Убийство моё на совести твоей

— Ты знаешь, Бэзил, я давно не тот златокудрый юноша, которого ты когда-то писал своими красками. Я изменился, как и все в этом мире, кроме моей внешности, за что я тебе даже несколько признателен, дорогой друг. Благодаря тебе, я действительно стал играть без правил, мне стало многое возможно, даже больше, чем многое, — посмотрел на Холлуорда через плечо, а после вновь отвёл взгляд, касаясь кончиками пальцев краски, давно засохшей на холсте, — у меня в арсенале есть множество женщин, которые ни в чем мне не могут отказать, есть знакомства… Есть ты. На последнем слове Дориан сделал особый акцент, констатируя до невозможного очевидный факт — художник Бэзил Холлуорд безнадёжно продал свою душу юному натурщику, а тот ни за что её возвращать не станет. Грею нравится иметь власть не просто над девушками, готовыми по щелчку пальца ласкать его речами и губами, а над тем, кто просто не сможет, не захочет падать до полнейшего разврата. Такой и была плененная Дорианом душа Бэзила. — Твоя душа довольно посредственна. Ты до чёртиков стараешься не выделяться, быть отстраненным от всего, кроме друзей. Ты отшельник, но выходишь на свет, так как боишься чрезмерно косых взглядов, а это даже очень наивно, знаешь ли, — с ноткой иронии произнес Дориан, подходя к сидящему напротив картины Холлуорду, до него было около шагов десяти, — но все равно, ты немного особенный, знаешь ли сам об этом? Ведь ты выступаешь всегда за добро, тебе жаль всех вокруг. Ах, ты слишком уж сильно желаешь себе место в раю, не так ли? Не знаю, и вправду ль ты такой хороший, но знаю точно, что никогда не позволишь себе преступить через свою совесть, не так ли? В воздухе чердака зависла тишина. Вокруг летала пыль и ею пахло вполне явно, что вызывало дискомфорт. К стене был приложен большой холст, покрытый темно-алой тканью, быть может от солнца, а может и от глаз лишних, но малая его часть все-таки виднелась. — Я не понимаю тебя, Дориан. Ты привёл меня сюда, на этот до ужаса пыльный чердак… — опустив взгляд с лица Грея на пол проговорил тот. Вид у Бэзила был похож скорее на каторжного, чем простого гостя. Лицо несколько измучено душным воздухом, в который примешана пыль. Тьма углов, немного накаляя нервы, заставляла инстинкт самосохранения кричать во всю глотку "беги!", но никто не собирался и пошевелиться, чтоб уйти из этого омута, прикрытого обличием человеческой постройки. — Разве? Теряешь хватку, мой дорогой друг. Раньше ты только хорошо писал картины и нудно рассказывал о своих просьбах, касательно общения с лордом Генри. — Я не могу иначе. Ты знаешь, как я отношусь к влиянию Гарри на тебя. Он безжалостно портит тебя — прекрасный цветок и мне больно на это смотреть. — Но я сам возжелал общения с лордом. Ты сам познакомил меня с ним, а теперь считаешь, что способен что-то изменить, но ты ошибся, даже слишком, твоя ошибка фатальна, знай. Лорд Генри не настолько скучен, как ты со своими проповедями и… Лестью. Ты льстил мне на каждом шагу, боготворя мою красоту. И я рад был этому, что у меня появился человек, который стал меня ценить. Но твои речи были об одном — о внешности, ты хотел лишь чтобы я оставался прекрасным юношей и продолжал льстить, — после окончания слов на пару шагов подошёл ближе к стулу, где сидел Бэзил. Лицо Холлуорда было похожу на азбуку, уж слишком явно на нем было написано одно — отчаяние. Явно выдавали глаза, смотрящие на подошву обуви Грея, сжатые губы и осанка: чуть сгорбленная спина и руки, соединенные вместе. Для Бэзила это был полнейший крах и самое страшное было в одном — все то, о чем говорил его покоритель было правдой. Будучи творцом, тот поддался уговорам глаз и сердца, став восхвалять внешность натурщика. И слишком заигрался, не заметя как наскучили вечные комплименты, воспринимаемые как должное. Невдомек было художнику тогда, что юная душа желала бури сердца и подарил исполнение этого лорд Генри. О да, этот человек, он не такой уж и хорош. Циник, воспевает чуть ли не оду удовольствиям и даже чем-то схож с бесом, если б тот имел человекообразную внешность и вообще существовал. Многих привлекает перспектива жизни в удовольствиях, особенно молодёжь, а потому и юноша поддался искушению лорда Генри. — Я знаю, что где-то был не прав, но разве людям не нужно давать второй шанс? — спросил Холлуорд, прорезая тишь вздохом и поднимая взгляд с пола на лицо юноши. — Все будет как раньше, я это знаю, а потому и отказываю. — Ты слишком жесток, Дориан… — прошептал Бэзил, после чего отвел взгляд в сторону, склоняя голову вниз. Лицо перестало быть видно из-за спадающих волос. Пряди будто решили защитить глаза и мимику лица от нахального чтения, но вздохи и часто поднимающаяся грудная клетка выдавали душевные муки, что только заставляло Грея усмехнуться. Холлуорд ощущал, как пульс стал заметно быстрее, как щеки стали гореть и приносить жар всем конечностям. Нервы на лице заставили подрагивать нижнее веко правого глаза, выглядело это не очень заметно, зато сразу показывало то, на сколько нервы были натянуты до предела, словно струны на скрипке, где смычок — слова Дориана, наравящие порвать хотя бы одну и привести Бэзила на путь истинного отчаяния, поочередно разрывая и оставшиеся струны, создавая безумную музыку мук и злорадства. — Я знаю это и для меня является прекрасным комплиментом. Хоть наконец понял, на сколько ошибочным было твоё поклонение, — вглядываясь в чужую макушку и с ноткой надменности ответил Грей. И вновь молчание. Оно тянулось несколько минут и казалось, будто мужчины изучали друг друга, думали о том, каким будет следующий ход, что и как сказать. — Ты не увидел главного, а потому, смотри на твою картину, на всю изнанку твоего искусства, на мою душу, — разрезая туман тиши, Дориан подошёл к портрету, почти полностью сокрытому под слоем ткани, и поддев свисающий край, легко высвободил холст из оков тени, являя и себе и окружению нечто, долгое время сокрытое от всех вокруг. Много времени не понадобилось художнику, чтоб распознать свою работу, в правом нижнем углу стояла подпись. Тот, кто был изображен не являлся тем, кого Безил писал. Это был какой-то другой человек. Лицо стало покрываться морщинами, глаза утратили свой огонек юности, приобретя туманность и пламя. Особенно не сами глаза, а впечатление, которые они наводили. А хорошего не сулили даже холодного равнодушия, в нем была злоба, настолько глубокая, что пока смотришь на холст боишься, ненароком взгляд дотла прожжет на сквозь. Губы поблекли, кривясь в подобии улыбки, ужасающей обычного обывателя своей злобой. Волосы немного поредели и потеряли былой блеск, превратясь в подобие соломы. Совершенно обычный вид человека, пережившего юношество, был бы, если б не многие оговорки. — Я не писал это, Дориан. Ты же помнишь, как несколько лет назад был летний день, тебе тогда было ещё так мало лет. Я не знаю, как заверенная работа смогла извратиться в невесть что. — Ты меня явно не слушаешь. Я же сказал, что ты узрел мою душу, она такая, какая и изображена. Уродливая и мерзкая, написанная рукою судьбы, — немного гневно ответил, смотря на портрет, словно это и вправду его отражение и это не холст с засохшими на нем красками. — Она не может быть настолько ужасной, ты лжёшь, мой мальчик. Но если и правду ты говоришь, то здесь лишь сам Бог нам, тебе, сумеет помочь. Вставай на колени и молись, молись, молись, бес уйдёт из холста и из твоей души, — с горячностью отозвался Холлуорд. Хоть самого Бога он не видел и не был тем, кто соблюдает все посты и отмечает католические праздники, но он знал одно — если дело нечисто, то кроме как просить помощи у Всевышнего, больше некого. — Ах, Бэзил, все это для меня лишь пустые слова и не более того. Верь, что твои боги как-то да помогут, но потратишь лишь свое время — Все, нет, молчи, Дориан, молчи, — судорожно прошептал Холлуорд, впиваясь пальцами в корни волос и опустил взгляд на пол. Вид художника вызывал лишь жалость, будто не мистер Грей был тем, кто гнил, а он, сам Бэзил. Мелкая дрожь прошла по телу и стала педантично все больше и больше выбивать из колеи. Холлуорд и без того пытался осмыслить, с кем связал свою душу, кого боготворил и что ему теперь остаётся делать, когда контракт уже был давно подписан наивностью, без принуждения... Происходящее пугало и сводило с ума. В голове не могло уложиться и мысли, что сам Бэзил мог написать настолько безобразную картину, которая лишь отдалённо напоминала Дориана. Но на холсте был именно он. Роковая подпись стояла в самом углу, не давая возможность оправдать работу чьим-то злым умыслом. Не выдерживая напрягающей тишины, Бэзил сел за стол, стоявший неподалёку. Что стол, что стул были изготовлены из старого дерева. Ветхие, но надёжные, по крайней мере таковыми пытались казаться. Сама комната, точнее чердак, где происходило действо, был, как и говорил, чрезвычайно пыльным. Даже свеча толком не могла осветить внутренности, потому луна сжалилась и переменно тоже освещала комнатушку, эффективней иногда самой свечи. Повисло молчание, поглощающее все вокруг. В нем отражалась суть происходящего — таинство души и его ужасы, кладущие отпечаток на человеке. Любое движение той или иной личности сопровождается изменениями над ним самим и над другими, ведь живя в социуме, невозможно не повлиять на решение свое или чужое, все зависит от силы мнения и т.п. Вдруг, что-то привлекло внимание Дориана, это нечто блеснуло ярко, будто бы блик солнца на воде. Осторожно подойдя к одному из пыльных сундуков, увидел нож, который и блеснул. Идя тихо, Грей взял его в руку и даже удивился, что острие было неплохо заточено, удача. Вдруг, все само собой стало указывать лишь на одну точку — силуэт, сидящий за столом. Дориан смотрел в спину Бэзила и ощущал необъяснимый прилив ненависти к этому человеку, к этому художнику, который обрел его, Дориана Грея, на муки, написав этот чертов прекрасный портрет. Решительность, будто бы цунами, все больше и больше накрывала, но это было совершенно не к месту. Ничего, кроме терпения не нужно, но увы, взгляд, пропитанный злобой синих глаз снова наткнулся на нож и не раздумывая, Грей сжал нож сильнее. Сомнений нет, он не отпустит рукоять, все решено уже давно и раз уж так, то пусть еще сильнее душа его загниет. Пыль, тьма, полоса луны, проходящая по полу и рядом со столом, силуэт, портрет, в глазах которого мелькнуло нечто. Все сошлось воедино в эту ночь и самый главный страх любого осуществим именно сейчас, когда никто не ждет. Сделав последний вдох и полная маска холодности была на месте. Шаги, не смешные, ровные, они приближались к стулу и тут, почуяв угрозу, Бэзил решил встал из-за стола, но слишком поздно. Как только Холлуорд чуть поднялся, бледные руки Дориана резко опустили его обратно и нанесли удар ножом в область артерии близ левого уха. Кровь потекла. Послышались сдавленные хрипы, Бэзил тонул в своей же крови и от того и захлебывался, жалкое зрелище. Он протянул руки вперёд, а после сил не осталось и конечности стали холодеть. Труп выглядел неплохо, казался человеком, заснувшим за столом и протянувшим руки вперёд, чтоб достать что-то. Но шарф, он был желтый, как солнце, а теперь окрасился в алый цвет и был лишь теперь наполнен запахом смерти и отчаяния. Дориан вынул нож из шеи друга, после обтер об ткань. Снова спрятал от людских глаз портрет. Снял окровавленный шарф и вдохнув его аромат, слеза покатилась по его щеке. А после напоследок провел рукой по волнистым волосам, не тронутым страшной историей. — Зря я позволил тебе узреть мою душу, дорогой Бэзил Холлуорд, — после этих слов дверь скрипнула и через мгновение захлопнулась.