долгие годы. Он всегда был предельно осторожен, ласков и в меру страстен, именно так, как безумно нравится Антону, который в такие моменты чувствует себя величайшей ценностью человечества. Прямо сейчас, даже этими аккуратными касаниями и сминаниями, больше похожими на медленный танец томящихся в истоме губ, Саша целует его так, что ноги подкашиваются, а в ушах звенит, словно он вот-вот упадет в обморок от переизбытка восхитительных чувств. Весь этот щемящий трепет, сотни поцелуев и эти металлические колечки, которые так приятного ходят горячую кожу губ — это что-то совсем невероятное... Будто он правда попал в самый восхитительный роман, где все настолько идеально, что поверить невозможно. Антону кажется, словно весь мир — его парень, который знает его целиком и полностью, специально подстраиваясь под идеальный для поцелуев темп, чтобы Антон чуть ли не задыхался и расслабленно растекался кипящей лужицей по пальцам Собакина, который держит его, словно самую хрупкую, фарфоровую куклу, способную сломаться от любого неверного движения. — Я так люблю тебя, Тоша… — Саша на короткое мгновение отстраняется от его губ, отчетливо слыша сбитое, горячее дыхание и буквально молящий вздох, звучащий, как самая отчаянная, немая просьба о продолжении. И кто такой Собакин, чтобы отказывать в том простом действе, тем более, когда его партнер так нуждается в этом? Он тут же вновь прижимается к нему, аккуратно, чтобы случайно не повредить тонкую кожу, приникая к чувствительной нижней губе, которая слегка припухла от непрекращающихся поцелуев и влажных мазков языка, от которых Антон буквально начинает сходить с ума, лепеча что-то неразборчивое прямиком в губы блондина. Он легонько оттягивает нежную губу, начиная медленно посасывать сладковатую кожу, которая до сих пор сохранила на себе вкус шоколадных конфет, которые приносил в школу Саша специально для любимого Тяночкина, который сам уже стал таким же слащаво-сладким, как эти лакомства. Они прекрасно знают друг друга. Поэтому блондину дальше даже не нужно намекать, ведь его возлюбленный послушно приоткрывает рот, вплетая тонкие пальцы в светлые пряди растрепанных волос, разметавшиеся по шее и плечам Собакина, который от такой незамысловатой ласки еле заметно дрожит, позволяя и дальше Антону медленно гладить и оттягивать его мягкие волосы. Длинные ресницы подрагивают, а ноги предательски подкашиваются, лишь стоит влажному, немного шершавому языку сплестись с чужим, углубляя этот нежный, терпкий поцелуй, которого им так не хватало в этот долгий, невыносимый день. Кажется, словно лишь благодаря нему пропали все невзгоды, а проблемы стали слишком мелочными на фоне такого прекрасного дара, как любовь. Поцелуй становится влажным, таким интимным и глубоким, что они оба растворяются в этом приятном смущении, от которого горят щеки и уши, выдающие их неловкость с головой. Язык проходится по блестящим зубам, ласкает зацелованные губы и вновь возвращается в бесконечный танец, дарующий чувства, которые просто невозможно описать словами. Может, они целуются как-то неправильно или слишком осторожно, но для них это идеально, ведь в этом поцелуе чувствуется и любовь, и страсть, и нежность… И все то, что они хранят специально друг для друга, пряча ото всех под семью печатями. Они оба не видят и не слышат ничего, что происходит вокруг, ведь в ушах звучит лишь сорванное дыхание в перемешку с влажными звуками поцелуев, прерываемых лишь мыслями о любви и нежности. В этой тьме все становится лишь интимнее, а обстановка накаляется, позволяя впервые за день расслабиться, делая, то что приказывает горячее сердце. Перед глазами все рябит, пестрит и резкий, яркий свет, проникающий сквозь веки сначала не кажется чем-то необычным, хоть он и был совсем непохожим на те замысловатые феерверки, появляющеся перед каждым новым поцелуем. Он был каким-то другим, даже немного неприятным… Но им было как-то на это все равно, ведь руки гладили нежную кожу, а губы целиком предавались любви, сплетаясь в самом чувственном вальсе, который заслуживает восхищения из-за своей грации и аккуратности… И все бы было прекрасно и дальше, но… «Но разве в подсобке не было темно?» — В один и тот же момент мелькает в голове обоих юношей, которые, будто по команде отшатываются друг друга и поворачиваются прямиком к двери, прерывая сладостный поцелуй, от которого горят губы, а невидящие от света глаза слезятся, мешая понять, что вообще происходит. Откуда свет? Почему он такой яркий? Что им делать? Неужели?.. В голове слишком много мыслей, которые не хотят собираться в единое целое, ведь они… Никак не ожидали такого поворота событий. Саша желает что-то сказать, но лишь беспомощно приоткрывает зацелованные губы, с четкостью понимая лишь одно — их застукали. По телу пробегает страх, а окостеневшие пальцы сильнее сжимают чужую ладонь в попытке успокоить и безмолвно прошептать «все будет хорошо», хотя он сам не уверен в этом. Это ведь может быть и завуч и какая-то учительница, которая наверняка донесет на них директору, а тот потом… Родителям Антона… А те точно не погладят его по головушке за такие выходки… Боже… Что они натворили?.. Дверь с громким грохотом захлопывается, в момент отрезвляя запутанный ужасом разум, позволяя им обоим услышать тихое, очень гневное «блять!..» доносящееся прямиком из коридора. Какой-то очень знакомый голос… Это точно не кто-то взрослый… О, кажется, это голос Алины, которую, наверняка послали искать пропавших с журналом одноклассников, уединившихся во тьме забытой всеми подсобки. Что ж, наверное, они отделались лишь легким испугом, но все же, Антон в следующий раз подумает соглашаться ли на очередную подобную шалость и верить ли в это бойкое: «да, нас точно никто не увидит!». Но это будет потом. А пока им стоит придумать хоть одно стоящее оправдание перед бедной девочкой, чей мир с этого момента точно не будет прежним.