свет золота в небе - цветение клинков на земле

      Жэнь задушено хватает воздух, предательское тело, стремящееся к жизни, когда его владелец мечтает о ее прекращении, пропускает кислород по оборванным сотню раз венам и артериям, питает полусгнившие органы, и просыпается.       Живи, шипит Мара в нем – ядовитая любовь неразумной богини. Изобилие расцветает на его ладонях кровавыми цветками мертвецов, тех, к кому он никогда не присоединится. Жэнь не мечтает более о смерти, – она для него недоступный, вечно маячащий в дали отголосок прежней жизни – мерзость в крови толкает его к ненависти и мести, сам он хочет лишь уснуть. Сон – не смерть, но он ее младший брат – тихое безмятежное спокойствие, которое однажды охотник сможет себе позволить.       Когда трое из пяти заплатят по счетам.       Месть не желание самого Жэня, измученная вечность не хочет стремиться к сжигающей ненависти, но безумие, рожденное из мерзости, сделавшей его рабом проклятой жизни, толкает его к ней. Месть – последняя воля искалеченного человека, ремесленника, погибшего ужасной смертью, чье место занял Жэнь.       Трое из пяти должны заплатить.       Паучьи лилии цветут буйным цветом, пряча собой прогнившую, пропахшую кровью землю, оплетая клинки, созданные когда-то давно человеком, а не куском мяса, которым ощущает себя Жэнь. Однажды, позволяет он мечтать себе о несбыточном, однажды эти цветы прорастут из его плоти и костей, нальются цветом его стухшей крови, окружат его меч, и боль кончится. Все кончится, и он исчезнет.       Легкие Жэня наполняются воздухом, и дышат. Жэнь выдрал бы их из себя, если бы не знал, что это не поможет – что они вырастут вновь, причиняя адские страдания. Мерзкая творительница чумы говорила о милосердии, о всепоглощающей любви, что тянула ее даровать несчастным существование без страданий – боги лгали, боги не знали милосердия и любви.       Тяжелые кандалы оттягивали руки, но это не было так же больно, как, например, сгореть заживо. Неприятно, но терпимо. Жэнь послушно следует за своим конвоем в зал, потому что Кафка и Элио сказали, что он должен. Кафка и Элио знали, что делали, что нужно сделать, что приведет к необходимым результатам.       Охотник поднимает глаза. Дремлющий Генерал – мудрейшее существо на всем Сяньчжоу, кошачий блеск древнего золота молний – смотрит в ответ, с узнаванием, тихой скорбью. Цзин Юань знал человека, который жил однажды на Лофу Сяньчжоу, который ковал оружие и умер, Жэнь понимает это слишком ясно, и будь в нем больше от человека, чем от стали клинка, может он бы даже посочувствовал. Но никогда бы не унизил эту скорбь притворством.       -Ты помнишь меня? – голос генерала не дрожит, не выдает мягкости золотых искорок в его глазах, он похож на приближающийся гром, он ощущается свежестью озона, который разгоняет прогорклый, застоявшийся воздух Дома Кандалов, равно, как и тяжелый аромат кровавых дождей и цветов ликориса, следующего за Жэнем по пятам. Какая-то часть веса удушающей вечности будто опускается с его плеч, и это ошеломляет.       Но Жэнь не помнит Цзин Юаня. Он знает его, но для него генерал лишь мутный образ юноши в окружении разного зверья, что ластилось к нему из раза в раз. Один из пяти, не тот, кто должен заплатить, но тот, кто исправно продолжал нести на своих плечах их общий долг. Инсин любил этого ребенка, точно единственного младшего брата – Жэнь внезапно захотел ощутить спокойствие, что приходит с весенними дождями, рожденное из образа этого человека.       -Из пятерых, только трое должны заплатить, Цзин Юань. Твоего имени там нет. – почти ласково отвечает охотник, очарованный мягким выражением, спокойной уверенностью льва на охоте. Генерал Цзин ощущается чудесно знакомым, поразительно незнакомым, и от этого будто легче.       -Ты! – маленькая ласточка, из тех, что взлетают к небесам, и вырывают самоуверенным и беспечным юнцам глаза, хватается за меч на своем поясе. У мальчика смешное от возмущения лицо, и Цзин Юань мягко сверкает глазами, чуть обернувшись на него. Ласточка тушуется, убирает от меча руку.       -Может быть, - спустя мгновение отзывается генерал нейтральным тоном, который при должном желании можно даже принять за дружелюбный, - Но сейчас ты здесь не из-за этого. Твоя подруга еще в порту, верно? Она придет за тобой? – Цзин Юань улыбается, с кошачьим, ленивым прищуром смотрит заключённому в глаза, и Жэнь морщится, потому что взгляд у генерала всезнающий, какой бывает иногда у Элио или Кафки, и вопросы эти бесполезны, потому что в отличие от самого охотника, генерал знает на них ответы.       Жэнь сказал, что не знает, потому что правда не знал. И, как оказалось, по-спокойному довольное лицо генерала выглядело вполне неплохо. Охотнику нравилось, и возникала даже глупая идея разобраться, что именно так обрадовало мужчину: тот факт, что он оказался прав, или то, что пленник не стал ему лгать. Впрочем, все это оставалось неважным в череде обессмерченного залитого сталью вечного, сливающегося перед глазами – Цзин Юань мог быть восхитительным, точно клинок, выкованный искусно, мастером, готовым за этот клинок умереть, точно Гань Цзан и Мо Е, но он не мог спасти Инсина, которого знал, как и не мог помочь Жэню, запертому в клетке собственного проклятого тела.       Искусные клинки уже много смертей как не причиняют Жэню ничего, кроме страдания и горя, глефа – тяжелая на первый взгляд, неповоротливая, кажущаяся отчего-то не столько оружием, сколько способом напугать, но не утратившая острого блеска лезвия и сокрушительной мощи, легкая в умелых ладонях – не могла стать исключением.       Цзин Юань еще не поднял на него оружия, выкованного когда-то талантливым молодым мастером Инсином, что жил на Лофу Сянчжоу, что любил его, точно единственного младшего брата, что умер и обратился мстительным духом – из тех, кому во веки не познать покоя в удушливо-сладких объятиях неразумной, лживой богини. Еще пока не поднял, как знать, в какой момент это изменится.       -Уведите его в камеру. Допрос окончен. – в конце концов выдыхает генерал, отворачиваясь к маленькой ласточке, и Жэнь на секунду ощущает чувство невосполнимой потери, безмерного желания вернуться под мягкий кошачий прищур, подогреваемое обрушившимся на него запахом сырой от крови земли, усеянной ликорисами.       -Генерал, - не выдерживает он все-таки, ощущая, как разлагается внутри него Инсин – давно мертвый, но все еще не умерший, - я соболезную твоей утрате. Цзин Юань не поворачивается к нему, но Жэнь ощущает, как тот напрягается, как судорожно вздыхает, почти видит горькую – слишком сладкую и желанную – улыбку. В конце концов, что может быть слаще для мертвеца, чем скорбь о нем живого? Охотник почти не ревнует.

***

      Мара прорастает в его разуме ветвями золотистых деревьев гинко, за ними не видно и не слышно мира вокруг, и все что есть – ослепляющий, отвратительный золотой, слишком верткий и ядовитый, отравляющий спокойствие разума – шепот гнилостного запаха в кронах – кровькровькровь. Эти деревья растут, обагренные только кровью.       Но когда Жэнь думает о золоте, о росчерке в небесах улыбки громогласных мудрецов и безмятежных святых, ступающих по лотосовым озерам, перед багряной сангрией – утопленное в зыбком мареве непрочного мира самоощущение – всплывает мягкий прищур в обрамлении светлых ресниц – смиренно-тоскливый взгляд человека, что смотрит на призрак старого друга и отпускает ему его грехи. Воспоминание о ливне, смывающем кровь с поля брани, о молнии, освещающей пустоту, о приходящем с дождями и громом запахе, свежем и чистом, выталкивающем кровь и гниль – оглушающее, нужное приходит, когда его сердце почти зарастает. И Мара шипит обижено, скалится и скулит – цепляется мерзкими когтями, царапая по черепной коробке, выворачивая наизнанку, но отступает, прячется в темноте, вытесняемая кладбищем клинков, привычным пейзажем цветущих ликорисов.       Это дает ему дождаться Кафку – сладкие духи, пробирающий шепот – необходимость в забытьи, и не убить маленькую ласточку – талантливую птичку с амбициями выше беспросветного вечного Вселенной, с перышками, пока еще вылизанными львиным языком – Жэнь знает, что птичку пока еще охраняют когтистые лапы, до тех пор, пока мальчик не повзрослеет окончательно – и призрак человека, которому Инсин посвящал жизнь – пожелал посвятить посмертие.       Дань Фэн умер, смеется Мара истерически, хрипя и повизгивая, он умер, а ты еще жив!       Какая жалость!       Как несправедливо!       Да как он только посмел!       Кафка шепчет – от нее пахнет сладкими дорогими духами, велюром и порохом. Озоном еще немного, едва ощутимо. От этого так легко становится, так спокойно и Жэнь идет за ней, за единственным оплотом тишины – нет больше визгливого и скрипящего, точно несмазанная дверь, голоса Мары – если это отзвук гласа Яоши, то богине лучше молчать вечно – есть только ее голос.       Послушай.       Жэнь слушает жадно, цепляется за единственную руку, которая может его вытянуть.       Единственное, что остается в его памяти более или менее четким после Шепота Духа – строгий голос Генерала Лофу Сяньчжоу, потупленные глаза – тоже золотые, какое совпадение – маленькой ласточки, и знание. Цзин Юань так и не поднял на Жэня глефу, выкованную для него однажды Инсином.       Почему ты не пожелал отдать долг ребенку, на которого ваша глупость возложила бремя, но пожелал заставить заплатить двух мертвецов и безумицу за грехи, Инсин? Почему Жэнь должен смотреть на мужчину, утомленного бесконечно оплатой ваших долгов, и не быть в состоянии попросить хотя бы прощения? Потому что ты слишком сильно любил Дань Фэна, и не смог отпустить его? Потому что раны, что нанесла Цзинлю были слишком глубокими?       Разложившийся за столетия труп не ответит.       Охотник смотрит на утомленную Кафку, ее тоскливые и нежные глаза, неотрывно следующие за девчонкой, пришедшей с перерождением Дань Фэна – ту самую из Безымянных, ту самую, что он видел с ней несколько раз раньше, и думает о Цзин Юане.       Думает о желаниях Инсина, который может провалиться в бездну, вместе со своей Марой. Иногда, редко-редко, настолько, что об этом могут знать лишь бессмертные, веками не сводящие глаз с этого мира, утерянные клинки обретают свою волю. Жэнь не клинок – только его острие – опасное, пропитанное кровью, но даже Мара не может заглушить его желаний.       В его мыслях – залитое тихим солнцем светлое гненральское лицо, мягкое и умиротворенное. Сон – не смерть, но ее брат, кажется слишком привлекательным, и охотник, уходит туда, где, может быть, ему его подарят. Кафка провожает его улыбкой – слабой и искренней, какой бывают не всякие ее улыбки – и глазами тоскливо понимающими, скучающими о ком-то. Ком-то, кто когда-то отказался слушать ее.

***

      Оказаться в комнате у Дремлющего Генерала Лофу Сяньжоу оказывается до смешного, до страшного просто – Жэнь видит его лицо – мир и свет, безмятежность просветленности, запечатленной на озерной глади, не тревожимая порывом ветра, застывшая в вечности – не той, в которой застрял Жэнь, той, в которой мечтал однажды очутиться Инсин. Охотник подходит ближе, пересчитывая длинные ресницы, чуть подрагивающие во сне, отбрасывающие тени на бледных щеках. В этих тенях крохотная темная точка – изящная родинка под уголком глаза – привлекает внимание Жэня до замершего вдоха.       -И долго ты собираешься просто смотреть? – насмешливо вдруг роняет Цзин Юань, с прикрытыми глазами, таким мягким тоном, что внутри у охотника что-то сжимается почти безысходно, и он роняет выдох, начиная дышать снова.       -Ты в порядке? Я слышал, что тебе хорошо досталось. – хрипло говорит Жэнь, будто боясь, что звук его голоса разрушит это умиротворяющее ощущение солнечного света во сне, но все же подходя ближе. Маленькая птичка, на которую он обратил внимание только сейчас, спрыгивает с подушки генерала, разглядывает его глазами-бусинками. С другой стороны кровати появляется ленивая белая морда льва, медленно моргающего золотыми глазами.       Точно.       Разное зверье.       Почему-то это вызывает внутри сноп искр, не обжигающих, но согревающе теплых, это смех, кажется. Жэнь весело хмыкает, и Цзин Юань, с легкой улыбкой приоткрывая один глаз.       -Мммм, бывало и лучше, бывало и хуже. Нормально. Как ты себя чувствуешь? Твоя подруга смогла тебе помочь? – генерал приподнимается, птичка вспархивает на его плечо, и он пальцем проводит по маленькой голове, приглаживая мягкие перышки. Нижнее одеяние распахивается, открывая вид на крепкую грудь, туго перевязанную бинтами. В горле становится странно сухо, как не бывало много-много лет – почти никогда, когда Жэнь смотрит на бледную чистую шею, с трудом давя желание мягко сжать ее зубами, почувствовать вкус светлой кожи. Растрепанные, не собранные совершенно волосы генерала, весь его вид – неукротимая красота в свете заходящего солнца, подобная виду искусного любовника, за ночь с которым готовы сражаться насмерть – почти уничтожает Жэня.       -Да. Я пришел извиниться за твою ласточку, надеюсь он в порядке. – охотник отводит глаза, не желая смотреть на искрящее тепло, которым другой мужчина одаривает маленькое пернатое существо, перебравшееся на его ладонь. Хриплый смешок Цзин Юаня растворяется в солнечных лучах, отражается в блеске золота его глаз.       -Тогда следовало бы подойти к нему, ты не думаешь? – генерал подпирает собственное лицо кулаком, опираясь на колени, и смотрит на Жэня прямо, не отрываясь, будто подтрунивая, но почти сразу снова оборачивается мягкой леностью, - Все хорошо, Яньцин уже ушел в патруль, вернется через пару часов, если ничего не произойдет. Ничего же не произойдет?       Жэнь ощущает странное жжение, когда золото становится светом молнии – опасное и смертоносное, оно влечет того, кто не может умереть – обещающим многовековое горе и страдания. То, что лев не часто обнажает клыки и когти, не говорит о том, что у него их нет, верно?       -Кафка не будет ничего делать с ним, тебе не стоит переживать об этом. - мужчина кивает в ответ, удовлетворенный услышанным, но охотник вдруг чувствует, как слова прорываются их его умершего сердца, как они разрывают его трахею, ища путь на свободу, - Я хотел извиниться перед тобой, Цзин Юань. За все, что произошло.       Мужчина смотрит на него внимательными глазами, и почему-то Жэнь думает не о генерале, которого встретил впервые в Доме Кандалов, а о мальчике – ученике Цзинлю – ярком и шумном, точно зарева пожаров и полноводные реки, упорном и упрямом, который не боялся спорить с Инсином заливисто, как торговка на рынке, требовать от Старейшины видьядхара очередную партию в сянци, проигрывая из раза в раз, но всегда ставя Дань Фэна в тупик. Мальчик с великим будущим. Мальчик, у которого они отобрали свободу своими ошибками.       -Зачем ты так со мной? – тихо, печально говорит он, этот мальчик, на чьих плечах оказался целый Лофу, - Это ведь я должен молить о прощении, Инсин.       Дрожь неприятная проходит по телу, и негодование поднимается в душе с недавно успокоившейся Марой, когда сорвавшееся имя разрезает воздух. Цзин Юань – внезапно слишком уставший, слишком обреченный и несчастный человек – не поднимает глаз.       -Не называй меня так. Инсин умер. Не смог даже попрощаться с тобой как следует, хотя клялся, что ты его любимый младший брат. А я – его призрак, давно умирающая мерзость, которая никак не умрет. – Жэнь выплевывает эти слова, точно кровь, заполняющую глотку, при особо удачных попаданиях в тело клинка. Генерал вздрагивает, но глаз все еще не поднимает.       -Не надо. Пожалуйста. – он качает головой, но охотник – клинок, что наконец обрел волю и не собирается с ней расставаться – жестоко улыбается, ощущая внутри лишь невыносимое сострадание.       -Нет, Цзин Юань, послушай меня. Из пяти должны заплатить только трое. Байхэн мертва, была мертва до того, как все случилось. Ты – единственный, кто был ни в чем не виноват, единственный, на кого обрушилась ответственность за чужие грехи. Но вместо того, чтобы выбрать тебя – живого и безгрешного, Инсин выбрал наказать себя, наказать твоего учителя и их общего друга. И не справился, Мара сожрала слишком много, поэтому появился я – осколок разбитого клинка, несущего единственную волю владельца.       -Тогда зачем ты здесь сейчас, Жэнь? Зачем ты просишь у меня прощения, если все, для чего ты появился – месть?       Охотник замирает, его лицо – слишком долго бесстрастное, живое в момент лишь кровопролития – искажается, от всей той горечи, которой оборачиваются эти слова и в его сердце, и в сердце их изрекшем.       -Потому что ты заслуживаешь этого. Ты заслуживаешь раскаяния хотя бы от осколка того, кто посмел однажды бросить тебя в одиночестве. Если Инсин не мог этого понять – тогда правильно, что он исчез. – отвечает он, слишком утомленный бессильным гневом, покореженный слишком многим, - Но ты любил его, поэтому прости меня за эти слова. В конце концов, Цзин Юань, мы все слишком много тебе задолжали. Я клянусь однажды отдать этот долг.       Генерал прикрывает глаза, солнце заходит, легкий шаг – окрыленный, так ходят дети неба и ветра – раздается в коридоре, поэтому Жэнь делает то, чего хотел с того самого момента, когда увидел тихое, роскошное спокойствие чужого лица – он касается изящной черной точки под уголком глаза губами – не поцелуй даже, крыло бабочки, задевшее нежную кожу - и растворяется в сгустившихся сумерках, безмолвно обещая.       Мы скоро встретимся, Цзин Юань.